Метафизика футбола

[Андрей]

Интересная статья "Метафизика футбола" из одноименной книги В. Руднева. Статью взял с сайта nafikarlic.narod.ru/rudnev.htm

Футбол это игра, в которую играют ногами. В двух словах, наше понимание символической функции ноги сводится к тому, что это субститут мужского полового органа и — шире — вообще субститут сексуальности — и еще шире — субститут человека. (“Человек — животное, лишенное перьев, которое ходит на двух ногах”).
Странность того, что ноги используются в игре, причем в самой популярной игре мира, состоит в том, что функция ноги в отличие и в противоположность функции руки состоит не в созидании, не в творчестве, а в разрушении. (Ср. выражение “попирать ногами”; символ смерти — “ногами вперед”). Человек без руки — это просто калека, человек без ноги — это гипертрофированный сексуальный урод. Вспомним соколовскую интерпретацию сказки о медведе на липовой ноге, зловещее скирлы которого служит герою напоминанием о скрипе кровати во время полового акта (подробно см. [Краснов 1998]).
В этом смысле нога в футболе противостоит голове, которая является, прежде всего, конечно субститутом и аналогом самого мяча. И вот здесь самое главное. Отождествление мяча с головой игрока (головой, как и ногами, можно играть) приводит нас к архаической игре с отрубленными головами, даже, скорее, мозгами врагов, которой забавлялись древние ирландцы [Herm 1976: 153]. Игра, кстати, так и называлась — brain-balls [Macalister 1996: 81].
В саге “Смерть Конхобара” говорится следующее:
Был в то время у уладов обычай вынимать мозг из головы каждого мужа, убитого ими в поединке. Мозг этот смешивали потом с известью и делали из него крепкий шар... [Похищение быка из Куальнге 1965: 346].
И далее:
В то время шуты играли мозгом Мес Гесры [Там же: 347].
Отрубленная голова — символ лишения мощи и силы противника — и можно сколько угодно протестовать против “панпсихоаналитизма”, но, кажется, ясно, что это субститут кастрации.
Но зачем играть отрубленной головой? В нашу задачу не входит понимание того, что такое игра вообще. На то есть Витгенштейн и Хейзинга. Но в данном случае очевидно, что игра в футбол очень похожа на сексуальную игру (к сожалению, Хейзинга в этом плане проявляет слишком большую для ученого тактичность). Связь между архаическими “агональными инстинктами” (выражение Хейзинги) и современным игровым состязанием также очевидна. Интереснее другое: его объяснение того, почему футбол возник именно в Англии:
“Тот факт, что это явление возникло впервые в XIX веке в Англии, до некоторой степени понятен, тогда как роль фактора специфического английского народного характера — притом несомненная — остается не проясненной в своих истоках и трудно предсказуемой. Зато совершенно определенно влияние английского общества. Местное самоуправление усиливало дух локальной взаимосвязи и солидарности [...] наконец особое значение, по-видимому, имели характер местности и ландшафт, предлагавшие в обширных лугах, common’s. превосходнейшие места для игр” [Хейзинга 1992: 222-223].
Прекрасно, достойно, и, главное, ни слова о сексе. А между тем именно связь-то с национальным английским характером как раз и очевидна. Конец XIX века — викторианство, когда женщине было неприлично вообще двигаться в постели во время полового акта — она должна была лежать на спине тихо и спокойно. Расцвет и одновременно закат английского национального характера — чопорность, замкнутость, порядочность, “Обсессивность-компульсивность” [Райх 1999]. И вот здесь-то и возникает футбол, где играют ногами. Ясна отчетливая сублимативная функция футбола в эпоху с эксплицитно репрессированной сексуальностью.
В чем цель (goal — гол) игры в футбол? В том, что при помощи ног (субститутов половых органов) забить (затащить) круглый предмет в некое ограниченное пространство (по сравнению с футбольным полем в целом ворота — это весьма ограниченное пространство), в сетку, в дыру. Стоит ли приводить примеры из “Толкования сновидений”?
Итак, игра в футбол воспроизводит половой акт, где нога играет роль фаллоса, мяч — спермы, а ворота — вульвы. Роль женщины, которая оплодотворятся этим попаданием в цель, играет, конечно, мать-сыра-земля (футбол на льду противоестественен — хоккей на траве, насколько я помню, существует. Хоккей — это замороженный, фригидный футбол, снежная королева, царевна-несмеяна: в сексуально репрессированном СССР футбол, особенно, на международной сцене, не получался, а чемпионами мира по хоккею мы были чуть ли не больше десяти раз подряд. В хоккее сексуальность более утонченная — вместо круглого мяча — плоская шайба, ноги одеты в коньки-контрацептивы (плоская шайба — не мяч-сперма, а контрацептивная таблетка)[1] и даже фаллос искусственный (клюшка) — зато сколько голов забивают: сугубо советская мужская похвальба — сколько “палок” (клюшек) “впарил” за ночь.
Но мы рассмотрели проблему, связывающую футбол и сексуальность, лишь на уровне первой топики Фрейда (противопоставления инстанций сознательного и бессознательного).
Для того же, чтобы, например, интерпретировать такую важную фигуру в футболе, как вратаря, защитника ворот (!), цензора, противостоящего удовлетворению желания игроков (судья следит за соблюдениями правил, но не препятствует желанию, он вмешивается, только когда что-то происходит неправильно — судья это Отец, функция которого состоит в регуляции половой жизни как жизни социальной, в направлении ее в разумное русло [Лакан 1997]), так вот для того, чтобы объяснить в психоаналитических терминах функцию вратаря, первой топики не достаточно. Здесь нам уже понадобится вторая — “Я и Оно” [Фрейд 1990а]. Понятное дело, что Я это обычный игрок, цель которого добиться удовлетворения, Оно — это мяч, воплощающий самое либидо (к аналогии мяча и головы (голова — гол — голый[2] — головка (пениса) — “бывают странные сближения” —писал Пушкин!) мы еще вернемся), а вот вратарь — это Супер-эго, субстанция, мешающая удовлетворению, желания, получению удовольствия от забивания гола. (Да и какое же удовольствие, когда нет препятствия?). Если игрок прежде всего думает о себе, об удовлетворении своего желания, то вратарь прежде всего думает о команде. Противопоставление ego-игрока superego-голкипера показано в футбольном эпизоде романа Ю. Олеши “Зависть”, где немецкий форвард Гецке противопоставлен советскому вратарю Володе. “Володе был важен общий ход игры, общая победа исход, Гецке стремился лишь к тому, чтобы показать свое искусство”. При этом важно, что матч происходит на фоне сексуальной атмосферы отношений Кавалерова и Вали. Характерно, что, когда мяч, попадая на трибуну, падает прямо к ногам Кавалерова, тот даже не находит в себе сил, чтобы поднять его и бросить обратно на поле, чем символизирует свою полную сексуальную несостоятельность в глазах Вали.
Особая роль вратаря, хранителя, держателя цели (goalkeeper) олицетворяется в том факте, что он один имеет право брать мяч в руки (по сути дела мять, сжимать его (ср. этимологию слова ‘мяч’), (ср. также “игру” Гамлета с черепом Йорика — тема соотнесенности сакрального и профанного, жизни и смерти в футболе, которая всплывет ниже), то есть по сути мастурбировать им, осуществляя функцию сдерживания сексуальной деструкции, введение ее в разумный “принцип реальности”. (Ребенок, живущий по принципу удовольствия, при обучении игры в футбол, долго не может понять, почему же его нельзя брать руками — это же так удобно, так приятно.)
Чтобы закончить с Фрейдом, рассмотрим в этой связи и третью топику — противопоставление инстинкта жизни и инстинкта смерти [Фрейд 1990b].
Очевидно, что Супер-эго - вратарь, с одной стороны, противостоит разрушительному желанию противника, то есть стоит на стражи жизни. Но, с другой стороны, ведь удовлетворение желания направлено в сторону продолжения жизни (“оплодотворения” ворот) поэтому, вратарь (“привратник”) одновременно защищает жизнь своей команды и приближает смерть противоположной.
Психоаналитический смысл заразительности футбола — в его сублимативности.
Мужчина так любит играть, а еще больше смотреть футбол по телевизору (расслабленными после работы, развалившись в отработанных уже нашей рекламой кресле и тапках), потому что устал, а так хочется “впарить” и, конечно, в первую очередь, в “чужие ворота”. В этом основной смысл игры — борьба за что? За женщину? Скорее, за невозможность избыточного желания, о котором так много твердили Лакан и Жижек [Лакан 1998; Жижек 1999]. Футбол это тот самый непристойный объект желания, о котором говорит Жижек в своей последней книге. Почему же непристойный? Потому что смотреть футбол непристойно. Это называется вуаеризм: смотреть, как другие впаривают.
Все же необходимо разобраться с феноменологией мяча и головы. Ведь ясно, что это субститутивные объекты, о чем мы уже говорили, ссылаясь на древних ирландцев. Голова, конечно, тоже имеет непристойную символизацию недаром головой, как и ногами можно отбивать мяч. Но дело не только в этом. Мяч как сгусток сексуальности, и голова как сгусток интеллектуальности порождает интересные параллели. Скажем, параллель между футболом и шахматами. Нет, кажется, более противоположных видов спорта. В футболе подвижное тело и почти не участвует голова. В шахматах неподвижно тело и подвижны мозги. Это не значит, конечно, что в футболе не надо соображать. Но только не головой. (Как и в любви, разумеется.)
Шахматы — любимый пример структуралистов (Соссюра, Лакана, Шаумяна, Ревзина), футбол — интеллектуальное развлечение постмодернистов. Почему? Для структурализма (во всяком случае, советского) сексуальная тематика не играла роли (отчасти, конечно, потому что была под запретом; Барт тоже считался в начальный период своего творчества структуралистом, но психоанализом не брезговал даже тогда (впрочем, о структурализме Барта см. [Руднев 1990]). Во всяком случае, советские структуралисты открыто (и похоже, искренне) не признавали психоанализа (ср. антифрейдовскую декларацию Ю. М. Лотмана [Лотман 1992]. (Разумеется, они его толком и не знали.) Это не означает, ясное дело, что, если покопаться, мы не найдем в работах и личности того же Лотмана (отчасти это было проделано в статье [Плуцер-Сарно 1998]) скрытых психоаналитических мотивов. Сексуальное стало одним из главных объектов исследований постструктуралистов и постмодернистов (чего стоит одна фигура Мишеля Фуко!). Почему? Потому что для постструктуралистской (в широком смысле) науки и философии важнейшими темами стали тело, власть и история. Но тело можно покалечить, властью злоупотребить, а историю переписать. Какое это имеет отношение к футболу и сексуальности? Самое непосредственное. Грубая телесность, силовые приемы, травмы, членовредительство. Чего стоит хотя бы феноменология так называемой “стенки”! Игрок пробивает штрафной удар — группа мужчин стоит неподалеку и прикрывает сцепленными руками самое главное, как Гитлер и Муссолини в “Обыкновенном фашизме”. Футбол — тоталитарная игра или даже скорее посттоталитарная. Аллегория “стенки” чрезвычайно выразительна в свете сопоставления футбола и шахмат — главное — защитить самое нужное место. Зато головой по мячу, пожалуйста, сколько угодно. Шахматист же интуитивно, сидя за столиком, обхватывает руками голову.
И все же голова. Голова это то, без чего нельзя.
Здесь как будто не хватает одного звена, которое должно было бы вывести рассуждения о футболе из чисто психоаналитической проблематики. Что же это за звено? Рассмотрим пространство футбола. Здесь ясно прочерчиваются три оппозиции: маленького, круглого и объемного меча, с одной стороны, и большого, прямоугольного и плоского поля, с другой. Ворота выполняют, как и положено подобным объектам, медиативную функцию: они не такие большие, как поле, покрыты сеткой[3], но прямоугольные. Итак, по прямоугольному полю движутся одушевленные объекты, которые при помощи нехитрых ухищрений ногами пытаются вкатить маленький круглый предмет в прямоугольное отверстие.[4] Не замечается ли здесь чего-либо странного? Странность в том, что, в сущности, пространство футбола двумерно. Удар вверх практически не функционален, удар вниз практически невозможен (разве только что опять-таки головой). Но ведь мы живем в трехмерном мире. Что дает футболу трехмерность? Земля и небо. И мяч. И голова.
Футбол в отличие о хоккея, баскетбола и волейбола играется на траве, под открытым небом. Поэтому его пространство, будучи плоским, одновременно является безгранично открытым. Мяч в принципе может улететь, куда угодно. Улететь и не вернуться. Его могут забрать зрители в качестве сувенира, он может проколоться обо что-нибудь и наконец просто пропасть в небе.
В стихотворении Агнии Барто
Наша Таня громко плачет,
Уронила в речку мячик —
девочка плачет вовсе не потому, что она думает, что мяч утонет, как полагают тупые родители[5], а потому, что для того, чтобы достать этот объект желания, надо броситься в реку, в воды непознаваемого, секса и смерти. Пространство футбола — это “пространство любви и смерти” так же, как и пространство сновидения [Руднев 1994]. (Человек, смотрящий футбол по телевизору почти что спит, грезит, он полностью умирает в этот момент для мира бодрствующих.)
В этом смысле отождествление мяча с головой, которое так утонченно чувствовали лучшие русские поэты, писавшие про футбол, космизируется.
Мандельштам, стихотворение “Футбол”, как всегда странное:

Телохранитель был отравлен
В неравной битве занемог,
Обезображен, обезглавлен
Футбола толстокожий Бог.
Должно быть, так толпа сгрудилась,
Когда, мучительно-жива,
Не допив кубка, покатилась
К ногам тупая голова?
Неизъяснимо лицемерно —
Не так ли кончиком ноги
Над теплым трупом Олоферна
Юдифь, глумились и враги?

Итак, футбольный мяч (матч?) коннотирует отрубленной голове (Иоанна Крестителя — к теме страсти добавляется христианская тема мук тела и духа, стало быть, и Христа; Олоферна — к теме секса добавляется тема предательства и войны, — конечно футбольное поле ассоциируется с полем битвы — это очевидно (представьте себе в духе “Бхагаватгиты”, что Марадона, подобно принцу Арджуне, вместо того, чтобы пробивать одиннадцатиметровый, вдруг задумался, отодвинул мяч ногой и пал на сыру мать-землю), всем мифологическим яблокам, вместе взятыми, и еще, самое главное, Земному шару. Футболист бежит по горизонтальному полю с мячом и целью забить гол, “впарить”, а по вертикали совершается совсем другой брак, брак между земным шаром и небом, между Вселенной и ее Творцом.
Еще более странно стихотворение Заболоцкого, которое тоже называется “Футбол”. Оно довольно большое (56 строк), поэтому его мы не имеем возможности его здесь полностью процитировать. В этом стихотворении бег героя-форварда оборачивается избиением его противниками, отравлением, и, конечно, обезглавливанием. При этом мяч явно превращается в земной шар. И эта триада: мяч — голова — земной шар — безусловно определяет глубинную семантику этого текста о футболе, смысл которого, как мне кажется, в том, что бег форварда по горизонтали на пути к победе, к осуществлению желания, совершенно поверхностен, а наиболее важно то, что происходит по вертикали, где микрокосм, профанное (мяч), соединяется с сакральным макрокосмом (земной шар) при помощи негативной медиации обезглавливанием. (Сравним также появление эсхатологического шара, пробивающего стену церкви в “Репетиции оркестра” Феллини; шар убивает арфистку, но после этой жертвы хаос бунта против дирижера, мало-помалу восстанавливается в “космос после хаоса”.)
То, что мы называем футболом, таит какую-то чрезвычайно архаическую и значимую ритуально-мифологическую жертву, которая, разумеется, имеет сексуальный характер, но главная семантема которой — это утверждение неделимой сферической космической уплотненности, стабильности через разрыв единичного тела, через неудовлетворенность избыточной непристойности желания. То, что мяч проникает в ворота, безусловно важно, но то, что форвард оказывается козлом отпущения, что забивание меча в ворота, космическое совокупление его головы с головой земли, это, пожалуй, самое важное.
Поэты подчеркивают в футболе не отвагу и силу, а что-то совсем противоположное: то что, видимо, и было вначале — некую важнейшую архаическую жертву, где определяющую роль играла отрубленная голова и смысл которой, как мы только можем догадываться, далеко выходит за пределы демонстрации мощи и победы над противником, этот смысл гораздо более широк и космологичен. Это какие-то магические жертвенные манипуляции с земным шаром, со всей вселенной. Возможно, все это, более или менее, известно мифологам или антропологам. Но я хотел лишь подчеркнуть, что любая социально значимая вещь, кажущаяся в высшей степени обыденной (сытый дядька перед телевизором или бушующая толпа болельщиков — что у же ближе к архаике — вспомним рассказ Кортасара “Менады”, где зрители симфонического концерта в конце концов в экстазе разрывают маэстро на части), таит в себе переплетающиеся между собой архаические глубинные мотивы и нераскрытые тайны.
В экстремальные моменты жизни социума бывает так, что архаическое и космическое вдруг проглядывает в профанном. В 1942 году в оккупированном Киеве немцы устроили так называемый “матч смерти”. Русская команда должна была проиграть, чтобы унизить свое национальное достоинство. Русская команда выиграла. Жертва была принесена. Интересно, что в романе литовского писателя-еврея Исхакаса Мераса происходит примерно то же самое: действо разыгрывается между начальником гетто и мальчиком-шахматистом. Они играют в шахматы на условиях, что, если мальчик проиграет, то начальник лагеря должен будет отпустить нескольких заключенных. Если мальчик выиграет, он умрет, а нескольких заключенных повесят. Мальчик выигрывает, понимая практическую (но, очевидно, не духовную) бесполезность жертвы.
Поскольку архаическое и мрачное в постмодернистском сознании необходимой связью связано с комедийно-профанным, все же в заключение вспомним еще раз девочку Таню из стихотворения Барто, которая превращается в девочку-девушку-женщину-старуху в песне Окуджавы.
В первом случае девочка плачет о жертве, во втором случае говорится о том, что жертва тщетна, потому что шарик всегда возвращается.

Девочка плачет[6] — шарик улетел.
Ее утешают, а шарик летит.
Девушка плачет — жениха все нет.
Ее утешают, а шарик летит.
Женщина плачет — муж ушел к другой.
Ее утешают, а шарик летит.
Плачет старуха — мало прожила.
А шарик вернулся, а он голубой.
Шарик всегда возвращается.[7]

Литература

Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М., 1999.
Краснов П. Несколько уроков в школе виртуального секса имени Саши Соколова // На посту, 2, 1998.
Лакан Ж. Инстанция буквы в бессознательном, или судьба разума после Фрейда. М., 1997.
Лакан Ж. Семинары. Кн. 1. Работы Фрейда по технике психоанализа (1953/54). М., 1998.
Лотман Ю. М. О редукции и развертывании знаковых систем (К проблеме “фрейдизм и семиотическая культурология” // Лотман Ю. М. Избр. статьи. Т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн, 1992.
Похищение быка из Куальнге. М., 1965.
Плуцер-Сарно А. Седой шалун: Штрихи к портрету Ю. М. Лотмана // На посту, 2, 1998.
Райх В. Анализ характера. М., 1999.
Руднев В. В поисках утраченного структурализма // Даугава, 7, 1990.
Руднев В. Сновидение в пространстве любви и смерти. Ковчег, 1, Киев, 1994.
Руднев В. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. II. М., 1999.
Фрейд З. Толкование сновидений. Ереван. 1991.
Фрейд З. Психопатология обыденной жизни // Фрейд З. Психология бессознательного. М., 1990а.
Фрейд З. Я и Оно // Там же, 1990b.
Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия // Там же, 1990c.
Фрейд З. Остроумие и его отношение к бессознательному // Фрейд З. Художник и фантазирование. М. 1995.
Хейзинга Й. Homo ludens; В тени завтрашнего дня. М., 1992.
Цыганенко Г. П. Этимологический словарь русского языка. К., 1989.
Herm G. The Celts: The People who came out of darkness. N. Y. 1976 p. 153.
Macalister R. The Archeology of Ireland. L., 1996.


[1] Идея В. Шухмина.
[2] Интересна в этом плане этимология слова ‘голый’. Голый — это тот, у которого на голове нет волос, лысый [Цыганенко 1989: 88] (как футбольный мяч), то есть ‘голый’ и ‘голова’ — слова одного корня. Вратарь (goalkeeper), таким образом, не только хранитель голов (goals), но и хранитель “горячих голов” своих товарищей, что соответствует функции Суперэго. Да и вообще в этом футболе все этимологии сплошь психоаналитические. Слово ‘мяч’, к примеру, восходит к слову ‘мять. сжимать’ (“мяч первонач. значило “предмет, который можно стиснуть, сжать” [Там же: 248]). Ворота же — это предмет, призванный “запирать, защищать, закрывать” [Там же: 68].
[3] Существует распространенная легенда о том, как некий властитель объявляет, что он женится на девушке из простонародья, которая проявит незаурядный ум, Она должна выполнить серию взаимоисключающих условий: приехать к нему ни пешком ни на лошади, ни голая ни одетая, ни с подарком ни без подарка. В результате умная девушка приезжает, сидя на козе, завернутая в сеть и держит в руках лукошко с зайцем (подарок), который в момент дарения тут же убегает).
[4] В довершение сексуальной топологии — “феноменология штрафной площадки”, суть которой в том, что чем ближе к объекту желания, тем жестче и утонченнее правила (не так ли и в сексе?).
[5] Устное наблюдение Т. М. Николаевой.
[6] В сущности, вовсе необязательно, что это именно бартовская Таня. — В. Р.
[7] Приношу сердечную благодарность своей жене Татьяне Михайловой за помощь в кельтском и общефольклорном материале. Владимир Шухмин взял на себя труд отредактировать текст статьи, за что ему дружеское спасибо, равно как и за те соображения, которые он мне подсказал и которых было так много, что я, к сожалению, был не в состоянии все время ссылаться на его имя через каждую страницу.

[KarpovSergei]

Такая вот тема предлагается на обсуждение. Мои соображения таковы:образы фильмов Тарковского наделены эффектом бесконечного, они всегда больше любой интерпретации. Но, есть ведь и определённые, силовые линии, иил ориентиры интерпретаций, без которых человек имеет все шансы заблудиться. Таким направление, видимо является метафизика - в определении её, как вопроса о совместной основе человека и мира