Контрперенос

Контрперенос

Я с удовольствием приняла приглашение на этот симпозиум. Думаю, во многом это связано с воспоминаниями о прежнем моем визите, на котором мы обменялись мнениями с доктором Фордхэмом.

Кроме того, я рада возможности еще раз обсудить столь важную в нашей повседневной практике проблему, пересмотреть свою предыдущую работу о контрпереносе, на которую ссылался доктор Фордхэм (Heimann, 1950), сравнить свои прежние взгляды с теперешними, а также со взглядами других исследователей. Смею думать, моя статья дала ощутимый толчок дискуссии. Появившиеся после нее публикации существенно прояснили данный вопрос.

Мое краткое сообщение продиктовано рядом наблюдений, заставивших меня уделить большее внимание проблемам контрпереноса.

Во время супервизий я убедилась, что многие кандидаты неправильно понимают рекомендации Фрейда (Freud, 1910-1919), в особенности его сравнение отношения аналитика к пациенту с отношением хирурга, и пытаются убить в себе все человеческие чувства. Возникновение направленных на пациентов эмоций вызывало у них такой страх и чувство вины, что они старались от этих эмоций избавиться путем вытеснения и других техник отрицания — в ущерб своей работе.

Платой за это была не только утрата чуткости восприятия происходящего в аналитической ситуации по причине крайней озабоченности и борьбы с собой, но также использование защит от пациента: бегства в теорию или отдаленное прошлое пациента и предложения ему умных интеллектуальных интерпретаций. В дальнейшем они были склонны недооценивать или опускать комментарии, относящиеся к позитивному переносу и сопутствующим ему сексуальным фантазиям, и выбирать произвольные элементы негативного переноса, поскольку такой путь к «холодной недосягаемости» оказывался наиболее комфортным. Они не догадывались, что избыток враждебности, на котором они сосредоточивали свое внимание, был реакцией пациента на неприятие и непонимание со стороны аналитика.

Часто, когда интерпретации кандидата указывали на отсутствие какого-либо раппорта с пациентом, я спрашивала его о том, что в действительности он чувствовал. Нередко выяснялось, что на уровне чувств он правильно замечал существенные моменты. То есть если бы он смог выдержать свои чувства и трактовал бы их как отклик на происходящее с пациентом, у него появилась бы реальная возможность распознать то, на что, собственно, он реагировал. Естественно, в таких случаях кандидат начинал осознавать свои неразрешенные личностные проблемы (приведшие его к переносу на пациента), которые потом можно было рассматривать в ходе его собственного анализа, — еще один полезный аспект опыта супервизий.

Однако было бы ошибкой считать проблемы контрпереноса болезнью роста у начинающих. Я сама сталкивалась с ними в своей работе, и даже очень опытные аналитики, чья квалификация выше моей, упоминали о подобных трудностях.

Я хотела бы вкратце повторить ключевые моменты моей предыдущей статьи о контрпереносе.

Аналитическая ситуация — это отношения между двумя людьми. То, что отличает эти отношения от других, — не наличие чувств у одного партнера, пациента, и их отсутствие у другого, аналитика, но степень переживания этих чувств аналитиком и использование им своих чувств, что взаимозависимо. Цель собственного анализа психоаналитика состоит не в том, чтобы превратить его в механический мозг, который может выдавать интерпретации, произведенные исключительно на интеллектуальной основе, она заключается в том, чтобы научить его выдерживать свои чувства — в противоположность той разрядке, которую дает своим чувствам пациент.

Наряду со свободно и равномерно распределяемым вниманием, позволяющим аналитику слышать многоуровневый контекст, аналитик нуждается в разблокированной эмоциональной восприимчивости, дающей возможность чувствовать эмоциональные движения и бессознательные фантазии своего пациента и неотрывно следовать за ними. Сравнивая собственные ощущения с содержанием ассоциаций пациента и особенностями его настроения и поведения, аналитик получает средства проверки своего понимания пациента.

Однако поскольку сильные эмоции любого вида мешают мыслить ясно и побуждают к действию, эмоциональный отклик аналитика, достигнув определенной интенсивности, обязательно добьется своей цели.

Эмоциональная восприимчивость опытного аналитика по отношению к большинству аспектов анализа скорее экстенсивна, чем интенсивна, она подвижна и регистрирует тонкие различия. Такой аналитик не относится к своим чувствам как к проблеме, его инструментарий полностью готов к работе. Но встречаются ситуации, когда его серьезно озадачивает довольно интенсивное ощущение тревоги или беспокойства, не отвечающее его оценке событий аналитической ситуации. Если он подождет — что ему и следует сделать, чтобы не мешать развитию текущего процесса пациента и не усложнять и без того запутанную ситуацию неуместными и уводящими в сторону интерпретациями, — наступит момент, когда он поймет происходящее. Когда он поймет пациента, а также сможет понять свои чувства, эмоциональное беспокойство исчезнет и он будет в состоянии озвучить ключевой процесс значимым для пациента образом.

В той своей статье я привела соответствующий пример, хорошо поддающийся изложению. Я могла бы привести и другие примеры, однако они потребовали бы более пространных пояснений. Я заметила, что доктор Фордхэм также знаком с проблемой выбора клинических примеров.

Я пришла к выводу, что контрперенос представляет собой инструмент для изучения бессознательных процессов пациента, а эмоциональное беспокойство обусловлено тем, что бессознательное понимание опережает сознательное. Я не пыталась тогда ни исследовать причины этой временной задержки, ни рассмотреть в подробностях роль переноса в возникновении эмоционального беспокойства. Моими главными задачами были изгнание духа «бесчувственного», бесчеловечного аналитика, и демонстрация операционального значения контрпереноса.

Попутно отмечу, что я имела возможность убедиться в том, что моя работа была неверно понята некоторыми кандидатами. Основывая интерпретации на своих чувствах, они без долгих размышлений использовали мою статью как оправдание. На все вопросы они отвечали: «мой контрперенос», — и не слишком стремились сверять свои интерпретации с фактическими данными аналитической ситуации.

Ввиду взаимозависимости концепций переноса и контрпереноса, я хотела бы на минуту перенести вас в доаналитическую эру, к периоду, предшествующему открытию переноса Фрейдом. Врач выполнял роль благожелательного помощника, побуждающего пациентку к воспоминанию всего, что имело отношение к ее страданиям, ее истерическим симптомам, а гипноз облегчал пробуждение нужных воспоминаний. Сильные эмоции, сопровождающие воспоминания пациентки, были направлены на ее прошлые объекты, а после их разрядки пациентка ощущала значительное улучшение самочувствия. Это облегчение, явное и часто весьма впечатляющее, со всей очевидностью наступало благодаря проводимой врачом процедуре и свидетельствовало о приносимой им пользе. Пациентка и врач были объединены общей целью, они, так сказать, плечом к плечу боролись с объектами из прошлого пациентки, которые всплывали в ее памяти и на которые она обрушивала всю мощь своих аффектов и импульсов.

Фрейдовское революционное открытие переноса коренным образом изменило терапевтическую ситуацию. Я бы хотела подчеркнуть, что с открытием переноса профессиональные требования к аналитику неизмеримо возросли.

Это привело, как нам напомнил доктор Фордхэм, к возникновению традиции обучающего анализа, что Фрейд ставил в заслугу «швейцарской аналитической школе». Попутно я хочу отметить, что Юнг ошибался, полагая, что Фрейд не признавал универсальности переноса. В действительности Фрейд только подчеркивал факт непризнания переноса в других формах терапии.

Пока врач только оказывал узко направленное терапевтическое содействие пациентке, а именно поощрял выход на поверхность некоторых воспоминаний и разрядку сдерживаемых аффектов, направленных на объекты ее прошлого, его обычной психиатрической подготовки вполне хватало. Но когда отношения врач-пациент превратились в сцену, на которой пациент отыгрывал свои мощные импульсы, будучи бессознательно убежденным в том, что они на самом деле вызваны действиями и поведением аналитика, врач не мог больше дистанцироваться от процесса лечения и стал нуждаться в специальном обучении, чтобы защитить себя и своего пациента от эмоциональной вовлеченности и реагирования на отыгрывание пациента.

Концепция контрпереноса была освещена Фрейдом весьма кратко. Он описывал его как «результат влияния пациента на бессознательные чувства аналитика» и требовал его распознания и преодоления. Многие аналитики считают контрперенос не чем иным, как переносом со стороны аналитика, — я полагаю, при этом они опираются на то, что Фрейд не предложил никакого особого определения контрпереноса и повторил в отношении его предупреждение, которое касалось переноса.

Как я уже говорила, я придерживаюсь того мнения, что приставка контр- в слове контрперенос подразумевает дополнительный к переносу фактор, который несет особую функциональную нагрузку.

В последующих публикациях предпринимались попытки дать определение контрпереносу. Лимит времени не позволяет сделать полный обзор, но я бы хотела остановить внимание на работе Гительсона (Gitelson, 1952). Он проводит различие между реакциями на пациента в целом и реакциями на частичные аспекты личности пациента. Первые встречаются в самом начале контакта аналитика с пациентом и сохраняются на ранних стадиях анализа. Гительсон говорит об этом как о «пробном анализе». Эти реакции, отмечает он, «способны вмешиваться в анализ потому, что возникают как следствие сохранившегося невротического «потенциала переноса»» (аналитика). Если они настолько выражены, что аналитик не может разрешить их, и в ходе пробного анализа пациент не обнаруживает признаков положительной динамики, аналитик должен заключить, что он не подходит этому конкретному пациенту и направить последнего к другому аналитику.

Реакции второго типа, на частичные аспекты личности пациента, проявляются позже в рамках устоявшейся аналитической ситуации. Они составляют действительный контрперенос. «Они включают в себя реакцию аналитика на: (1) перенос пациента, (2) предлагаемый пациентом материал и (3) реакции пациента на аналитика как личность».

Тот факт, что аналитик потенциально способен продуцировать вышеупомянутые реакции, указывает на то, что сам он «не проанализирован полностью и до конца». Анализ, как показал Фрейд, бесконечен. Однако результатом анализа аналитика является его способность к продолжению своего анализа. Гительсон говорит здесь о «спонтанном состоянии продолжения самоанализа». Каждая аналитическая ситуация ставит перед аналитиком задачу «рациональной интеграции себя перед лицом трудностей». Контрперенос, по определению Гительсона, представляет собой пробуждение непроанализированных и неинтегрированных аспектов личности аналитика. Однако поскольку возникает он только эпизодически, при распознании специфической связи с материалом пациента, а также вследствие чрезвычайной симптоматичности некоторых его проявлений, вероятность того, что аналитик просмотрит их и не проанализирует свою позицию, минимальна. В этом случае посредством анализа своего контрпереноса аналитик «сможет реинтегрировать свою аналитическую позицию и... использовать мешающий фактор... для анализа того, как эксплуатирует этот фактор пациент».

Я привела данные положения статьи Гительсона, поскольку в ней содержится множество ценных разъяснений, а также потому, что его и мои взгляды во многом имеют общее основание. Но между ними существуют также и некоторые значимые различия.

Для тех аналитиков, которые, подобно мне, не считают целесообразной процедуру пробного анализа, первое диагностическое интервью должно не только привести к установлению психиатрического диагноза пациента, но также дать ответ на два вопроса: (1) поможет ли пациенту анализ? и (2) поможет ли ему мой анализ? Может оказаться, что на первый вопрос ответ будет «да», а на второй — «нет». В таких случаях пациента следует направить к другому аналитику.

Гительсонова концепция «сохранившегося невротического «потенциала переноса» аналитика» проводит правомерные различия между переносом и контрпереносом. Однако поскольку в контрпереносе, как показано и у Гительсона, невротические элементы аналитика активны, следует задаться вопросом, является ли решающей качественная сторона дела. На мой взгляд, ключевым является количественный аспект. Если в одном случае у аналитика имеется большая склонность и способность проводить необходимый самоанализ, чем в другом, это происходит потому, что в данном конкретном случае соответствующие тревоги и выстроенные против них защиты менее сильны.

Это возвращает меня к замечаниям, сделанным мною в предыдущей статье. Вместо того чтобы разграничивать перенос и контрперенос в переживаниях аналитика, я сосредоточилась на их потенциальной полезности, критерий которой — их интенсивность. Другими словами, с точки зрения пациента, источник происхождения чувств аналитика не имеет решающего значения, если аналитик не использует защиты, притупляющие его восприятие. Умение выдерживать свои чувства способствует процессу восстановления аналитиком целостности (Gitelson, 1952) и пониманию им пациента (Heimann, 1950).

Хотя между переносом и контрпереносом можно провести концептуальные различия, на практике эти два компонента сливаются. Бесспорно, потенциал переноса очень остро проявляется при первых встречах с пациентом или во время пробного анализа, как указывал Гительсон. Но я думаю, что он также действует и в более поздних эпизодах в ходе уже устоявшегося анализа. Когда я ретроспективно исследовала случаи контрпереноса (оглядываться легко, предвидеть трудно), которые мне удалось использовать для постижения процессов пациента, я пришла к выводу, что временной разрыв между моим бессознательным и сознательным пониманием был частично обусловлен факторами переноса, вовремя мною не распознанными.

Некоторые авторы ставили вопрос, следует ли, когда контрперенос затрагивает установку аналитика, говорить об этом пациенту.

Я уже выражала свое мнение на этот счет. Я считаю, что сообщение такого рода — это исповедь аналитика о своих личных проблемах, которая становится бременем для пациента и уводит прочь от анализа. Поэтому не следует этого делать.

Гительсон и Маргарет Литтл считают, что такая коммуникация должна иметь место (Gitelson, 1952; Little, 1951). Гительсон не считает ее исповедью. Он полагает, что «в подобной ситуации можно раскрыться настолько, насколько необходимо, чтобы стимулировать и поддерживать исследование пациентом реальности межличностной ситуации в противоположность ситуации переноса-контрпереноса». Доктор Литтл сравнивает эти проблемы с ошибками аналитика в отношении времени и подсчетов. Она рекомендует прямо указывать на их «истоки в бессознательном контрпереносе». Далее она размышляет о возможности углубления анализа с помощью анализа контрпереноса — как этому служит анализ переноса. Оба автора рекомендуют максимальную осторожность в этих вопросах, и, сознавая возможность злоупотреблений, предупреждают об опасности «отыгрывания в контрпереносе».

Констатация допущенных ошибок аналитика едва ли является проблемой. Она не вызывает затруднений, если только субъективная потребность аналитика в искренности не оказывается по бессознательным причинам чрезмерной. Ошибка же может касаться и подсчетов, и времени, и интерпретаций.

Но вот как и какие именно ошибки допускает аналитик — определяется более глубокой и фундаментальной проблемой: ролью, отведенной аналитику как реальной личности.

Теперь я хотела бы обсудить замечания доктора Фордхэма, касающиеся личности аналитика и ее участия в терапевтическом процессе.

Фордхэм говорил о ««стадии трансформации», в ходе которой всецело задействуются личности пациента и аналитика». В своем анализе случая «синтонного контрпереноса» он так определяет правильную интерпретацию или ее часть: «Теперь я понимаю, почему не отвечаю на Ваши вопросы. Это походит на отношения с Вашим отцом. Вы создали из меня подобие своего отца, настойчиво задавая вопросы, на которые не ожидаете получить ответы». Учитывая предыдущие теоретические замечания доктора Фордхэма, я понимаю, что фраза «... почему я не отвечаю на ваши вопросы» не случайна, что ей придается особый смысл. Я также должна оговориться, что, вероятно, не могу оценить контекст в целом, поскольку не знакома с работами Юнга.

Я бы давала интерпретацию, исходя из вопроса, который задает пациентка. Из того, почему она спрашивает, а не из того, почему я не отвечаю. Подобным же образом, в случае допущенной мною ошибки я бы ясно сказала, что допустила ошибку, и, как я сейчас понимаю, дело обстоит иначе, а затем предложила бы правильную интерпретацию. Если это была ошибка, касающаяся времени сессии и причинившая пациентке неудобства, я бы сказала «извините» и предложила бы способ исправления ситуации. В жизни пациента множество случаев, когда некто, извиняясь за ошибку, дает ей объяснение. Но только в аналитической ситуации у него возникает прерогатива быть единственным и постоянным объектом исследования причин и значений.

Я утверждаю, что аналитик как реальная личность полезен пациенту не больше и не меньше, чем любой другой человек. Исключительно полезным для пациента аналитик становится благодаря своему мастерству, развитому посредством специального обучения, о котором я упоминала ранее. Благодаря своему мастерству он способен выявлять причины и значения в жизни своего пациента, источники его мотиваций, сложную структуру его личности, включая взаимодействия и колебания между примитивными бессознательными фантазиями и реалистическими восприятиями и оценками. Он способен исследовать все это и представить свои исследования пациенту в эмоционально значимой и потому динамически эффективной манере. Этот навык, которым аналитик обладает, а любой другой человек — нет, позволяет ему занять уникальную позицию по отношению к своему пациенту, позицию, которую необходимо и действительно стоит сохранять.

Прошу понять меня правильно: личность аналитика важна, поскольку его мастерство (или следует называть это искусством?) сложным и многообразным способом ею обусловлено. Вот почему я сказала, что мастерство аналитика развивается благодаря обучению, а не просто обретается. Но выражаться личность аналитика должна только посредством его искусства.

Значительная часть личности аналитика естественно и неизбежно раскрывается в его внешних чертах, движениях, голосе, выборе слов, интерьере его кабинета и так далее. Все это предлагает пациенту зацепки, на которых он будет строить свои размышления, фантазии и воспоминания. То же касается ошибок аналитика. Аналитики не объясняют, почему они выбрали для своего кабинета тот или иной предмет интерьера, даже когда пациент находит, что это проявление дурного вкуса и большая ошибка. Не вижу причин, почему аналитик должен действовать иначе, когда ошибка возникает в каком-то эпизоде анализа. Иногда ничего уже нельзя сделать, и фактически аналитик действительно раскрывает что-то личное. Но это нежелательный вариант, и даже отсутствие негативных эффектов не отменяет общий принцип.

Приведу пример. Непосредственно перед сессией с молодым аналитиком я узнала о смерти другого аналитика и была глубоко взволнована. Я думала о том, чтобы отменить сессию, но было уже слишком поздно. Анализируемая начала сессию как обычно. Дважды я упускала из виду, что она сказала, и просила повторить. Когда это случилось во второй раз, она извинилась и сказала, что сегодня изъясняется, наверное, слишком невнятно и что с нею, должно быть, что-то не так. Я ответила, что проблема во мне, и упомянула о том, что только что узнала о смерти аналитика. Молодой аналитик, которая не была лично знакома с ним, выразила сожаление, добавив, что понимает, насколько случившееся важно для меня. После этого анализ был посвящен теме моей скорби, что имело особую и высокую значимость в виду жизненных обстоятельств пациентки. Она лишилась отца, когда была ребенком, и вдовство ее матери стало объектом долгого, развивавшегося со временем и напряженного конфликта. В ходе последующего анализа обсуждалась тема принятия ею на себя ответственности за проблему объекта (то есть меня). Когда я позже вернулась к этой ситуации, я увидела возможности ее разрешения без перехода на уровень личностного общения. Я поступила так, как поступила, поскольку была расстроена. В данном случае мое саморазоблачение не дало больше информации, чем анализируемая могла получить сама. Она могла бы узнать о случившемся вскоре после сессии, и подумать, что я, относясь к старшему поколению аналитиков, буду опечалена этой смертью. Насколько я поняла, моя взволнованность и сообщение моего личного материала не нанесло вреда пациентке. Тем не менее, я расцениваю этот случай как отклонение от должной аналитической процедуры.

Несмотря на неизбежные многочисленные открытия «реальной» личности аналитика, аналитик все же обезличен. Он представляет собой зеркало, отражающее пациента. Благодаря переносу, пациент возвращается к своему прошлому, к сложному эмоциональному опыту отношений со своими объектами и собственной самостью. Даже если оценка пациентом аналитика верна, аналитик остается фигурой внутренней жизни пациента и чем-то таким, чем пациент может манипулировать в соответствии с динамикой своих внутренних процессов, обусловленных его бессознательным и прошлым опытом. Сдержанность аналитика в отношении своей частной жизни не направлена на мистификацию пациента. Стимулы, истоки которых лежат в собственной жизни пациента или в аналитической ситуации, приводят к образованию особых конфигураций, в части которых аналитик может изображаться адекватно, а в другой части настолько фантастически искаженно, что становится очевидным факт того, что аналитик является объектом переноса пациента.

А что если мы с большим хладнокровием способны выдерживать эту ситуацию, когда объект переноса оказывается отличным от того, как мы обычно себя представляем? Разве не жутко наблюдать, как пациент захватывает нашу реальную самость и манипулирует ею? Не хочется ли нам поэтому вернуться к реальности обычных «межличностных отношений», чтобы получить обратно свою реальную самость?

Доктор Фордхэм справедливо рекомендует аналитикам отслеживать свои иррациональные переживания. Все мы признаем, что никакой аналитик не проанализирован полностью и до конца, и всегда сохраняется невротический остаток. Каков же признак активности нашего невротического остатка? Я думаю, ответ прост: мы сталкиваемся с его активностью всякий раз, когда чувствуем, что стремимся уйти от аналитической ситуации к ситуации обычных межличностных отношений.

Доктор Литтл говорит о контрпереносном сопротивлении, хотя и в ином контексте. Здесь же следует упомянуть об одной проблеме обучающего анализа. Обучающий аналитик очень легко может начать заботиться больше об обучении, чем об анализе; и контакты между обучающим аналитиком и кандидатом в обществе или в ситуации обучения представляют собой повторяющиеся вторжения в анализ, которые могут быть использованы бессознательными факторами как аналитика, так и кандидата.

И доктор Фордхэм, и я — мы оба видим причину связанного с контрпереносом эмоционального беспокойства аналитика во временном разрыве между бессознательным и сознательным пониманием. Это может означать, что кое-что из воспринятого аналитиком минует сферу действия сознательного Эго и становится недоступным. Существуют ли способы противодействовать подобным ситуациям? Выходя за рамки нашего симпозиума, я упомяну свое положение о том, что продолжение самоанализа и самообучения аналитика может привести к усилению чувствительности сознательных функций Эго, которые я обобщенно назвала восприятием (Heimann, 1956). Я считаю, что в аналитической ситуации может и должен применяться многоплановый подход, для чего следует задавать вопросы: Что? Почему? Кто? Кому? Что делает пациент в каждый конкретный момент? Почему он так поступает? Кого репрезентирует аналитик в данный момент? Какая часть самости пациента преобладает? Каким образом все это выражает собой отклик на предложенную интерпретацию (или другие события)? Что, согласно чувствам пациента, данная интерпретация для него означает? И так далее.

Точно следуя за вербальными и поведенческими проявлениями пациента, аналитик достигает динамической интерпретации переноса, которая преподносит пациенту его же, пациента, отражение. Таким образом аналитик, уподобляясь зеркалу для пациента, выполнят роль его дополнительного Эго. Это тот фактор, который, по моему мнению, превращает повторение в изменение. Опять-таки это вопрос мастерства аналитика.

И последнее. Предписание Фрейда о том, что контрперенос должен быть распознан и преодолен, столь же актуально сегодня, как и пятьдесят лет тому назад. Когда контрперенос возникает, он должен быть обращен к полезной цели. Продолжение самоанализа и самообучения поможет уменьшить число неприятных инцидентов, связанных с контрпереносом.

Эра контрпереноса: Антология психоаналитических исследований

В антологии "Эра контрпереноса" собраны основные работы по одной из наиболее актуальных проблем современного психоанализа. В классических статьях П.Хайманн, X.Ракера, Д.Винникотта и других авторов, в трудах таких современных исследователей, как Г.Этчегоен, О.Кернберг, Дж.Сандлер, Р.Хиншелвуд и многих других, представлены различные подходы к пониманию и использованию субъективного опыта аналитика в психоаналитическом процессе. Несмотря на различие школ и убеждений, все авторы сходятся во мнении, что переоткрытие контрпереноса изменило лицо психоанализа и в части теории, и в области терапевтической техники. Книга адресована психоаналитикам, психотерапевтам, психологам, всем тем, кто изучает психоанализ, интересуется его историей и современным состоянием.