Контрперенос

I. Контрперенос: открытие и переоткрытие

1.1. Истоки возникновения концепции

Именно Фрейду мы обязаны существованием определения аналитических отношений, фиксирующего перспективу не только пациента, но и аналитика. «Аналитическими» Фрейд назвал дву-персональные и обоюдные отношения переноса и контрпереноса. Создатель психоанализа достаточно рано заметил удивительное явление контрпереноса и дал ему четкое концептуальное определение.

Как мы знаем, термин контрперенос впервые встречается в прекрасной статье «Пути психоаналитической терапии», которая была представлена на Втором Международном конгрессе в Нюрнберге в 1910 году. Вероятно, Фрейд изложил ее содержание в виде доклада, который участники конгресса заслушали 30 марта.

В докладе Фрейд ( Freud , 1910) отмечал, что перспективы психоаналитической терапии связаны с тремя основными факторами: внутренним прогрессом, ростом авторитета, общим влиянием работы аналитика. Под внутренним прогрессом Фрейд подразумевал развитие и усовершенствование психоаналитической теории и практики; рост авторитета предполагал, что со временем аналитику удастся заслужить уважение и расположение той части публики, которая на данный момент еще не доверяет психоанализу; и, наконец, прогресс психоанализа в значительной мере зависел от того, удастся ли ему приобрести качества важного социального и культурного фактора. Сегодня, более чем 80 лет спустя, мы можем с уверенностью сказать, что все три фрейдовских предположения оправдались. Несмотря на то, что имели место неоднократные попытки обесценить психоанализ, историю двадцатого века все же нельзя написать, не упомянув Зигмунда Фрейда и его творение.

Рассуждая о внутреннем прогрессе, Фрейд в числе теоретических моментов упомянул символизм, а на уровне техники — контрперенос. Он сказал, что за последние несколько лет пришел к четкому пониманию того, что контрперенос является одним из препятствий на пути прогресса психоанализа. Фрейд определил контрперенос как эмоциональную ответную реакцию аналитика на пациента, возникающую в результате воздействий, которые анализируемый оказывает на бессознательные чувства врача. Из этого можно сделать логический вывод, что Фрейд определял контрперенос как функцию анализируемого.

Традиционно принято подчеркивать, что Фрейд видел в контрпереносе только препятствие. Но поскольку контрперенос упоминается в связи с перспективами, Фрейд предполагает, что познание этого явления будет означать значительный прогресс психоаналитической техники.

Однако нельзя отрицать, что Фрейд рассматривал контрперенос как препятствие, которое по определению своему должно быть устранено. Всякий аналитик может продвинуться настолько, насколько допускают его собственные «слепые пятна», — говорил Фрейд. Он ввел общее правило, согласно которому каждый аналитик должен знать о собственном контрпереносе и преодолеть его. Фрейд считал это требование обязательным для любого, стремящегося стать психоаналитиком. Интересен тот факт, что в 1910 году он видел решение проблемы контрпереноса в самоанализе. Однако уже в 1912 году, уступив давлению К. Юнга и цюрихской аналитической группы, он стал настойчиво рекомендовать обучающий анализ. Новая позиция четко отразилась в работе «Советы врачу, практикующему психоаналитическую терапию» ( Freud , 1912).

Мы знаем, что тема контрпереноса занимала Фрейда, поскольку он неоднократно возвращался к ней. В письме к Шандору Ференци от 6 октября ( see Jones , 1955-57, Vol .2) Фрейд снова упоминает контрперенос, на этот раз свой собственный. В тот год Фрейд и Ференци вместе проводили отпуск в Италии. Ференци был чрезвычайно взволнован этим, вел себя капризно и утомил Фрейда огромным количеством разнообразных вопросов и требований. Он явно ревновал. Ему хотелось занять положение любимого ученика (которое фактически он и занимал, проводя отпуск вместе со своим учителем), и поэтому он требовал, чтобы Фрейд постоянно уделял ему внимание. Некоторое время спустя Ференци написал Фрейду длинное письмо, имевшее характер самоанализа. В письме он выражал опасения в связи с раздражением Фрейда и сожалел о том, что учитель не сделал своевременного замечания, которое могло бы помочь сохранению хороших отношений. В безмятежном ответном письме от 6 октября Фрейд пишет, что его поведение в той ситуации действительно было проявлением слабости. Он оказался не тем психоаналитическим сверхчеловеком, которого создал в своем воображении Ференци, и не смог справиться с контрпереносом. Фрейд пишет, что не сумел вовремя сделать выговор, как не способен иногда сделать замечание трем своим любимым детям. Фрейд явно говорит о контрпереносе, в данном случае о позитивном и отеческом контрпереносе, по вине которого он оказался «слаб», не смог вести себя соответственно ситуации и совершил ошибку.

Неограниченная свобода, с которой аналитические знания в то время переносились на личные отношения, просто шокирует. Сегодня мы стали значительно осторожнее, поскольку хорошо знаем, как сложны такие взаимосвязи. Хотелось бы напомнить, что в работе «Конечный и бесконечный анализ» ( Freud , 1937) Фрейд упоминает пациента, упрекавшего своего аналитика в отсутствии интерпретаций негативного переноса (на что тот ответил, что если такие интерпретации и отсутствовали, то лишь по причине отсутствия в то время самого негативного переноса). В данном случае Фрейд, как утверждают, писал именно о Ференци (Балинт прямо заявил об этом во время симпозиума, носившего название «Проблемы психоаналитического обучения» и проходившего в рамках Лондонского Международного конгресса). То, что в 1910 году было игрой в сердечное отношение и сочувствие, со временем приобрело совершенно иные очертания.

За исключением двух вышеприведенных случаев и нескольких случайных упоминаний контрпереноса, Фрейд никогда больше не возвращался к этой теме и не предпринял никаких попыток усовершенствовать и развить его теорию. Другие аналитики тоже не проявили особого интереса к проблеме контрпереноса, и ситуация достаточно долго сохранялась неизменной. Если не считать случайных и незначительных дополнений к сформулированному Фрейдом правилу, можно сказать, что до середины двадцатого столетия тема контрпереноса оставалась неизученной.

1.2. Контрперенос в первой половине столетия

Сорок лет, разделяющие момент открытия контрпереноса Фрейдом и время, когда тема вновь стала предметом рассмотрения, не прошли напрасно, хотя в этот период теория контрпереноса не обогатилась практически ни одним существенным тезисом.

Общеизвестно, что в работе «Новые пути в психоаналитической технике» Теодор Рейк обрисовал контуры базировавшейся на понятии интуиции теории контрпереноса ( Reik , 1933). Рейк не потрудился сформулировать ее, не сделал он этого и в своей знаменитой работе, посвященной молчанию и удивлению ( Reik , 1937). Его сочинения являются важными разработками в области теории техники, по сути базирующимися на систематизации аналитической интуиции. Рейк попытался также найти обоснование правилу свободно плавающего внимания. Однако в конечном итоге его работы нельзя назвать посвященными теме контрпереноса.

Рейк сформулировал следующее положение: аналитик, настроенный на восприятие и больше доверяющий интуиции, нежели рациональным суждениям, вернее улавливает суть происходящего в бессознательном пациента. По мнению Рейка, подобная техника способствует тому, что аналитик «схватывает» своим бессознательным бессознательное пациента, как писал об этом Фрейд в работе «Бессознательное» ( Freud , 1915). Мы знаем о созданной Рейком теории аналитического инсайта, основанной на понятии удивление. Рейк убедительно доказал, что психоаналитику следует позволять своему бессознательному удивлять его. Этот автор практически не использовал понятие контрперенос, хотя его концепция предполагает существование контрпереносных мыслей ( Racker , 1953). Назвать созданную Рейком модель вкладом в теорию контрпереноса было бы несправедливо. Рейк неоднократно подчеркивал, что доверие интуитивным предположениям, возникающим из бессознательного, является наилучшим способом понять анализируемый материал. Однако он никогда не упоминал о том, что источниками подобной интуиции являются конфликты аналитика, которые, в свою очередь, спровоцированы конфликтами в переносе пациента. Рейк не сказал бы этого: подобное допущение принципиально противоречит его пониманию аналитического процесса. В работе «Некоторые замечания относительно исследования сопротивлений» Рейк отмечал, что контрперенос является сопротивлением аналитика и должен быть проработан в ходе самоанализа ( Reik , 1924). Из этого ясно следует, что контрперенос не рассматривался им как непосредственный источник интуиции аналитика.

Несколько замечаний об интуиции и чувствительности аналитика встречается в учебнике по психоаналитической технике, написанном Фенихелем в 1941 году. Замечания Фенихеля касаются главным образом спора, происходившего между Рейком (развивавшим идею интуиции) и Райхом (который защищал идею систематизации), однако контрперенос как инструмент аналитического понимания в них не упоминается ( Fenichel , 1941).

Наша тема присутствует во всех этих работах, но ни в одной из них контрперенос не определяется как рабочий инструмент аналитика. Теория контрпереноса остро нуждалась в синтезе идеи Фрейда (который идентифицировал феномен и увидел в нем препятствие) и идеи Рейка (утверждавшего, что интуиция является основным рабочим инструментом аналитика). Однако подобный синтез был осуществлен значительно позже и в других обстоятельствах.

Некоторое отношение к концепции контрпереноса имеют замечания, сделанные Вильгельмом Райхом по поводу собственных аффективных реакций, в которых он увидел воплощение аналитической интуиции ( Reich , 1933). Скорее не сам Райх, а Ракер ( Racker , 1953), заново изучивший эти наблюдения, увидел в них продукт контрпереноса. Столкнувшись с навязчивыми заявлениями пассивно-фемининного пациента о своей неизлечимости, бесполезности анализа, непоправимости ситуации и т. п., Райх неожиданно интуитивно догадался, что таким образом пациент разыгрывает в переносе конфликт неудачи и бессилия, кастрируя аналитика и вынуждая его признать поражение. Внезапно озарившее Райха понимание, говорит Ракер, возникло из контрпереносного переживания неудачи, которое пациент спровоцировал у аналитика. Факты те же — теории существенно разнятся. Райх был убежден, что интуиция (профессионализм, опыт) позволила ему понять перенос пациента, однако не допускал, что здесь сыграл свою роль контрперенос. Не согласился бы Райх и с тем, что начальную стадию его работы с пациентом, когда контрперенос не проявлялся, можно назвать периодом торможения или «контрпереносной импотенции».

Опираясь на такие понятия, как клинический взгляд, опыт и metier (профессионализм), теория интуиции освобождает себя от контрпереноса, т. е. от страданий, которые аналитику причиняют собственные конфликты. В свою очередь теория контрпереноса, сформулированная Паулой Хайманн и Ракером, сделала особый акцент на том, что metier аналитика заключается в умении слышать и исследовать свой контрперенос, который и является его интуицией. Устанавливая столь непосредственную связь между интуицией и контрпереносом, эти авторы не утверждали, что в основе каждой интерпретации должен лежать контрперенос. Если аналитик в полной мере осознает суть происходящего, его контрперенос не вмешивается в работу с пациентом. Феноменологически можно отметить, что интуиция возникает лишь тогда, когда мы не достаточно полно расшифровываем информацию, поскольку в противном случае речь идет не об интуиции. Проблесками интуиции называются те моменты, в которые нечто ранее скрытое вдруг неожиданно открывается нашему пониманию. В работе Лопеса, посвященной анализу процесса построения интерпретации, выделяется три уровня — невротический, характеропатический и психотический, — на которых может происходить кодификация ( Lopez , 1972). В соответствии с такой моделью условно выделяются три степени, в которых контрперенос участвует в построении интерпретации. Следовательно, контрперенос (происходящий из конфликта) и интуиция неразделимы. Данное правило применимо и к другим областям знания, поскольку интуитивные открытия в области, например, физики или химии совершаются абсолютно аналогично.

Подводя краткий итог, можно сказать, что в первой половине века концепция контрпереноса не стала частью общей психоаналитической теории и, как мы видели, не представлена даже в знаменитой полемике Райха и Рейка.

С другой стороны, в те годы некоторые авторы совершили достаточно важные теоретические открытия, однако их идеи остались практически незамеченными. К числу таких авторов я отношу Эллу Шарп. Мне хотелось бы более подробно остановиться на материале доклада, сделанного ею во время Симпозиума по детскому психоанализу в 1927 году. Доклад Шарп представляет собой теоретические рассуждения о (контрпереносных) реакциях, возникших у нее в процессе работы с пятилетней пациенткой. Шарп (по понятным причинам) отказалась рассматривать контрперенос в качестве аналитического инструмента и пыталась истолковать ситуацию в свете кляйнианской концепции сопротивлений аналитика. Осуществленный ею самоанализ являет собой отличный образец психоаналитического исследования контрпереносной тревоги аналитика и его конфликтов со своим Супер-Эго. Шарп попыталась осмыслить проявившийся в терапевтической ситуации механизм проекции Супер-Эго в пациентку и ее родителей и свою попытку совладать с виной посредством механизмов отрицания и проекции. В своем докладе Элла Шарп особо подчеркнула, что возникающие в аналогичных случаях реакции аналитика имеют огромное значение ( Sharpe , 1927, р. 384).

Я задержался на работе Шарп не только потому, что она является олицетворением определенного периода в развитии психоанализа. На мой взгляд, этот случай иллюстрирует, как самые яркие и оригинальные мыслители способны не замечать проблему, если обстоятельства вынуждают их к этому. Для того чтобы контрперенос получил теоретическое обоснование и статус практической проблемы, потребовалась эволюция психоаналитической техники. Постановке проблемы контрпереноса предшествовало глубокое осмысление сложности и комплексности феномена переноса, функций и пределов интерпретации, трансцендентности сеттинга. Сегодня мы готовы обсуждать эту проблему лишь благодаря многочисленным разработкам общей теории психоанализа, сделанным в свое время Мелани Кляйн и Анной Фрейд, благодаря исследованиям Ференци, Райха, Рейка, Штербы, Стрэчи и многих других.

Как психоаналитики мы не можем не отметить те бессознательные факторы, которые содействовали задержке развития теории контрпереноса. Любому терапевту неприятно осознавать свою идентичность с пациентом, которого он лечит, отказываясь при этом от удобной иллюзии превосходства. Пионерам психоаналитического движения подобное превосходство было особенно необходимо и удобно, поскольку в случае утраты этой иллюзии реальное разнообразие факторов сокрушило бы их. Однако, как я уже говорил, бессознательный фактор являлся хотя и важным, но не единственным. Необходимо было дождаться момента, когда сама психоаналитическая техника прогрессирует до уровня, на котором стали бы возможны повторное открытие контрпереноса и пересмотр положения о том, что психоаналитическая работа всегда происходит между здоровым и невротиком.

Развитие науки, говорил Кун, предполагает кризисы ( Kuhn , 1962). Существуют периоды, когда ученые спокойно используют свои теории, углубляя и расширяя знание. Но бывают и такие времена, когда в научном сообществе растет чувство неловкости из-за того, что применение теорий на практике все чаще приводит к обнаружению скандальных аномалий. В конечном итоге революционный всплеск привносит изменения в устоявшуюся парадигму. Я глубоко убежден, что в середине двадцатого столетия нечто подобное происходило с признанием контрпереноса.

1.3. Контрперенос как инструмент

В 50-е годы неожиданно вышла в свет целая серия работ, непосредственно затрагивавших тему контрпереноса. В этих публикациях контрперенос рассматривался не только как техническая, но и как теоретическая проблема, т. е. осуществлялось переосмысление самого факта существования контрпереноса и его значения для аналитического процесса.

Вне всяких сомнений, наиболее значительный вклад в теорию контрпереноса в те годы внесли Хайнрих Ракер (который жил в Буэнос-Айресе) и Паула Хайманн (жившая в Лондоне). Они практически одновременно совершили свои открытия, и, как принято считать, не заимствовали идеи друг у друга. Пионерская работа Паулы Хайманн была опубликована в International Journal of Psycho - Analysis в 1950 году. Тремя годами позже Ракер опубликовал в том же журнале статью «Размышления о проблеме контрпереноса». Эта статья была опубликована в 1955 году в Revista de Psicoanalisis под названием « Aportaciyn al problema de la contratransferencia », а затем включена в сборник Estudios sobre tecnica psicoanalitica (1960) под названием « La neurosis de contratransferencia ». Однако фактически впервые она была представлена в виде доклада на заседании Аргентинской психоаналитической ассоциации в сентябре 1948 года — то есть раньше выхода в свет работ Хайманн. Считается, что Хайманн в то время уже занялась подготовкой своей статьи, неоднократно упоминая о ней в частных беседах. Если попытаться по-соломоновски справедливо разделить честь открытия (или переоткрытия) контрпереноса между Ракером и Хайманн, следует признать, что исследования Ракера все же более целостны и имеют завершенную форму. За исключением знаменитой статьи, написанной в 1950 году, и еще одной блестящей работы, вышедшей в свет десятью годами позже, Паула Хайманн практически никогда больше не возвращалась к этой теме. Ракер же опубликовал целую серию работ, в которых исследовал важнейшие аспекты контрпереноса. Свои размышления ему удалось обобщить в итоговой работе « Estudios », которая увидела свет в декабре 1961 года, за месяц до смерти автора (на английском языке " Estudios » опубликованы в 1968 году под названием « Transference and Countertransference »).

Я связал открытие с именами Паулы Хайманн и Ракера, поскольку считаю, что именно они впервые увидели в контрпереносе рабочий аналитический инструмент, а не потому, что игнорирую работы других аналитиков тех лет (которые, безусловно, тоже важны). Заслуживает упоминания работа Винникотта, впервые обнародованная в 1947 году, а также статьи Анни Райх и Маргарет Литтл, опубликованные в International Journal of Psycho - Analysis в 1951 г.

Благодаря усилиям вышеперечисленных авторов и множества других психоаналитиков, тема контрпереноса неожиданно резко заявила о себе, спровоцировав своеобразную революцию, которая не могла обойтись без битв. Доклад Ракера, прозвучавший на заседании Аргентинской психоаналитической ассоциации в 1948 году, вызвал у слушателей неловкость и смутную тревогу, а один из наиболее уважаемых аналитиков публично заявил, что психотерапевту, испытывающему во время работы со своими пациентами подобные чувства, следовало бы пройти повторный индивидуальный анализ! Без преувеличения можно утверждать, что в те годы публикация посвященных теме контрпереноса работ спровоцировала смену парадигмы: работу аналитика стали оценивать значительно критичнее, она превратилась в предмет отдельного рассмотрения. Не могу не упомянуть Лакана, который в своей работе « Intervention sur le transferl » ( Lacan , 1951) четко указал на участие контрпереноса в возникновении и развитии переноса. Он, однако, тоже не увидел в контрпереносе аналитического инструмента. Лакан построил концепцию desir du psychanalyste (желания психоаналитика), а не теорию контрпереноса.

В работах Ракера и Хайманн контрперенос рассматривался не только как препятствие — в нем увидели еще и тонкий инструмент, который может быть очень полезен в аналитических отношениях. Ракер также подчеркивал, что контрперенос определенным образом изменяет конфигурацию поля, в котором психика пациента модифицируется (изменяется).

Сравнив эти факты с тем, что нам уже известно об истории развития психоаналитической концепции переноса, легко увидеть много общего. Первоначально перенос был воспринят как (серьезное) препятствие, затем он стал (полезным) инструментом и, наконец, полем, в котором пациент получает возможность пережить реальные изменения. Перенос стал театром действий. В лекции № 27 «Введения в психоанализ» ( Freud , 1916-1917), посвященной теме переноса, Фрейд четко формулирует следующую идею: перенос не только препятствие, стоящее на пути аналитического лечения, и не только инструмент этого лечения — он еще и обеспечивает возможность нового результата старых объектных отношений, стремящихся к повторению. Фрейд говорит, что в тот момент, когда перенос «разрешен», пациент обретает способность посмотреть на свою проблему по-новому, сохраняя эту способность даже после исчезновения фигуры аналитика.

Основываясь на тройной фрейдовской модели, Ракер выдвинул предположение, согласно которому контрперенос также действует в трех плоскостях: как препятствие (опасные слепые пятна аналитика), как инструмент, позволяющий отследить, что же реально происходит с пациентом, как особое поле, в котором анализируемый может реально приобрести опыт, отличный от первоначального, точнее, «отличный от опыта, который, как думал пациент, у него есть». Лично я склонен считать, что «новый» опыт всегда возникает на основе более раннего позитивного опыта, точнее говоря, — на основе позитивных аспектов всей совокупности первичного опыта. Подобное предположение полностью согласуется с идеей множественной детерминации психических актов, которую сформулировал Уэлдер ( Welder , 1936).

В конечном счете анализ ставит перед собой задачу вернуть пациенту его прошлое, включая все (даже неверно оцениваемые и искажаемые им) позитивные моменты первичного опыта. Это очень серьезная теоретическая проблема, и я обязательно обращусь к ней позже (в моем докладе в Хельсинки в 1981 году я уже затрагивал эту тему). В данной работе я хотел бы лишь указать на то, что проблема имеет технический аспект (например, когда мы говорим, что новый хороший опыт является оригинальным, или пытаемся соотнести его с прошлым пациента) и эпистемологический аспект, который, в силу своей специфики, требует отдельного рассмотрения.

Используя предложенную Ракером трехфакторную модель, можно переформулировать концепцию контрпереноса в согласии с теорией переноса, где аналитик рассматривается не только как интерпретатор, но и как объект переноса. Это очевидный факт, но о нем часто забывают. Концепция интуиции, например, отсылает к интерпретирующему аналитику. Тем не менее, аналитик, ограничивающий свои функции исключительно интерпретацией, не может полноценно участвовать в процессе, он не способен страдать и не испытывает страстей. Возможно, наиболее важная задача для терапевта — научиться умению интерпретировать, будучи объектом. Стрэчи в своей знаменитой статье писал, что именно в этом заключается высочайшее искусство психоаналитика ( Strachey , 1934).

1.4. Понятие контрпереноса

Давайте сейчас попытаемся придать понятию контрпереноса более четкие очертания. Типы контрпереноса, которые мы будем обсуждать, напрямую связаны с тем или иным концептуальным пониманием и, vice - versa (наоборот), степень различения отдельных типов контрпереноса непосредственно влияет на конфигурацию самой концепции.

Джозеф Сандлер, Кристофер Дэр и Алекс Холдер справедливо отметили, что в слове контрперенос приставка контр- может нести два различных значения. Говоря о контрпереносе, мы можем иметь в виду либо нечто противоположное, либо — параллельное переносу. В первом случае значение приставки контр- в слове контрперенос аналогично ее значению в паре действие — противодействие, атака — контратака. Во втором случае она указывает на значение балансирования, поиска равновесия, как в паре пункт — контрапункт ( Sandler et al ., 1973, chapter 6).

Оба эти смысла одновременно присутствуют в наших определениях, а иногда и вступают в противоречие друг с другом. Когда мы говорим о контрпереносе в первом смысле, то имеем в виду, что у аналитика, так же, как и у анализируемого, возникает перенос. Контрперенос определяется в соответствии с его направлением (отсюда — туда), но также мы устанавливаем некий баланс, контрапункт, возникающий из осознания того, что наши собственные реакции не могут быть независимыми от реакций другого человека.

Эти два способа понимания процесса привели к возникновению ожесточенных споров относительно определения понятия контрперенос и его отличий от переноса. Большинство аналитиков, как и сам Фрейд, были убеждены, что контрпереносные чувства и инстинкты возникают из бессознательного аналитика в результате воздействия переноса пациента. Однако Лакан, строгий и принципиальный исследователь, придерживался противоположной точки зрения. Задаваясь вопросом, что такое перенос, он отвечал, что этим понятием обозначается некоторая целостность, возникшая в результате суммирования предубеждений, страстей, недоумения и даже недостаточной информированности со стороны аналитика на определенном этапе диалектического процесса ( ibid ., р. 225). Я неоднократно критиковал это радикальное положение, которое и сам Лакан вынужден был пересмотреть в новой теории переноса — теории предположительно знающего субъекта ( the subject supposed to know ).

Единственное, что мы можем сделать, чтобы разрешить данную дилемму, — это установить произвольное направление для процесса, что, фактически, и сделал Фрейд (и что сделал Лакан, зафиксировав противоположное направление). Однако это решение прекращает быть произвольным, поскольку оно полностью основано на константах сеттинга. Сеттинг и аналитические условия внутри него оправдывают наше определение переноса как того, что идет от пациента, и контрпереноса как отклика аналитика. Не существует другого, обходного пути. Если бы имело место обращение этого положения, аналитическая ситуация не была бы конституирована. Точка зрения Лакана не расходится с этим мнением. Я убежден, что феномен контрпереноса возникает тогда, когда прерывается диалектический процесс, который, согласно Лакану, является сущностью анализа.

Подобное решение очерчивает сферу, пространство аналитической работы. Обозначение одного феномена как перенос, а другого как контрперенос предполагает, что аналитический процесс начинается с переноса — подобно тому, как в музыкальном контрапункте движение первого голоса ( canto ) влечет за собой ответное движение второго ( contracanto ). Понятие контрпереноса предполагает наличие переноса как некоторой исходной точки. Как я уже говорил, на заре психоанализа существовало убеждение, что существует лишь перенос, а аналитик был обязан реагировать рационально — либо признать, что он не справляется со своей работой. Лишь позднее аналитики заметили, что так бывает не всегда, вернее — всегда бывает не так. Анализ, в котором аналитик не принимает участия, практически невозможен и не имеет смысла — реакция психоаналитика необходима. Такая формулировка действенна и неавторитарна, хотя на первый взгляд может показаться, что верно обратное. Скорее авторитарно было бы верить, что аналитик всегда реагирует рационально, или забывать, что, определяя участие психоаналитика в процессе, мы указываем лишь на роль и исключаем суждения о его психическом здоровье.

1.5. Контрперенос и сеттинг

Различия между переносом и контрпереносом, в конечном итоге, определяются сеттингом. Сеттинг детерминирует феномен: там, где это не так, мы можем говорить не о контрпереносе, а лишь о переносе или обратном переносе.

Это не просто игра словами или очередная попытка закрепить за сеттингом значение основополагающего элемента — психоаналитический сеттинг принципиально сконструирован именно таким образом, чтобы позволить феноменам переноса и контрпереноса проявить себя. Сеттинг дает пациенту возможность развить перенос, а аналитику — дополнить этот перенос (в смысле музыкального контрапункта), резонируя с тем, что первоначально исходит от пациента. Если условия не позволяют сделать этого, аналитическое лечение не происходит. Сеттинг действует как контекстуальная основа, позволяющий переносу и контрпереносу вступить в игру; он выступает в роли синтаксической структуры, в которой понятия перенос и контрперенос приобретают свое значение.

Сеттинг детерминирует специфику отношений, существующих между пациентом и аналитиком, отношений нековенциональных и асимметричных. Пациент сообщает аналитику все свои переживания (по крайней мере, пытается делать это), аналитик же откликается лишь тогда, когда считает, что наступил нужный момент для этого. Только таким образом возможно построение взаимоотношений, в которых определены роли анализируемого и аналитика. Если мы станем рассматривать контрперенос как автономный процесс, во всех отношениях равный переносу, растворятся очертания самой аналитической ситуации. На мой взгляд, совершенно не случайно, что «смягчение» сеттинга, к которому прибегнул Лакан, сочеталось с теоретическими объяснениями, искажавшими понятие аналитического процесса.

Хотя роли аналитика и анализируемого определяются на договорной основе (как в конечном итоге и во всех типах человеческих отношений), мы должны помнить о том, что контракт, заключение которого предшествует выполнению задачи, в значительной мере опирается на сеттинг. Сеттинг дает аналитику возможность играть свою роль и самому удерживать равновесие значительно лучше, чем это делает пациент. Опыт обучающего анализа и общая подготовка помогают терапевту сохранять выгодное положение. Таким образом, «асимметричность отношений» прежде всего зависит от сеттинга и лишь вторично — от психического здоровья психоаналитика. Как мы все знаем, аналитик, который сам находится в анализе, по-разному функционирует в личном анализе и в работе с пациентом.

Аналитик мог бы отвечать на перенос пациента абсолютно рационально, всегда оставаясь на уровне рабочего альянса. Но клинические факты доказывают, что из-за мобилизации инфантильных конфликтов аналитик первоначально реагирует на перенос иррационально. В этом смысле мы наблюдаем отчетливые проявления переноса с его стороны. Однако при условии сохранности сеттинга аналитической ситуации подобный эмоциональный ответ должен оказаться откликом на пациента. Если это не так, значит, остается лишь признать, что ситуация не является аналитической, а воспроизводит в себе конфликты, происходящие между двумя людьми в повседневной жизни.

1.6. Согласующийся и дополнительный контрперенос

Ракер, исследуя феноменологию и динамику контрпереноса, выделил два различных его типа. Прежде всего он разделил типы контрпереноса в соответствии с формой идентификации ( Racker , 1953, Study 6, section 2). В случае согласующегося ( concordant ) контрпереноса аналитик идентифицирует свои Эго, Ид и Супер-Эго с Эго, Ид и Супер-Эго пациента. Ситуацию, в которой аналитик идентифицируется с внутренними объектами пациента, Ракер назвал дополнительным ( complementary ) контрпереносом, употребив термин, который Хелен Дойч использовала для описания идентификации аналитика с объектом переноса пациента ( Deutsch , 1926).

Ракер считал, что согласующиеся идентификации, в общем, являются эмпатическими и обнаруживают понимание аналитика, его позитивно сублимированный контрперенос. С другой стороны, дополнительный контрперенос предполагает более серьезный уровень конфликта. Чем менее успешен аналитик в установлении согласующейся идентификации, тем интенсивнее его дополнительный контрперенос. Ракер указывал, что значение, в котором сегодня используется термин контрперенос, тесно связано именно с содержанием понятия дополнительная идентификация. Он настаивал на том, что полное различение понятий контрперенос и дополнительная идентификация невозможно, поскольку и в первом, и во втором случае в игру вступают бессознательные процессы и прошлое аналитика. (Очевидно, что Ракер предпочитал включать понимание аналитика — эмпатию и интуицию — в контрперенос.)

Подобная классификация заслуживает тщательной проверки. С академической точки зрения, согласующаяся идентификация с Супер-Эго анализируемого, по сути, является идентификацией с внутренним объектом. Ракер, безусловно, учитывал этот момент, поэтому напрашивается вывод, что идентификация аналитика с Супер-Эго анализируемого является согласующейся в том случае, когда имеет место совпадение в оценке вины, и дополнительной, когда аналитик функционирует как цензор. Значительно сложнее аргументировать точку зрения Ракера в случае, когда мы имеем дело с самоупреками пациента, поскольку здесь согласующаяся идентификация аналитика вряд ли окажется наиболее эмпатичной.

Возможно, модель психического аппарата, на которой Ракер основал свою классификацию (структурная теория) плохо подходит для классификации контрпереноса. Ракеровская модель, безусловно, страдает и от того, что пытается объяснить динамику идентификации на основе проекции и интроекции, избегая использования понятия проективная идентификация. Этот момент, как мы увидим в следующем разделе, учли и использовали в своих разработках Л. Гринберг и Р.Э. Мани-Кёрл.

Понятие проективной идентификации ведет нас к еще одной важной теме, которой Ракер в своей теории коснулся очень бегло. Это тема различия между частичными и целостными объектами. Ракер писал: «Чем более глубок конфликт между частями личности аналитика, тем большие сложности он испытывает в попытках достичь согласующейся идентификации, которой свойственна целостность» ( Racker , 1968, р. 135). Из приведенного отрывка становится ясно, что под идентификацией Ракер имел в виду только согласованность с цельным объектом, но в таком случае речь идет скорее об интеграции, чем о согласованности.

Лично я убежден, что понятливость или эмпатичность аналитика зависят не от того, идентифицируется ли он согласующимся или дополнительным образом, а скорее от степени осознанности этих процессов, от пластичности идентификаций и объектной природы связей.

Здесь мы подходим к еще одному моменту, где классификация Ракера становится спорной. Дело в том, что согласующийся контрперенос в своей основе имеет нарциссический тип связи. Ракер и сам понимал это, соглашаясь, что он в определенном смысле упраздняет объектное отношение, тогда как в случае дополнительного контрпереноса этого не происходит ( ibid ., p . 136). Фактически, согласующиеся (нарциссические) идентификации изначально предполагают более высокий уровень контрпереносного участия.

1.7. Эмпатия

Мы увидели, что Ракер, как и многие другие аналитики, попытался отнести эмпатию к числу разновидностей контрпереноса. Противники такого подхода настаивают на необходимости четкого разграничения контрпереноса и эмпатии. Предмет разногласий довольно сложен и заслуживает отдельного рассмотрения. Следует учесть, что значительная часть споров, идущих вокруг данной проблемы, связана с тем, насколько широкое содержание вкладывается в понятие эмпатия. Те, кто подобно Фрейду ( Freud , 1915) или Ракеру видят истоки любой мысли в бессознательном, ут верждают, что эмпатия не является исключением: как бы ни были сложны конечные психические продукты, они всегда соотнесены с первичными процессами психической жизни.

Вильгельм Дильтей (1833-1911), вводя классическое различие между естественными науками ( Naturwissenscaften ) и науками о человеке ( Geisteswissenschaften ) и утверждая, что природа может быть объяснена, а человеческий дух понят, заложил философское основание для психологии и психоанализа, которое продолжают использовать мыслящие исследователи. Первоначально в качестве базового метода наук о духе Дильтей предлагал использовать эмпатию ( Einfuhlung ); позже для исследований исторического процесса, который составлял основной предмет его интереса, он отдал предпочтение переживанию ( Erlebnis ) ( Guarigilia , 1989, personal communication ).

Развивая эту идею, Карл Ясперс в своей монументальной «Общей психопатологии» ( Jaspers , 1913) ввел различие между объясняющей ( erklarende , explicative ) и понимающей психологией ( verstehende Psychologie , comprehensive psychology ), найдя концептуальному инструменту активное практическое применение. Ясперс тонко различил два типа психиатрических сущностей: события ( developments ), которые доступны нашему пониманию, и процессы, которые могут быть объяснены, хотя и не доступны пониманию. Например, идиотия и фенилкетонурия могут быть объяснены следующим образом: генетическая ошибка приводит к нарушению в передаче информации, необходимой для формирования фермента гидроксилазы, вследствие чего фенилаланин не может превращаться в тирозин. Эти процессы оказывают серьезное влияние на развитие центральной нервной системы. С другой стороны, реактивная депрессия, например, может быть понята ( understood ), поскольку мы способны поставить себя на место страдающего.

В рамках понимающей психологии Ясперс усматривал два базовых типа понимания ( comprehension ): статическое и генетическое. Статическое понимание касается состояний сознания, которые могут быть поняты наблюдающим их человеком благодаря переживанию (феноменология). Генетическое понимание через связь мотивов уясняет, как одно состояние сознания возникает из другого (понимающая психология). Генетическое понимание имеет две разновидности. Рациональное понимание означает, что мы улавливаем смысл чего-либо в согласии с правилами логики: так мы понимаем произнесенное слово. Эмпатическое (или психологическое) понимание позволяет нам понять самого говорящего человека, вводя нас в область психологических взаимоотношений и психологии как таковой ( ibid .). Концепция Ясперса признает за эмпатией роль основного инструмента понимающей психологии и, следовательно, психотерапии.

Отталкиваясь от предложенных Ясперсом определений, я в дальнейшем буду определять эмпатию главным образом как способность одного человека почувствовать и понять то, что чувствует другой.

Фрейд никогда не уделял проблеме эмпатии особого внимания и не посвятил ей отдельного исследования. Однако, как подчеркивают Лернер и Немировски, Фрейд вполне осознавал важность роли, которую эмпатия играет в процессе психоаналитического лечения ( Lerner , Nemirovsky , 1989). Например, когда в работе «О введении в лечение» ( Freud , 1913) возникает вопрос о том, с какого момента должна начинаться интерпретация, Фрейд особо подчеркивает, что аналитику никогда не следует прибегать к истолкованию до того, как пациент разовьет перенос и установится раппорт. Далее Фрейд говорит, что установившаяся связь может ослабевать: «Можно, понятно, лишиться этого первого успеха, если с самого начала вместо позиции сочувствующего понимания аналитик займет какую-то другую, например морализаторскую...» ( ibid ., p . 140). Стрэчи, переводя статью на английский язык, предпочел использовать понятие sympathetic understanding (сочувствующего понимания), и чтобы терминологическая путаница не исказила смысла самой концепции, еще раз подчеркну: Фрейд здесь говорит именно о Einfuhlung , то есть об эмпатии.

Стоит вспомнить и о том, что в работе «Остроумие и его отношение к бессознательному» Фрейд достаточно часто использует слово эмпатия для обозначения понимания, возникающего у двух людей, обменивающихся шуткой ( Freud , 1905). Фрейд говорит, что «желающий понять» человек ставит себя на место другого и таким образом происходит реализация психической энергии, ее разрядка в смехе.

В своих вводных замечаниях к англоязычному изданию этой книги Стрэчи упоминает Теодора Липпса (1851-1914), говоря, что именно этот автор ввел в обращение понятие Einfuhlung ( Strachey , 1960). Очевидно, добавляет Стрэчи, что концепция бессознательного, изложенная Липпсом в работе «Комизм и юмор» ( Lipps , 1898), оказала серьезное влияние на становление фрейдовской теории. Тем не менее, понятие эмпатия сформулировал вовсе не Липпс, а Вильгельм Дильтей, в философской системе которого оно сыграло ключевую роль.

В работе «Остроумие и его отношение к бессознательному» Фрейд часто подчеркивает, что комичным нам кажется человек, одолеваемый противоречием между высоко духовными интересами и телесными отправлениями. Этот эффект, говорит Фрейд ( Freud , 1905, р. 181-199), связан с эмпатией, поскольку ситуация кажется нам комичной только до тех пор, пока в ней находимся не мы сами, а другой человек. В случае, когда подобная ситуация затрагивает нас непосредственно, она создает не комический, а удручающий эффект. В данном случае Фрейд использовал понятие эмпатия для обозначения меры различия между собственным Эго человека и Эго другого, а не понимания или разделения его чувств.

В 7 разделе работы «Психология масс и анализ Я», озаглавленном «Идентификация», Фрейд указывает на особое значение эмпатии, говоря, что она «...играет важнейшую роль в понимании того в других людях, что изначально чуждо нашему Я» ( Freud , 1921, р. 108).

После Фрейда многие аналитики предпринимали попытки разработать понятие эмпатия, однако мало кто проникался к этой теме столь глубоким интересом, как Ференци. Его знаменитое эссе «Гибкость психоаналитической техники» ( Ferenczi , 1928) можно назвать наиболее оригинальным и глубоким исследованием в данной области.

Ференци в зените своего гения продемонстрировал потрясающий баланс артистичности и научности в психоанализе. В то время он был в середине пути от активной техники к нео-катарсису, в точке равновесия двух страстей, которые позднее совершенно сбили его с верного пути. Это был Ференци, который только что опубликовал статью, посвященную проблеме завершения анализа ( Ferenczi , 1927), где отстаивал право аналитика на желание быть действительно глубоко проанализированным; Ференци, глубоко понимавший и успешно применявший на практике психоаналитический метод и технику; Ференци, которому, по мнению Фрейда, не было равных (см. его письмо от 4 января 1928 г. ( Grubrich - Simitis , 1986)).

Исходным пунктом размышлений, изложенных в работе «Гибкость психоаналитической техники», является научная природа психоанализа, представляющего собой доступное передаче знание. Каждый человек, подвергшийся достаточно глубокому анализу и ознакомившийся с принципами психоаналитической техники, способен успешно практиковать психоанализ, — писал Ференци. Однако в этой схеме всегда имеется некоторый личный компонент, заключающийся в том, что психоаналитик должен работать тактично, то есть эмпатично. Эмпатия указывает нам, что мы можем и должны сказать пациенту. Это помогает нам не причинять пациенту ненужной боли и не допускать усиления сопротивлений. Ференци всегда придерживался мнения, которое Бион много лет спустя сформулировал так: психоанализ не может быть проведен без боли, и одна из его целей заключается в том, чтобы научить пациента переносить боль.

«Эмпатичным» Ференци считал того аналитика, который способен замечать и даже предвидеть реакции своего пациента, что позволяет молчать и говорить тогда, когда это действительно необходимо. Психоаналитик не имеет права быть наивным или сентиментальным. Он должен держать глаза открытыми, в то время как «его сознание колеблется между сочувствием, самонаблюдением и принятием решений» ( Ferenczi , 1955, p . 96). В этих замечательных словах выражена идея, которая актуальна и сегодня. Как говорил сам Ференци (см. письмо к Фрейду от 15 января 1928 года ( Grubrich - Simitis , 1986)), эмпатия не означает уступок произволу субъективного и требует от аналитика строгого контроля над собственными конфликтами (к сожалению, сегодня многие забывают об этом).

Взаимосвязь такта и эмпатии, на которую Ференци просто указал, не потрудившись прояснить этот вопрос, позднее была исследована Поландом и Карлони ( Poland , 1975; Carloni , 1984). Эмпатия помогает нам понять нечто, а такт — интерпретировать это; понимание связано с сенсорной функцией психического аппарата, интерпретация — с двигательной.

Долгое время усилия Ференци оставались практически единственной попыткой разработки проблемы эмпатии, и лишь после выхода в свет работ Кохута эта тема стала объектом пристального внимания аналитиков.

В 1960 году Гринсон написал эссе, посвященное эмпатии и ее превратностям ( Greenson , 1960). Согласно Гринсону, эмпатия является эмоциональным знанием о чувствах другого, предсознательным феноменом, помогающим нам понять пациента, разделить его чувства. Эмпатия предполагает тонкое равновесие, возможность проникнуться чувствами другого человека, не будучи при этом вовлеченным (по выражению Салливана), т. е. играть роль участвующего наблюдателя. Гринсон также указал на то, что аналитик становится неэмпатичным либо вследствие избытка, либо — недостатка. Боязнь вовлечься в чувства пациента приводит к подавлению эмпатии и установлению слишком большой дистанции. Однако если эмпатия бесконтрольна, вовлеченность в чувства пациента становится слишком интенсивной, что приводит к нарушению идеальной дистанции и лишает аналитика объективности.

Гринсон отличает эмпатию от симпатии, в которой присутствует элемент согласия с тем, что чувствует другой человек, и, следовательно, большая мера эмоциональной вовлеченности. Он также отличает эмпатию от интуиции, поскольку первая связана с чувствами, а последняя — с интеллектом.

Развивая идеи Мелани Кляйн, Нора Баругел, как и Гринсон, различила симпатию и эмпатию, но дала им другие определения ( Barugel , 1984). Симпатия заключается в способности переживать или страдать вместе с другим человеком ( syn - pathos ), которая основана на ощущении схожести каких-либо собственных аспектов с объектом. Эмпатия является переживанием или страданием внутри объекта ( em - pathos ): в этом случае идентификация осуществляется на основании собственных качеств, помещенных внутрь объекта (проективная идентификация). Баругел рассматривает оба процесса в свете идентификации и видит в них две разновидности идентификации: интроективную и проективную.

Ямпей называет эмпатию важнейшим условием психоаналитического понимания и определяет ее как способность поставить себя на место другого, разделить и пережить его мысли и желания ( Yampey , 1985). Однако Ямпей предостерегает нас от опасности, которую представляет собой подчинение эмпатии магии, нарциссизму или инфантилизму.

***

В последние годы над осмыслением проблемы эмпатии более других работал Хайнц Кохут. Научную траекторию его сочинений можно визуально представить в виде дуги большого круга, начинающейся работой «Интроспекция, эмпатия и психоанализ» (1959) и завершающейся «Интроспекцией, эмпатией и полукругом психического здоровья» (1982), дуги, которая проходит через последний раздел книги «Анализ самости» (1971) и достигает статьи «Как излечивает анализ?» (1984), опубликованной после смерти Кохута ( Kohut , 1959; 1982; 1971; 1984).

Уже в первых своих работах Кохут утверждал, что психологические факты собираются только путем интроспекции или эмпатии (которая, по его мнению, является викарной формой интроспекции) ( Kohut , 1959). Он также утверждал и обратное: факты, полученные методами эмпатии и интроспекции, являются психологическими, а все остальные — нет. Хайнц Кохут называл психоанализом лишь то, что происходит во время сессии между аналитиком и пациентом. Знания, которые происхождением своим обязаны другим сферам (например, этология и нейробиология) могут быть полезны, но никогда не станут частью нашей дисциплины. Кохут говорил, что эмпатию следует рассматривать как существенный компонент психоаналитического метода: «Мы определяем феномен как ментальный, психический или психологический, если способ наблюдения, открывающий его нам, включает интроспекцию и эмпатию как существенные составляющие» ( ibid ., p . 462; курсив Кохута). В этом и заключалось революционное нововведение: эмпатия была признана не только обязательным условием аналитической работы (о чем мы знали уже со времен Ференци), но самой сутью метода. Кохут предоставил эмпатии методологический карт-бланш.

Сформулированное в 1959 году положение повторяется и усиливается в 1971, когда Кохут признает эмпатию «способом познания, специально приспособленным для восприятия сложных психологических конфигураций» ( Kohut , 1971, р. 300).

В этой главе он рассматривает границы эмпатии и варианты ее неправильного использования. Применение эмпатии для наблюдения за непсихологическими процессами может приводить к пре-рациональному и анимистическому восприятию реальности. С другой стороны, отказ от использования эмпатии в исследовании сложных психических феноменов тоже является ошибкой, приводящей к диаметрально противоположном результату — к построению механистического и инертного образа психической реальности.

Исходя из того, что Кохут рассматривал эмпатию как особый тип знания и как существенный элемент психологической практики, можно предположить, что он считал себя приверженцем понимающей психологии в духе Дильтея, Ясперса или представленной сравнительно недавно версии Альфреда Лоренцера ( Lorenzer , 1970). Кохут, однако, решительно отрицал такую возможность, указывая, что если эмпатию используют не как инструмент для сбора психологических данных или способ наблюдения, то ею пытаются заместить объяснительную составляющую научной психологии. «Таким образом, — подчеркивал Кохут, — мы получаем понимающую психологию в духе Дильтея и Ясперса, но не объясняющую ( explanatory ) психологию. Здесь начинается снижение научного стандарта и сентиментальная регрессия к субъективности» ( Kohut , 1971, р. 300-301). Немного далее в том же разделе мы можем найти следующие строки: «Ученые-психологи, в частности психоаналитики, должны быть способны не только на эмпатическое понимание, но и на отказ от эмпатической установки. Если они не будут эмпатичными, им не удастся наблюдать и собирать факты. Если они не сумеют сделать шаг за пределы эмпатии, им не удастся создать новые гипотезы и теории, и в конечном итоге объяснить наблюдаемые факты» ( Ibid ., p . 303).

На мой взгляд, в этой идее заключено некоторое противоречие. В случае, если эмпатия служит только задаче сбора подлежащих объяснению фактов, вряд ли можно утверждать, что она является самой сутью метода, а не просто отправной точкой. Следует отметить, что со временем Кохут переформулировал данное положение, сделав его более ясным.

Последняя работа Кохута «Как излечивает анализ?», опубликованная уже после его смерти, помогает разобраться в упомянутом противоречии ( Kohut , 1984). В Разделе 6 Кохут снова определяет эмпатию как викарную интроспекцию, способность проникнуть в чувства и внутреннюю жизнь другого человека, пережить, хотя и в меньшей степени, то, что переживает другой. В Разделе 9, озаглавленном «Роль эмпатии в психоаналитическом лечении», он однозначно заявляет, что эмпатия аналитика заключается в способности безусловно принимать нарциссический перенос пациента, проявлять терпимость к зеркальному переносу и сопутствующим ему эксгибиционизму и контролю, не реагировать на идеализированный перенос постоянными обращениями к реальности или интерпретациями, предполагающими отвержение. Кохут считал, что благодаря эмпатии аналитику удается верно уловить восприятие пациентом собственной психической реальности и принять его в качестве достоверного. Для того чтобы проиллюстрировать и разъяснить это ключевое положение, Кохут приводит крайне неудачный пример. Он говорит: если пациент признается, что его ранило мое минутное опоздание, я (Кохут) вряд ли отвечу, что его восприятие реальности искажено или что он смешивает меня (Кохута) с образом своего отца или матери. Скорее такому пациенту следует сказать, что все мы очень чувствительны к поступкам тех, кто значим для нас, как, например, в детстве значимы родители. Затем можно добавить, что непредсказуемый характер матери и безразличие отца пациента закономерно обусловили его восприятие поведения аналитика и реакцию на него.

Отталкиваясь от этого простого, но наглядного примера, можно уверенно утверждать, что в понимании Кохута эмпатия заключается в безоговорочном принятии чувств пациента, вызванных минутным опозданием аналитика. Именно здесь содержится момент эмпатии (хотя она, по сути, и не служит сбору данных). Истолкование плохого поведения родителей (как объектов самости), безусловно, следует понимать как объясняющую часть предложенной Кохутом интерпретации. Справедливости ради следует отметить, что в вышеизложенном случае гораздо лучше просматривается сам Кохут с его теоретическими установками, чем пациент, о котором идет речь. Мы не располагаем даже сведениями о том, что именно говорил пациент: аналитик не фиксировал его высказывания, не испытывая в этом необходимости.

При всем уважении к эмпатическому моменту интерпретации хочу все же отметить, что Кохут действительно полностью проникся психической реальностью уязвленного вынужденным ожиданием пациента. Выдуманную и отвергнутую им интерпретацию («искажение реальности» и «смешение фигуры аналитика с образом отца или матери») нельзя даже в строгом смысле назвать интерпретацией. Это выглядит скорее как попытка дисквалифицировать чувства и суждения пациента, предпринятая аналитиком, который стремится разрядить свою агрессию и избавиться от чувства вины. Подобную интерпретацию мог сформулировать либо малоопытный, либо идентифицирующийся с чрезвычайно сильным Супер-Эго аналитик.

В отношении второго момента интерпретации мы должны понять, что же именно пытался объяснить пациенту Кохут. Суть объяснения, по-видимому, сводится к следующему: переносные чувства, спровоцированные ожиданием (очень непродолжительным), являются закономерной реакцией на беспорядочное поведение родительских объектов самости в детстве пациента. В таком случае что именно проясняет подобная интерпретация? Определенно не качества родителей, фигурирующих в прошлом пациента: в них Кохут не сомневается. Благодаря эмпатии он знает, что родители пациента были людьми неэмпатичными. Не подтверждает интерпретация и теорию объектов самости: это создало бы замкнутый круг, где сливаются вопрос и ответ. Остается предположить, что Кохут проверял, объясняются ли переносные реакции пациента влиянием, которое оказали на становление его личности родители как дефицитарные объекты самости. Если я прав, то Кохут прояснял далеко не самые значимые обстоятельства. Пациент не мог не подтвердить интерпретацию, поскольку благодаря своей эмпатии Кохут ранее неоднократно соглашался с тем, что мать пациента в его детские годы была непредсказуемой, а отец — безучастным. Сложно однозначно сказать, в какой мере соучастие аналитика и пациента способствовало конвертации актуального конфликта в прошлый, снявшей напряжения обоих протагонистов. Приходится принимать во внимание некоторые соображения, не укладывающиеся в рамки традиционных представлений психологии самости. Можно, например, предположить, что в течении очень короткого интервала времени пациент сместил серьезную обиду на аналитика, которую так и не решился признать.

В любом случае, решительно осуждая мать и отца чувствительного пациента, Кохут полностью отказывается от исследования того обстоятельства, что крайне требовательная установка ребенка могла — хотя бы частично — обусловить подобную реакцию родителей. Подобная возможность остается совершенно вне поля зрения Кохута.

Настоящая объясняющая психология должна прояснять содержание речевой продукции пациента, обнаруживать в его переносе инфантильные конфликты, а не принимать слова на веру. Как утверждал сам Кохут, рассказы пациента заслуживают доверия, но далеко не всегда являются бесспорной исторической истиной.

В своих работах Кохут неоднократно подчеркивал, что основным его вкладом в теорию психоанализа является новое понимание феномена эмпатии, подобно тому, как в начале Ренессанса для искусства новой была теория перспективы Брунеллески. Поэтому я думаю, что психология самости (несмотря на то, что говорил ее основатель) все же должна рассматриваться как понимающая психология, в которой эмпатия занимает центральное место в качестве принципиального метода обретения знания.

Косвенным образом Кохут допускал это, когда подчеркивал, что объяснительный аспект интервенций аналитика основывается в конце концов на эмпатии, а предел возможностей правильной генетической реконструкции заключается в том, чтобы показать пациенту, что он понят.

В своей посмертно опубликованной работе ( Kohut , 1984, chapter 9) Кохут заявляет: опираясь на теорию психологии самости, аналитик способен достичь столь высокой эмпатии к переживаниям анализируемого, что тот ощущает себя его частью, и наоборот. Он действительно считал, что сущность эмпатии может быть схвачена лишь в контексте психологии самости. В определенной степени он прав, поскольку в теории объектов самости понятие эмпатии подверглось серьезному пересмотру, да и сами объекты самости могут быть определены как такие, которые достигаются посредством эмпатии.

Ради сохранения эмпатической связи Кохут отказывался от тех интерпретаций, в которых анализируемый мог бы «почувствовать» враждебность или угрозу. Еще Ференци указал на то, что аналитик всегда должен стремиться к тактичной интерпретации. Однако не следует забывать, что аналитика никоим образом не должны связывать чувства и переживания анализируемого, поскольку последний волен чувствовать то, что доставляет ему удовольствие. Задача аналитика заключается в том, чтобы анализировать подобный опыт, а не избегать его. На мой взгляд, своеобразная забота Кохута о пациентах противоречила базовым принципам психоаналитического метода и тому духу поиска истины, который нам передал Фрейд.

Следует прояснить концептуальные различия теории конфликта и построенной Кохутом теории задержек развития. Кохут подчеркивал, что, поскольку в его доктрине сексуальные импульсы объектных отношений рассматриваются как вторичные по отношению к организации самости, они превращаются в прикрытие от коннотаций вины. По его мнению акцент, который делается сторонниками интерпретативного подхода на конфликте, вынуждает анализируемого ощущать интерпретацию как цензуру, тогда как интерпретация переноса в ключе объектов самости будет восприниматься как часть закономерного процесса взросления. По всей видимости, стремление a outrance (строго, при любых обстоятельствах) поддерживать эмпатический климат оказало серьезное влияние на взгляды Кохута, вынудив его практически полностью отказаться от теории конфликта и импульса.

Когда эмпатия понимается главным образом как способ защиты пациента от болезненной правды о нем самом, рамки этого понятия становятся чрезвычайно узкими. Я полностью согласен с Кернбергом в том, что «аналитику очень легко посчитать свою интервенцию «эмпатичной», когда она совпадает и с его собственными теориями, и с бессознательными ожиданиями или потребностями пациента» ( Kernberg , 1984, р. 187).

***

В конце нашей долгой дискуссии я хотел бы подчеркнуть, что эмпатия (как говорил еще Ференци) должна рассматриваться как ценное, но не безукоризненное средство, помогающее понять чувства пациента (и людей вообще), разделить боль другого, ослабить ее, насколько это возможно. Однако не следует забывать, что полностью устранить боль из жизни человека не в наших силах. Эмпатия представляется мне необходимым компонентом аналитической работы: без нее мы никогда бы не смогли «настроиться на общую волну» с пациентами. Тем не менее, эмпатия сама по себе не является достаточным условием аналитической работы, поскольку зависит от огромного множества факторов, действующих скорее в контексте «аналоговой» чем цифровой коммуникации. Учитывая множественность факторов и стимулов, мы не можем однозначно утверждать, что наш отклик никогда не окажется двусмысленным или ошибочным. Он всегда зависит от нашего душевного состояния, нашей восприимчивости и наших конфликтов — иначе говоря, от присутствующих в контрпереносе процессов проекции и интроекции (в самом широком смысле).

Ясперс считал эмпатическое понимание (являющееся по его мнению разновидностью генетического понимания) последним доказательством, которое не может быть оспорено. Впоследствии он несколько смягчил это радикальное утверждение, указав, что понимаемое отношение ( comprehensible relationship ) не доказывает per se (само по себе) свою реальность и может быть ошибочным в том случае, если объективный материал, на котором основывается понимание данного отношения, был воспринят неточно. Поправка на объективность материала, к которой прибегает Ясперс, показывает, что даже этот автор не был полностью уверен в непогрешимости своей эмпатии. Вслед за Лоренцером можно добавить, что психоанализ отвергает возможность сбора объективных фактов и, по техническим и этическим мотивам, закрывает себе доступ к любой информации, которая не привнесена в аналитическую ситуацию анализируемым ( Lorenzer , 1970, chapter 2).

Лоренцер, развивая идеи Дильтея и Ясперса, утверждал, что именно понимание (а не объяснение) является типичным действующим фактором в психоанализе. Будучи более последовательным мыслителем, чем Кохут, Лоренцер объявил себя сторонником радикального герменевтического психоанализа, в котором благодаря сценическому пониманию ( scenic comprehension ) открывается возможность обнаружить символический уровень языка и деструктивные процессы, по вине которых символ превращается в клише.

Идеи Лоренцера, безусловно, заслуживают отдельного исследования. Ограничусь лишь упоминанием о том, что его рассуждения основаны на опыте очевидного, который достигается посредством психических актов в самом аналитике и верифицируется в этих актах ( Lorenzer , 1970, chapter 2, section 1), — что, на мой взгляд, является простым отрицанием бесконечных ловушек, создаваемых контрпереносом.

Обращаясь к проблеме эмпатии, большинство психоаналитиков предпочитают рассматривать ее как комплексный феномен (или аффект), связанный с процессом идентификации, — специфическую форму идентификации, которая в большинстве случаев транзиторна и предсознательна, не является регрессивной и обратима по своей природе ( Levy , 1985, р. 355; Yampey , 1985, р. 353).

Взаимоотношения между эмпатией и контрпереносом можно понимать по-разному, в зависимости от того, какое содержание мы вкладываем в эти понятия. Анни Райх, и вслед за ней практически все те, кто склонен видеть в контрпереносе препятствие, предпочитают разграничивать эмпатию и контрперенос. Ракер и его единомышленники рассматривали эмпатию как зрелую, сублимированную форму контрпереноса. Однако ни те, ни другие не воспринимали эмпатию в качестве единственного метода, позволяющего собирать факты. Когда Леви ( Levy , 1985) попытался рассмотреть эмпатию в рамках теории психологии самости, он отметил, что Кохут вкладывал в это понятие слишком широкое и противоречивое содержание. В теории психологии самости эмпатия выступает то как инструмент для сбора данных, то как воплощение умения осуществлять аналитические интервенции таким образом, чтобы пациент пережил их как созвучные своим желаниям и потребностям ( ibid ., р. 368). Хотя сам Кохут и не отмечал этого, упомянутые противоречия создают две различные концепции эмпатии. По вине одной из них у многих ученых и возникает опасение, что психоаналитическая нейтральность может быть скомпрометирована корригирующим эмоциональным опытом — аналогичным тому, который описали Александер и Френч ( Alexander , French , 1948).

Малдавски ( Maldavsky , 1986, 1988), стремясь построить всеобъемлющую метапсихологию эмоций, изучал эмпатию в связи со специфическими механизмами, характерными для неврозов (вытеснение — repression , Verdrongung ), перверзий и психопатий как видов нарушений (отрицание — denial , Verleugnung ) и психозов (отклонение — rejection , Verwerfung ), выделяя в каждом из случаев специфическую эмпатическую установку. В соответствии с логикой своего исследования, Малдавски дал определение различиям между эмпатией, контрпереносом и аффективным заражением, указав, что последние служат препятствием для аналитической работы, а эмпатия, наоборот, чрезвычайно ценна и помогает ориентироваться в клинических ситуациях. Эмпатия, контрперенос и аффективное заражение не отличаются друг от друга ни в плане аффектов, ни по интенсивности, но существенно разнятся по своему происхождению и способам проявления. Согласно Малдавски, корни контрпереноса находятся в вытесненных желаниях аналитика, аффективное влияние связано с идентификацией (тоже вытесненной), тогда как истоки эмпатических аффектов обнаруживаются в идентификации с пациентом, которая может быть осознана и активно использована в метаклинической работе, направленной на изменение защит пациента.

***

Подводя краткий итог, следует признать, что эмпатия действительно помогает нам понять своих пациентов (и вообще других людей). Однако мы должны признать, что она все же имеет границы и способна сбить нас с пути. Мы вправе верить, что психоанализ является естественной или герменевтической наукой, но никто не может утверждать, что путь к истине бывает прямым и безопасным.

Эра контрпереноса: Антология психоаналитических исследований