Бессознательное использование своего тела женщиной

Глава 12. Удар катастрофы по следующему поколению

Представлено на XXXVII Международный психоаналитический
конгресс, Буэнос-Айрес, июль 1991 г.

Тема моей статьи — влияние травмы, полученной родителями при Катастрофе, на следующее поколение. В некоторых семьях родители делятся пережитым с детьми, в других же — родители отрекаются от пережитого (знают и не знают о своей травме), что приводит к определенному замешательству у детей. Это может повториться при анализе таких детей, когда в замешательство приходит аналитик: нельзя работать с тем, чего не знаешь, до тех пор, пока секрет не раскрыт.

Хотя многие европейские коллеги, спасшиеся бегством, приносили в Великобританию предупреждение о нависающей беде, никто из них не мог предвидеть размеров геноцида, разразившегося в Европе в двадцатом столетии. Приток европейских коллег обогатил Британское психоаналитическое общество: среди них был сам Зигмунд Фрейд со своей дочерью Анной. Еще раньше из Берлина приехали Мелани Кляйн, Паула Хайманн и дочь Карла Абрахама. Позднее к ним присоединились другие члены Германского Общества, и среди них — Барбара Лантос, Хильда Маас и Эдит Людовик. Из Вены приехала Эльза Хелльман. Следовательно, европейские коллеги, влившиеся в Британское Общество, могли на основании своего личного опыта знать о терроре против евреев и понимать весь ужас торжества Адольфа Гитлера. Они могли быть сочувствующими слушателями для беглецов и выживших. Тем не менее, эта часть аналитиков опубликовала только две статьи, касающиеся проблем выживших детей. Анна Фрейд сообщила о наблюдениях, проведенных ее сотрудниками над группой детей, заключенных в один из концлагерей и после их спасения вывезенных в Англию всей группой (А.Фрейд, 1951). Несмотря на то что некоторые дети проходили анализ у членов Хампстедской Клиники, была опубликована только одна статья Эдит Людовик Джиомрой (1963) с описанием анализа одного из них. И тем более теперь, когда представители старшего поколения давно скончались, второе поколение аналитиков (к которому я принадлежу) не обнаруживает интереса к проблемам выживших и их детей. Словно молчание, которое окутывало старшее поколение выживших и удерживало их от рассказов детям о своем прошлом, отразилось в молчании второго поколения аналитиков, которые не слышат того, о чем выжившие и их дети не могут сказать открыто. Следовательно, скорбь о шести миллионах умерших и о муках родных и близких не подвергается аналитической проработке, так как эти лица остаются тайной прошлого пациентов и их родителей.

Чудовищная травма и трагедия Катастрофы, страдания европейских евреев сказались на моем поколении — мы жили в это время. Многие выжившие, освобожденные из лагерей или прошедшие подполье, обнаружив, что их семьи больше нет, были вынуждены покинуть родную страну, где им не было места, и эмигрировать. Многие уехали в Израиль, где трагическая реальность их прошлого могла быть постепенно принята их друзьями-евреями, а их позор и потеря достоинства могли быть проработаны в идентификации с молодой и сильной нацией. Скорбь о потерях мог с ними разделить весь народ, который учредил День Памяти Холокоста, организовал музеи, архивы и воздвиг Мемориал шести миллионам замученных. Открытое признание и пациентом и врачом реальности пережитого Холокоста, эмпатия израильских аналитиков помогли многим жить вновь. Сочувствие и открытый контрперенос аналитика помогают пациенту вновь прожить травму в аналитическом пространстве с целью получить доступ к инфантильным конфликтам и эмоциям, которые им предшествовали, и достичь облегчения.

Подобной атмосферы не существовало в Великобритании, где нашли убежище многие выжившие. Не было общественного признания их трагедии; многие из уцелевших прятались и молчали. Таким образом, выжившим, их детям и психотерапевтам, к которым они обращались, не надо было прилагать особых стараний, чтобы достичь состояния сознания, описанного Фрейдом (1925) как «слепота зрячего, когда он знает и в то же время не знает определенных вещей». Фрейд назвал это состояние сознания (непсихотическую форму отрицания) отречением ( die Verleugnung ). В 1939 году он писал о нем, как о полумере, в силу того, что «отречение всегда сопровождается знанием. Поэтому две противоположные и независимые установки приводят к расщеплению Эго». Баш (1983) предполагает, что при отречении, в отличие от психиатрического отрицания, забывается только значение вещей, но не их восприятие. В области между расщепленными частями сознания может развиться состояние, близкое к психозу, откуда произрастают тайные умопостроения, фантастичные и нереальные, которые придают смысл жизни пациента. По моему мнению, это дилемма выживших. Такое состояние сознания в художественной форме описано Эли Визелем: «Начни мы говорить, мы поняли бы, что это невозможно. Пролив хоть слезу, мы всех утопили бы в ней. Люди отказывались слушать, понимать, сочувствовать. Пропасть легла между нами и ими, между теми, кто выстрадал все, и теми, кто об этом читал».

Как показал мой клинический опыт, отречение препятствует общению выживших с их детьми. Ребенок выжившего может ощущать, что у родителей есть тайна, о которой никогда не говорят, но она чувствуется. Это может породить сильно сексуализированные садомазохистские фантазии, которые воплощаются в воображении во время мастурбации и отыгрываются во взрослых взаимоотношениях и в переносе и контрпереносе в аналитических отношениях. С другой стороны, многие дети выживших, любящие своих родителей, страстно желают спасти и исцелить их от боли и тоски, возместив им утрату любимых объектов. Они, следовательно, бессознательно идентифицируют себя с этими утраченными объектами или даже превращаются в них ценой собственной идентичности. Многие такие дети, не зная о тайне, все же чувствуют, что они замещают собой тех, кто погиб при Катастрофе. Бессознательно их тяготит бремя болезненного чувства долга перед родителями, чье счастье зависит от них. Они могут принять эту задачу или отвергнуть ее. Так или иначе, отделение и индивидуализация в положенное время жизненного цикла становятся труднодостижимыми.

Аналитическая работа с выжившими при Катастрофе привела меня к убеждению, что завершению горького траура (когда утраченные объекты не забыты, но о них уже не вспоминают ежедневно) мешает именно чувство вины выживших. Многие выжившие живут в двойной реальности, в которую новые объекты ассимилируются, не замещая старых. Для этих выживших замена убитых объектов или их забывание бессознательно возбуждают чувство вины не только за то, что они убивали и хоронили их в своей фантазии, но и за то, что пережили их. Многие из выживших, чьи родные погибли при Катастрофе, страстно желали подарить здоровых детей миру, в котором больше не царят смерть, бесчеловечность, террор и садизм. Те, которые потеряли свою первую семью, вновь вступили в брак и завели других детей, испытывают особенно мучительную дилемму. Первая семья по-прежнему жива в душе уцелевшего. Вторая семья и дети только замещают первую, так как те не были оплаканы и забыты. Такие родители, следовательно, не способны обеспечить вторым детям в ранних объектных отношениях надежный фундамент безопасности и защищенности. Пережитое матерью во время Катастрофы может сказаться на ее способности сочувствовать и быть эмоционально доступной для своего ребенка. Это в особенности верно для женщин, потерявших в Катастрофе детей. Мы знаем из анализа женских сновидений, что умерший ребенок никуда не уходит из глубин сознания матери. По моему опыту, на вторых детях менее сказывается трагический опыт отца, чем матери (именно она осуществляет первичный уход за ребенком), и если при Катастрофе пострадал отец, то мать все же может обеспечить ребенку базальную защищенность.

Однако многие выжившие успешно ведут активную жизнь, несмотря на лагерное прошлое, их дети вовсе не обязательно несут на себе отпечаток трагедии родителей, и мы мало о них слышим. Психическое развитие ребенка и исход инфантильного невроза зависят не только от его психической конституции, но и от воспитывающего окружения, обеспеченного ему родителями и предыдущими поколениями. Отсюда следует, что родители, которые столько страдали — и в концлагерях, и в трудные времена после освобождения (например в тяжелых условиях лагерей для перемещенных лиц) — не только передают своим детям депрессию и вину выживших, но и ждут от них подтверждения, что все эти страдания были не напрасны (Левин, 1982). От этих детей иногда ждут исполнения всех несбывшихся родительских надежд и мечтаний, словно у детей нет отдельной личности. Большой вред наносят им патологические идентификации родителей, передаваемые детям (Барокас и Барокас, 1979). Тем самым жизнь прародителей и то, какой смертью они умерли, так же как и участь родительских братьев и сестер, формирует специфическую атмосферу раннего детства ребенка, если родители не проработали свою скорбь. Слишком многое остается невысказанным.

Живя через своих детей, родители надеются восстановить, вернуть свою разрушенную семью и хоть как-то возместить себе ту часть жизненного цикла, которую у них отняли. Естественно, многие такие дети становятся для родителей сверхценными и их сверхопекают независимо от того, скрывают в семье тайну Катастрофы или нет. От многих детей ожидают жизни в состоянии непрерывного счастья, чтобы и родители могли быть счастливы. Нормальные колебания детского настроения, агрессия и боль детей часто не приемлются родителями. Таким образом, сильно затрудняются рост и развитие ребенка на прегенитальных фазах жизни: в силу указанных причин для него оказываются невозможными любовь и ненависть к одному и тому же объекту, враждебность и заглаживание вины, которые в конце концов приводят к формированию целостного объекта. У ребенка не создается той амбивалентности к объекту, при которой понимают и хорошие, и плохие его стороны. В тяжелых случаях эти дети могут вырасти во взрослых, которым трудно признавать собственные аффекты и контролировать их. Они прибегают для этого к первичным способам защиты, таким как отщепление и проекция на других собственных нестерпимых эмоций. Следовательно, опыт родителей осложняет ребенку дифференциацию Собственного Я и объекта, а также нормальные состояния отделения и индивидуализации, независимо от того, делились ли родители этим опытом с детьми открыто или не делились вообще. В последнем случае травма Катастрофы оказывается известной и в то же время неизвестной им. По моему впечатлению, вышеуказанные проблемы не встают у детей так остро, когда родители открыто говорят о своей жизни.

Клинический опыт привел меня к убеждению, что опыт Катастрофы может остаться такой же тайной в аналитическом пространстве, как и в семье, и что обнажения столь невыносимого материала могут избегать по негласному соглашению и пациент и аналитик в совместном состоянии отречения. Вот здесь я и хотела бы обратиться к этой теме: как получается, что определенные моменты остаются невскрытыми при анализе, или же о них сознательно не рассказывают аналитику. Такой материал может быть выявлен и освобожден от искажений с пользой для пациентки, если только аналитик позволит себе услышать в материале пациентки то, в чем она не отдает себе сознательного отчета, а именно — какой удар нанесла Катастрофа ее развитию. Ценой, которую платит аналитик за попытку взяться за работу с невыносимыми для пациентки и ее семьи переживаниями, может быть столь же невыносимый контрперенос. Аналитик рискует временным расстройством собственного человеческого понимания, рискует лично испытать негативную эмпатию, какую испытывают некоторые дети выживших по отношению к трагедии родителей. Может быть, аналитику придется даже пережить (и признать) нечто совсем необычное и шокирующее — она поймет, что бессознательно унижает пациентку, ибо унизить другого нам всем очень легко.

Обращаясь к клиническому материалу, иллюстрирующему избранную мной тему, я бы хотела процитировать Георга Штайнера: «Черная тайна происшедшего в Европе для меня неотделима от моей собственной личности. Именно потому, что меня там не было». Никого из моих пациентов, чьи истории я здесь привожу, «там не было». Все они родились после окончания войны. В интересной статье Надин Фреско (Фреско, 1984) приведено восемь интервью с детьми выживших. Многие из тем, затронутых ею (молчание семьи о Катастрофе, фантазии детей, незавершенная задача оплакивания), фигурировали также в материале моих пациенток и нуждались в аналитической проработке. Две мои пациентки были детьми, рожденными на замену погибшим. Все пациентки несли непосильное бремя — возместить родителям их невозместимые утраты. Неудивительно поэтому, что некоторые из них страдали от чувства вины выживших, так как они были живыми детьми, которые никогда не могли занять в родительском сознании места умерших детей и лишь напоминали им прежний объект любви. Они страдали и от не поддающегося объяснению чувства, что они самозванцы, подмена умершим детям, а между тем у них есть собственная личность и собственная жизнь. Многие чувствовали вину за свой гнев на родителей, которые столько перестрадали, и в то же время отказывались признавать своего ребенка за отдельную-личность.

Клинический материал

Г-жа А. обратилась ко мне в тридцать восемь лет, хорошо понимая, что до менопаузы осталось не так уж много, а между тем у нее существует конфликт, связанный с желанием иметь ребенка. Она осознавала в себе сильное желание зачать и родить ребенка (отношения с текущим партнером были вполне удовлетворительными), но чувствовала и сильное сопротивление этому. После войны ее мать, активная участница партизанского движения, открыто рассказывала об их героическом сопротивлении нацистам и гордилась своим прошлым. Таким образом, с самых ранних лет г-жи А. Катастрофа была частью жизни семьи. Ее отец, потерявший в ней свою первую жену и четырехлетнего сына, был всегда мрачным и подавленным. Он открыто говорил, что его «настоящая жизнь» была «до Холокоста», и оба ребенка чувствовали, что он только наполовину присутствует в семье. Он говорил, что «до Холокоста» все было «как надо», и его ныне живущие дети ничего не могли сделать, чтобы все было снова «как надо». Призраки жены и ребенка всегда были рядом — он жил в двойной реальности, как многие выжившие, ибо оплакать погибших было для него все равно что убить их своими руками. Это сильно сказалось на самооценке маленькой девочки, ее сексуальном развитии и фантазиях. Однако в идентификации со своей сильной матерью она боролась за достижение профессиональных успехов. Несмотря на годы анализа в родной стране, удар Катастрофы был не понят и даже не затронут. На консультации со мной выяснилось, что она никогда не была уверена в своей женской сексуальной идентичности, а это-то и осложняло ее желание иметь ребенка. В своих фантазиях она всегда заменяла собой умершего маленького светловолосого мальчика, который делал отца счастливым. Только так могла быть восстановлена «настоящая жизнь» отца, и он опять стал бы счастлив здесь и сейчас. Эта сознательная фантазия существовала с раннего детства, но тут г-жа А. открыла ее продолжение: отец умрет, если у нее будет ребенок. Постепенно мы поняли, что если бы она позволила себе зачать ребенка и подтвердила свою женскую сексуальную идентичность, она-мальчик и часть ее отца должны были бы умереть снова. Она не могла допустить этого, так как она тогда стала бы (в фантазии) нацистом, убийцей маленького мальчика, которого она в себе берегла ради отца. Г-же А. стало легче, когда этот скрытый материал был обнаружен в аналитическом пространстве консультации. Так как она жила не в Англии, мы не смогли продолжить анализ.

***

У моей второй пациентки, молодой девушки Джуди, было, казалось бы, вполне счастливое детство. Ее отец эмигрировал в Америку из Восточной Европы еще до войны, а мать в Америке и родилась. Брак родителей был спокойным, но по временам отец замыкался в себе, как бы отсутствовал. В подростковом возрасте у Джуди были значительные нарушения, и ей помог длительный анализ, в котором был проработан эдипальный и доэдипальный материал. Ее предыдущий аналитик направил ее ко мне, поскольку она собиралась в Лондон. Она была коренастой девушкой с неуклюжим телом и невыразительным лицом, и я изумилась, услышав, что она приехала в Англию учиться на балерину. Мне показалось, что у нее несколько нарушено чувство реальности в самовосприятии, и я не удивилась, узнав о ее неудаче. Тем не менее, она упорно добивалась своего. Когда образовался лечебный союз, Джуди доверилась мне в достаточной мере, чтобы поведать о некоторых странных своих действиях. В частности, живя в студенческом общежитии, где хорошо кормили, она каждую ночь, когда выключали свет, кралась вниз, во двор, где стояли помойные бачки. Она рылась в них в поисках объедков, подбирая хлебные корки и прочие огрызки, которые так же воровски, прячась в темноте, съедала. Это поведение было настолько странно, что я заподозрила психотическое отыгрывание и решила, что Джуди гораздо серьезнее больна, чем я думала вначале. Сеансы продолжались, и я начала осознавать, что про себя разговариваю не только с Джуди, но и с кем-то еще, кто проник в ее тело и ее сознание.

Это была проекция на меня собственного состояния сознания Джуди. Я не могла уже не спросить, нет ли у нее второго имени. Да, ее зовут еще Эльза, в честь молодой тети, папиной сестры, которую замучили в концлагере. Она училась на балерину и погибла в девятнадцать лет, в том самом возрасте, когда Джуди отправилась в Европу, чтобы стать балериной. Это ее мать все ей рассказала, а отец никогда не упоминал сестру или мать, участи которых он избежал, эмигрировав.

Тогда мы обе поняли, что Джуди жила в двойной реальности — своей собственной жизнью и (в фантазии) жизнью Эльзы в концлагере. Оказалось, ее принцип реальности был так же нарушен, как и ее образ своего тела, что я и отметила вначале. Странный симптом исчез после того как бессознательная фантазия была осознана и мы смогли ее проработать. Я рада сообщить, что она бросила безуспешные попытки стать балериной. То, что показалось психозом, было локальной неудачей в оценке разницы между реальностью и фантазией.

Наученная анализом своего контрпереноса, я заинтересовалась, не могла ли неудача Джуди в оценке разницы между реальностью и фантазией быть отчасти обязана вытесненной скорби ее отца о сестре, о которой он никогда не говорил. Через свой контрперенос я словно увидела приезд девятнадцатилетней Джуди в Европу глазами ее отца: как одно целое возвращались туда его дочь и девятнадцатилетняя Эльза его фантазии. Те же явления я наблюдала у девушки, чья старшая сестра погибла в концлагере задолго до рождения младшей.

Работа с Джуди привлекла мое внимание к тому, каким ударом может стать возвращение в Европу для некоторых детей, чьи родители оттуда эмигрировали. Те же паттерны я обнаруживала и у других пациентов, чьи родители или прародители пережили Катастрофу. Их возвращение в Европу, казалось, вывело на передний план скрытые прежде аспекты их идентификации. Как указывает Блюм, ранняя идентификация основана на процессе внутренней селекции и интернализации, и на нее отчасти влияют намеки окружения (Блюм, 1986). На идентификации этих детей видимо повлияло окружение, в котором жили их родители в то время, когда они (дети) были совсем маленькими, а сами родители только недавно вышли на свободу. Они все еще были в состоянии травмы от всего вынесенного и утрат близких. Многие были в депрессии и не могли обеспечить своим детям надежные ранние объектные отношения, в которых те чувствовали бы себя в безопасности. Достаточно хорошее родительство, необходимое для здорового процесса интернализации и идентификации, было совершенно им недоступно. Когда позднее они наладили свою жизнь, то создали детям другое воспитывающее окружение, и дети смогли интернализовать более сильное ощущение идентичности. Однако, по моему опыту, архаические объектные отношения остаются скрытыми под этими верхними и более рациональными Эго-процессами и вновь проявляются в форме слабости Эго или фиксаций пациента на определенных этапах развития идентичности.

Эмоциональные шрамы Катастрофы болят не только у детей жертв и их аналитиков, но и у детей преследователей и их аналитиков. Экштедт (1986) подчеркивает важность сочувствия реальности травмы, полученной детьми преследователей. Как я описывала в другом месте (Пайнз, 1986), работа с жертвами Катастрофы и детьми выживших привела меня к тому же убеждению. Айке Хинце (1986) описала влияние реальных исторических событий на жизнь ее немецкого пациента. Экштедт (1986) пишет о воздействии на структуру личности двух молодых немцев второго поколения сильнейшей веры их отцов в нацистский «Третий рейх». Мой собственный опыт работы с пациенткой из Германии (нееврейкой), принадлежащей к моему поколению, произвел на меня большое впечатление той силой запретов и молчания, которые царят в Германии относительно событий в «Третьем рейхе», и тем, насколько трудно некоторым аналитикам услышать сообщения пациента на столь невыносимую тему.

***

Г-жа Д., немка, прошла у меня короткий, но интенсивный курс психоаналитического лечения. Характерно, что она не обратилась непосредственно ко мне, а попросила мою коллегу узнать, смогу ли я принять ее. Она спряталась за чужую спину и тем самым еще до встречи со мной уже отыгрывала свою центральную тему: молчи и прячься. Г-жа Д. очень жалела (на сознательном уровне) о том, что достигла менопаузы, так и не родив детей. Она читала разные мои статьи и считала, что я смогу помочь ей оплакать детородный период ее жизни, который теперь закончился. Мы договорились, что она приедет в Лондон и мы будем встречаться дважды в день три недели. Я вначале была не очень расположена работать с этой пациенткой — у нас было разное историческое прошлое: я была внучкой жертв, а она ребенком преследователей. Я задумывалась о том, насколько сильно повлияет это прошлое на перенос и контрперенос.

Г-жа Д. оказалась высокой, крупной женщиной с чудесным музыкальным голосом. Она всегда принимала участие в любительских музыкальных представлениях и с успехом работала музыкальным терапевтом с детьми, у которых были тяжелые нарушения. Она считала, что всегда опаздывала во всем. Вот и теперь: ей хочется иметь детей, когда она уже не может забеременеть. Так как мы встречались дважды в день, лечебный союз установился быстро, и развернулась печальная повесть г-жи Д.

Она родилась в маленькой фермерской деревне в Северной Германии, где жило несколько поколений ее предков. Отец и его мать очень радовались ее рождению, но ее мать, страдавшая анорексией, проявила амбивалентность. Как узнала гораздо позже г-жа Д., ее мать отрицала свою беременность и не делала никаких приготовлений к рождению ребенка. Для бабушки же она была замещающим ребенком — у нее умерла трехлетняя дочка. Таким образом, отец и бабушка окружили ее любовью в начале жизни, компенсируя частые отлучки матери — периодически она подолгу находилась в больнице по поводу анорексии. Отца забрали в армию и отправили в Россию, когда ей было полтора года. Бабушка и мать остались на ферме. Все мужчины деревни служили в СС, но ее отец попросил о переводе в обычные войска. Девочка диктовала бабушке письма отцу и радовалась рисункам, которые он присылал ей в ответ. Она всегда помнила о нем, именно благодаря его матери; ее собственная мать оставалась холодной и отчужденной. Когда девочке было три года, ее отца направили в местный городок, и она жила там с ним несколько месяцев, пока его не отправили в Россию. Г-же Д. всегда рассказывали, как хорошо ему в России и как русские добры к нему. Г-жа Д. повторяла это с таким жаром (как наивное дитя), что я удивилась — вроде бы в истории дела обстояли несколько иначе. Следовательно, я тоже знала, но и не знала, таким образом отрекаясь от своего знания.

Ее бабушка не ходила за покупками в магазины, конфискованные у евреев, и все они — мама, бабушка и девочка — старались быть добрыми к Fremdarbeiter — иностранным рабочим, то есть захваченным на войне рабам, которых посылали работать к ним на ферму. Мать предупредила ее, что она не должна никому рассказывать о том, что заключенные едят с ними за одним столом и с ними хорошо обращаются. Она не рассказывала, так же точно, как никому не говорила о жестоком ритуале, который ежедневно совершала над ней мать. В одиннадцать часов, когда все работали в поле, мать задергивала занавески и молча била ее. Девочка никогда не плакала, с молчаливым вызовом перенося страдание.

Однажды девочку сшибла машина, и у нее серьезно пострадала голова. Ее увезли в больницу. Ей накладывали швы на раны без анестезии, а ее мать не сделала ничего, даже не попыталась обнять и утешить, когда дочь кричала от страха и боли. С моей точки зрения, это было началом идентификации г-жи Д. со страдающей стороной, которая не может избегнуть жестокости преследователя. Она видела, с какой жестокостью забивали животных в деревне, хотя война, бушевавшая вокруг, не докатилась до маленькой, изолированной общины. Пленные были добры к ней, делали ей игрушки, и она подружилась с маленькой дочкой одной польки, угнанной на работы в Германию. Часто они сидели вместе на крылечке и плакали о своих отсутствующих отцах.

Все это время я не могла понять, не только куда исчезла тема бездетности, но и кого я представляю собой при переносе. Мне казалось, что я, должно быть, Fremdarbeiter — кто-то из пленных, или подружка, с которой они делили горе. Мы в аналитическом пространстве словно стали двумя маленькими девочками, которые знают и не знают что происходит. Вслед за этой интерпретацией г-жа Д. удивила меня, открыв тайну, которую сознательно не раскрывала до сих пор. Впервые она увидела меня во время моего доклада на крупной конференции в Германии и с тех пор молчаливо следила за мной почти пятнадцать лет. Она больше не ездила на конференции, но разузнавала через своих друзей, куда собираюсь я, и просила их добыть для нее мой доклад. Таким образом, она отыгрывала свое детство, того ребенка, который за всеми следил, все видел и знал, но молчал. Человек, за которым она наблюдала, совершенно не знал о происходящем.

Начиная с этого момента г-жа Д. стала раскрывать и другие секреты ее детства. Она чувствовала себя очень виноватой за сознательное желание смерти матери. Когда отец вернулся из России, она рассказала ему о материнской жестокости. Он прекратил выходки жены и сказал дочке, что не раз всерьез думал о том, чтобы развестись, но остался ради нее. Начиная с этого времени она спала между родителями в их супружеской постели. Отец г-жи Д. наказывал таким способом жену, фрустрируя ее, возбуждал дочь и никому не приносил удовлетворения. У него были жуткие ночные кошмары, и часто его измученная жена по ночам уходила и бродила вокруг дома, и тогда г-жа Д. вставала и утешала ее. Так она стала матерью своей матери. Несмотря на распрю родителей, она прекрасно училась в университете, на каникулы всегда возвращаясь домой, чтобы снова лечь спать между отцом и матерью. Интеллектуально она отделилась от них, но инцестуозные чувства между нею и отцом влекли ее назад. Позднее, в своей взрослой жизни, г-жа Д. идентифицировалась со своим сердитым и причиняющим боль отцом. Несмотря на то что ее муж был утонченным человеком и любил ее, она открыто и часто заводила любовников: тем самым она спала с двумя, но переворачивала ситуацию детства, фрустрируя мужа. Подобно отцу, который путал свои идентификации в качестве отца и в качестве мужа, она путала свои. Одевалась она всегда как маленькая девочка.

Г-жа Д. снова вернулась к тому, как хорошо обращались в ее семье с пленными, как те приезжали после войны поблагодарить. Она сама ездила в гости к одному из них во Францию. Постепенно она перешла к жестокости других крестьян, не только при убое скота, но и к пленным. Потом она заговорила, как тронул ее фильм о Катастрофе, который шел в Германии тогда, когда она проходила свой первый анализ, но она не смогла поделиться своими чувствами с немецким аналитиком. Молчание обеих женщин с их общим прошлым не позволило им разделить общую боль, скорбь, стыд и вину. Я специально спросила ее, выносила ли она эту тему на анализ в Германии. Она ответила, что заводила разговор, но аналитик не поддержала его; следовательно, предмет был известен и не известен обеим.

Мне кажется, что при этом нечто было скорее отыграно, чем проговорено. Я думаю, что при переносе на немецкого аналитика повторились амбивалентные чувства, которые она испытывала к своей жестокой и садистической матери до возвращения отца: смесь вызова, гнева и страха возмездия при полном отсутствии взаимного разделения боли. Была ли польская женщина, Fremdarbeiterin , в тайне тем, к кому она могла обратиться за материнской лаской и утешением? Жила ли она в глубине ее души, подобно тому, как и я все эти годы присутствовала где-то на краю ее сознания, прежде чем стала нужна ей? Г-жа Д. приняла мою интерпретацию и печально сказала, что эту женщину и ее дочь услали на какую-то фабрику, и неожиданно закричала в ужасе: «Это же был Аушвитц!» Оглушенное молчание застыло в комнате, никто из нас не мог заговорить. Так всплыло тайное детское знание об Аушвитце, и отщепление аффекта было пережито на сессии. Теперь она могла открыто плакать о своих погибших любимых, как я о своих. Мы поняли, что она не могла оплакивать свою бездетность, пока в глубине души таилась нескончаемая скорбь по жертвам Катастрофы, которых она знала и любила.

Заключение

На пациенток второго поколения, чьи случаи я привела в данной статье, повлиял родительский опыт Катастрофы несмотря на то, что никто из их родителей не прошел через концлагерь. Винникотт как-то написал, что «нет такой вещи, как ребенок» (Винникотт, 1965). Он имел в виду, что там, где мы видим дитя, мы видим материнское воспитание. Следовательно, пациентки, проходившие у меня анализ, выносили в аналитическое пространство не только их собственную психопатологию, но и отцовскую и материнскую. Развитие и интеграция Эго ребенка зависели не столько от самой матери, сколько от ее причастности к Катастрофе и от того, как она справилась с этой трагедией. Тайна, вынесенная в аналитическое пространство, была аспектом идентичности пациентки, неизвестным ей самой.

Мать г-жи А. героически сражалась вместе с еврейскими партизанами. Поэтому она могла использовать свою агрессию для сопротивления бесчеловечности, для отмщения за убитых. Она, по-видимому, адекватно оплакала утрату старого мира и радовалась, создавая новый и интересный мир для себя и семьи. Но на пути полоролевой и сексуальной идентификации ее дочери встала тень ее убитого сводного брата, хотя у дочери была возможность в остальном идентифицироваться со своей сильной матерью. Мать Джуди родилась в Америке, и Катастрофа не затронула ее лично. Хотя у Джуди были и другие проблемы, нуждавшиеся в дальнейшем анализе, удар Катастрофы был очевиден в истории ее первой поездки в Европу, словно в этой поездке она прошла через драму, о которой никогда не говорили в семье. Симптом исчез после его распознания и проработки.

Г-жа Д., пациентка из Германии, хранила тайну своей жизни, не раскрытую в предыдущем анализе, и нуждалась в том, чтобы эту тайну услышали. Увидев и услышав меня много лет назад в Германии, она, кроме того, нуждалась в том, чтобы именно со мной (в силу слабого внешнего сходства) разделить горе и боль утраты польской матери и ее дочери: ведь все это время она ждала, что они вернуться. То, что она приняла их ужасную участь и назвала ее вслух — Аушвитц, показывает, что она знала и не знала о ней. Теперь она могла оплакать их и жить дальше. Ибо пока мы отказываемся увидеть и назвать свою травму, открыть ее людям и разделить с ними свое горе, оно лежит камнем глубоко внутри нас и не может найти облегчения.

Если мы хотим добиться в результате психоанализа психологических перемен, травматические факторы жизни пациента должны оказаться в психоаналитическом пространстве тем способом, который выбирает пациент, и в рамках всемогущества пациента (Винникотт, 1975). На мой взгляд, аналитик, работая с подобными травмированными пациентами, должен работать на доверии и эмпатии не только для того, чтобы слышать, что пациент говорит, но и для того, чтобы слышать и понимать то, что выражено невербально. Так можно взрослого в пациенте научить справляться с тем, чего не сумел одолеть ребенок, поскольку родители не могли ему помочь. Идя этим путем, травму Катастрофы можно до некоторой степени обнажить и проработать при анализе. В этом случае найдет выход скорбь о потере, и тайная идентификация пациента с погибшим может быть похоронена. Тогда может идти дальше, с того места, где был задержан процесс отделения и индивидуализации. Психоанализ принес облегчение г-же А., Джуди и г-же Д.

Готовя эту статью о воздействии Катастрофы на второе поколение, я пришла, в конце концов, к выводу: здесь, больше, чем в любой другой моей предыдущей статье, я занималась не только тем, что открывала заново историю причастности моих пациенток к Катастрофе и ее влияние на их жизнь, но и тем, что заново открывала мою собственную историю Катастрофы, как все аналитики моего поколения. Да, я тоже глубоко пронизана чувством вины выживших. Ощущение психической преемственности, важное для всех нас, было жестоко прервано не только в жизни моих пациенток, но и, в какой-то степени, в моей жизни. Убитые словно не могли обрести покоя в могиле, невозможно было «залатать» обычным трауром и слезами дыру в семье, прорванную историей Европы двадцатого столетия. Баш доказывает, что смысл отречения — защита против опасностей внешней реальности и экстремальной травмы. Катастрофа была немыслима, пока не разразилась на самом деле. Истинному значению того, что было воспринято, точно зарегистрировано, было запрещено появляться в сознании обоих — и врача и пациента, по взаимному молчаливому соглашению.

Я думала, что у меня должны быть записи о пациентках, о которых шла речь в этой статье, и была удивлена, обнаружив, что их у меня нет. Поэтому то, о чем я пишу, реконструировано по воспоминаниям, более живым, чем мои воспоминания о большинстве других пациентов, так что и здесь та же ситуация — я знаю и не знаю. Интенсивные проекции на меня со стороны этих пациенток, часто вызывали у меня сильнейшее желание уйти от темы, прекратить думать и вспоминать, сбить самое себя с пути. Словно идентификация с агрессором, с которой мы так часто сталкиваемся в выживших (и так часто наследуемая), вынуждала меня попытаться убежать из душащего мира пыток и садизма, в котором они страдали сами и потом бессознательно навязали своим детям. Теперь я могу понять, почему дочери одной моей пациентки из выживших постоянно желали родиться заново: в своих фантазиях, в церемониале нового рождения; и очень неудачно вышли замуж за неевреев: тем самым они бессознательно пытались уберечь своих детей неевреев от участи семьи их матери. Ибо они знали, по страданиям своих родителей, что цена, которую мы платим за еврейскую идентификацию, включает в себя то, что мы знаем и не можем вынести — мы принадлежим к народу с долгой историей гонений и мученичества.

Катастрофа в двадцатом столетии подтвердила реальность этого риска. Если мы, в качестве аналитика, работаем с детьми выживших, мы должны также принять сильные эмоции, всегда проецируемые на нас пациентом, особенно когда молчание о Катастрофе нарушено и травма обнажена. Мы должны иметь душевную силу вынести невыносимый контрперенос, который отражает самое что ни на есть невыносимое и тайное в каждом из нас — мучительное знание о хрупкости слоя цивилизации в человеке, того тонкого слоя, который пытается защитить нас от глубинного зла: человеческой бесчеловечности.

Бессознательное использование своего тела женщиной

Книга известного английского психоаналитика Диноры Пайнз посвящена проблемам, которые закономерно или трагически возникают на разных этапах жизненного цикла женщины: от пубертатного периода и начала сексуальной жизни до климактерической паузы. Значительное место в исследованиях автора занимают вопросы желательной и нежелательной беременности и ее исходов — как благоприятных, так и драматических для женщины. Книга адресована прежде всего профессионалам — врачам, психологам, сексологам и педагогам, но легкость языка и доступность изложения делают ее интересной, понятной и полезной для широкого круга читателей.