Характероанализ

IV. К технике характероанализа

1. Резюме

Наш терапевтический метод определяется следующими теоретическими принципами. Топическая точка зрения определяет технический принцип, что бессознательное должно быть сделано осознанным. Динамическая точка зрения определяет правило, согласно которому это осознавание бессознательного должно происходить не прямо, а путем анализа сопротивления. Экономическая точка зрения и познание психической структуры вынуждают нас при анализе сопротивления соблюдать некоторый каждому случаю соответствующий порядок.

Пока в осознавании бессознательного, т. е. в топическом процессе, видели единственную задачу аналитической техники, существовала формула, в соответствии с которой надо правильно перевести пациенту все его бессознательные проявления на язык сознания в той последовательности, в которой они у него всплывают. Динамику анализа в большей или меньшей степени предоставляли случаю: то ли действительно сознание вызывало соответствующий аффект, то ли толкование оказывало воздействие на пациентов помимо и сверх интеллектуального понимания. Уже включение динамического момента, т. е. требование, что пациент должен не только вспоминать, но и переживать, усложнило простую формулу, что нужно "бессознательное сделать осознанным". Так как динамика аналитического воздействия зависит не от содержаний, которые пациент продуцирует, а от сопротивлений, которые он им противопоставляет, а также от переживательной интенсивности их преодоления, то вследствие этого задача в немаловажной степени сдвигается. С топической точки зрения достаточно привести в сознание пациента ряд самых внятных и самых толкуемых элементов бессознательного, т. е. здесь придерживаются линии содержательного материала. Но если принимать во внимание динамический фактор, то надо отказаться от этой линии и средства ориентирования в анализе в пользу другой линии, той, которая схватывает как содержательный материал, так и аффекты, а именно линии следующих друг за другом сопротивлений. Ведь при этом у большей части пациентов преодолевается та трудность, которой мы до сих пор в нашем изложении пренебрегали.

2. Характерная броневая защита и сопротивление характера

Неспособность к соблюдению основного правила

Так как наши пациенты редко с самого начала способны к анализу, то лишь меньшая их часть склонна следовать основному правилу и полностью открываться аналитику. Помимо того что они не могут сразу оказывать ему необходимое доверие как чужому человеку, многолетняя болезнь, продолжительное влияние невротической среды, плохой опыт с невропатологами - короче, все вторичное искажение Я - создают ситуацию, которая противится анализу. Устранение этой трудности становится предварительным условием анализа, и оно происходило бы, пожалуй, легко, если бы не одна особенность, о которой мы можем спокойно сказать: характер больного, который сам относится к неврозу и превратился в невротический базис. Эта особенность известна под названием "нарциссического барьера". В принципе существуют два пути подхода к этим трудностям, в особенности к возмущению против основного правила. Один, которым, как мне кажется, мы обычно пользуемся, - это прямое воспитание для анализа с помощью наставления, успокоения, приглашения, увещевания, уговоров и прочего. В данном случае стремятся посредством создания соответствующего позитивного переноса оказывать влияние на пациентов в духе аналитической откровенности. Это приблизительно соответствует технике, предложенной Нунбергом. Однако накопленный опыт учит, что этот воспитательный, или активный, путь крайне ненадежен, зависит от случайностей, которыми невозможно овладеть, и лишен надежного базиса аналитической ясности; аналитики слишком подвержены колебаниям переноса и со своими попытками сделать пациентов способными к анализу вступают на небезопасную территорию.

Другой путь обстоятельнее, в данное время еще не для всех пациентов употребительный, но намного более надежный; он состоит в том, что воспитательные меры пытаются заменить аналитическими толкованиями. Хотя это, наверное, не всегда возможно, это остается идеальной целью аналитических усилий. Таким образом, вместо того чтобы подготовить пациентов к анализу с помощью уговоров, советов, маневра переносом и т. д., при более пассивной манере главное внимание уделяют вопросу, какой актуальный смысл имеет поведение больного, почему он сомневается, слишком поздно приходит, говорит высокопарно или сбивчиво, сообщает только каждую третью мысль, критикует анализ или доставляет необычно много и глубокого материала. Итак, можно, скажем, попытаться убедить нарциссического, высокопарно говорящего in terminis technicis (в технических терминах) пациента, что его поведение вредит анализу и что он сделал бы для него лучше, если бы отучился от этого, не употреблял аналитических выражений, отказался от своей замкнутости, потому что она преграждает путь анализу; или же аналитик отказывается от любых уговоров и ждет до тех пор, пока поймет, почему пациент ведет себя так или иначе. Затем, может быть, разгадывают, что он таким способом компенсирует чувство неполноценности перед аналитиком, и оказывают воздействие на него с помощью последовательного толкования смысла этого поведения. Вторая мера в противоположность первой полностью соответствует аналитическому принципу.

Из этого стремления где только возможно заменить все воспитательные или прочие активные меры, которые становились необходимыми из-за своеобразия пациента, чисто аналитическим толкованием непринужденно и неожиданно открывался путь к анализу характера.

Известная клиническая добросовестность вынуждает нас среди сопротивлений, которые мы встречаем при лечении наших больных, отличать одну особую группу как "сопротивления характера". Они получают свои особые признаки не благодаря своему содержанию, а от специфического душевного склада анализируемого. Характер, сформированный неврозами навязчивых состояний, развивает специфически иные по форме сопротивления, чем истерический характер, последний тоже иные, чем генитально-нарциссический, импульсивный или неврастенический характеры. Форму реакций Я, которая различна в зависимости от характера при неизменных содержаниях переживаний, можно точно так же свести обратно к детским переживаниям, как и содержание симптомов и фантазий.

Откуда происходят сопротивления характера?

В более отдаленное время Гловер трудился над различением неврозов характера и симптомных неврозов. Александер тоже оперировал на основе этого различения; я следовал ему в более ранних работах, но при подробном сравнении случаев оказалось, что это различение имеет смысл лишь в той степени, в какой существуют неврозы с описанными симптомами и неврозы без таковых: первые были названы потом "симптомными неврозами", последние - "неврозами характера"; при первых, разумеется, больше бросаются в глаза симптомы, при вторых - невротические черты характера. Но разве бывают симптомы без невротического базиса реакций, другими словами, без невротического характера? Различие между неврозами характера и симптомными неврозами состоит только в том, что при последнем невротический характер тоже еще продуцирует симптомы, так сказать, концентрируется в таковых. То, что невротический характер в одном случае обостряется в описанных симптомах, а в другом находит иной путь к разгрузке застоя либидо, нуждается еще в обстоятельном исследовании (ср. II часть). Но если признается то обстоятельство, что фундамент симптомного невроза всегда образует невротический характер, то ясно также, что в любом анализе мы имеем дело с характероневротическими сопротивлениями; отдельные анализы будут отличаться только различным значением, которое должны придавать характероанализу в отдельных случаях. Ретроспективный взгляд на аналитический опыт предостерегает, однако, от того, чтобы в каком-либо случае недооценивать это значение.

С позиций характероанализа теряет всякое значение различение между хроническими неврозами, т. е. такими, которые существуют с детства, и острыми неврозами, т. е. такими, которые появились поздно; потому что не так важно, рано или поздно появились симптомы, а важно то, что невротический характер, базис реакций для симптомных неврозов, образовался, по меньшей мере в основных чертах, уже с завершением эдиповой фазы. Я просто напоминаю о клиническом опыте, что границы, которые пациент проводит между здоровьем и началом болезни, в анализе постоянно стираются.

Так как симптомообразование в качестве дискрептивной отличительной черты различения подвело нас, мы должны искать другие. В качестве таковых в первую очередь принимаются во внимание понимание болезни и рационализации.

Отсутствие понимания болезни является не абсолютно надежным, но все же существенным признаком невроза характера. Невротический симптом ощущают как инородное тело, и он вызывает чувство болезни. Невротическая же черта характера, скажем, преувеличенное чувство порядка в характере человека, страдающего навязчивыми состояниями, или боязливая робость у человека с истерическим характером, напротив, органически встроена в личность. Люди, может быть, жалуются на то, что они робки, но именно поэтому они не чувствуют себя больными. Лишь в том случае, если характерологическая робость усиливается до болезненного покраснения или если навязчиво-невротическое чувство порядка усиливается до навязчивого церемониала, если, таким образом, невротический характер симптоматически обостряется, тогда пациент чувствует себя больным.

Правда, бывают симптомы, при которых не существует никакого или обнаруживается только незначительное понимание болезни и которые рассматриваются больным как скверная привычка или данность, с которой приходится считаться (например, хронический запор, легкое ejaculatio praecox); некоторые черты характера опять же ощущают порой как болезненные, скажем, неожиданно наступающие резкие вспышки гнева, бросающаяся в глаза неряшливость, склонность к вранью, пьянству, денежному расточительству и многое другое. Несмотря на это, понимание болезни рекомендуется рассматривать как существенный критерий невротического симптома, а его отсутствие - как примету невротической черты характера.

Второе практически важное отличие состоит в том, что симптомы никогда не обнаруживают таких полных и правдоподобных рационализаций, как невротический характер. Ни истерическую рвоту или абазию, ни навязчивый счет или навязчивые мысли нельзя рационализировать. Симптом кажется бессмысленным, в то время как невротический характер рационально достаточно мотивирован, чтобы не казаться болезненным или бессмысленным.

Далее, для невротической черты характера имеется одно обоснование, которое тотчас было бы отклонено как абсурдное, если бы его использовали для обоснования симптомов. Часто говорят: "Так уж у него выходит". Это "так выходит" желает показать, что тот, о ком идет речь, таким был рожден, этого нельзя изменить, что это "держит" его характер. И все же эта справка неправильная, потому что анализ развития показывает, что характер должен был так или иначе формироваться из определенных оснований, т. е. он является таким же принципиально анализируемым и изменяемым, как и симптом.

Соответственно с течением времени симптомы настолько закрепляются в целостной личности, что становятся подобными чертам характера. Так, например, навязчивый счет дает себя знать только в рамках стремления к порядку, а навязчивое стремление к системе пользуется для своего выражения распорядком дня; это в особенности относится к принудительному труду. Такие способы поведения считаются скорее странными, утрированными, чем болезненными. Мы видим, таким образом, что понятие болезни совершенно текучее, что имеются все переходы от симптома как изолированного чужеродного тела через невротическую черту характера и "обычную привычку" до реально дельного поведения; но так как мы ничего не можем предпринять с этими переходами, рекомендуется различать симптом и невротический характер также и в отношении рационализаций, несмотря на искусственность всего этого разделения.

При такой оговорке нам бросается в глаза еще одно отличие в строении симптома и невротической черты характера. При аналитическом расчленении обнаруживается, что в том, что касается смысла и происхождения симптома, он построен очень просто в сравнении с чертой характера. Несомненно, симптом тоже сверхдетерминирован; но чем глубже мы проникаем в его обоснование, тем больше удаляемся от собственной сферы симптома, тем чаще выявляется характерологическое основание. Так, исходя из каждого симптома, можно - теоретически - развернуть характерологический базис реакций. Симптом непосредственно обоснован только ограниченным числом бессознательных позиций; скажем, истерическая рвота имеет в основе вытесненное желание сосать и оральное детское желание. То и другое сказывается на характере: первая - в известной детскости поведения, второе - в материнской манере держать себя; но истерический характер, обосновывающий истерический симптом, покоится на множестве - по большей части антагонистических - устремлений и чаще всего выражается в специфической манере держать себя или в душевном складе. Манера поведения долго не позволяет так просто разложить себя, как симптом, но в принципе ее можно так же, как последний, вывести и понять из влечений и переживаний. В то время как симптом соответствует только определенному переживанию, некоторому ограниченному желанию, характер представляет собой специфический душевный склад человека, некоторое выражение всего его прошлого в целом. Поэтому симптом может возникнуть совсем неожиданно, в то время как каждой отдельной черте характера для ее образования нужно много лет. Но мы не забываем, что симптом тоже не мог бы неожиданно возникнуть, если бы его характерный, или, иначе, невротический, базис реакций не был бы уже в наличии.

Совокупность невротических черт характера обнаруживается в анализе как компактный защитный механизм против наших терапевтических усилий, и если мы аналитически отслеживаем возникновение этого характерного "панциря", то обнаруживается, что он тоже имеет определенную экономическую задачу, а именно: он служит, с одной стороны, защите от раздражений внешнего мира, а с другой, оказывается средством овладения либидо, постоянно проталкивающегося вперед из Оно, так как в невротических реактивных образованиях, компенсациях и тому подобном либидинозные и садистические энергии истощаются. В процессах, которые лежат в основе образования и сохранения этого панциря, брони, постоянно связан страх, так же как, скажем, по описанию Фрейда, страх связан в симптомах навязчивых состояний. Мы еще вернемся к экономике формирования характера.

Так как невротический характер в своей экономической функции устанавливает в качестве защитного панциря известное, хотя и невротическое равновесие, анализ означает опасность для этого равновесия. Поэтому от нарциссического защитного механизма Я исходят сопротивления, которые придают анализу каждого отдельного случая его особый чекан. Но если способ поведения пациента представляет собой анализируемый и разгадываемый результат его общего развития, то мы имеем возможность выводить отсюда технику характероанализа.

К технике анализа сопротивления характера

Наряду со сновидениями, внезапными мыслями, промахами и прочими сообщениями пациентов особого внимания заслуживает их манера держать себя, т. е. их образ действий, то, как они рассказывают свои сновидения, совершают промахи, приводят внезапные мысли и делают сообщения. Исполнение основного правила - это редкий курьез, и нужна продолжающаяся целыми месяцами характероаналитическая работа, чтобы довести пациентов до сколько-нибудь достаточной степени откровенности. Манера пациента говорить, рассматривать и приветствовать аналитика, лежать на кушетке, интонация его голоса, мера обычной вежливости, которую он соблюдает, и т. д. - все это ценные точки опоры для оценки тайных сопротивлений, которые пациент противопоставляет основному правилу, и их понимание представляет собой важнейшее средство устранить их с помощью толкования. В качестве "материала", который надо толковать, "как" стоит равноправно наряду с тем, что пациент говорит. Часто аналитики жалуются, что анализ не идет, что пациент не доставляет никакого "материала". Обычно под ним понимают только содержание внезапных мыслей и сообщений. Но манера молчания или, скажем, бесплодных повторений - это тоже "материал", который можно использовать. Едва ли, пожалуй, возможна ситуация, в которой пациент не предоставил бы "никакого материала", и мы должны сказать себе, что это зависит от нас, если мы не можем использовать как "материал" поведение анализируемого.

В том, что поведение и форма сообщений тоже имеют аналитическое значение, нет ничего нового. Но то, что они очень определенным и относительно совершенным способом открывают нам подход к анализу характера, надо здесь обсудить. Злой опыт, который приобретают при анализе некоторых невротических характеров, учит, что при таких случаях прежде всего гораздо важнее форма, чем содержание сообщений. Лишь в порядке намека мы упоминаем тайные сопротивления, которые продуцируют аффективно бессильные, "послушные", сверхвежливые и корректные пациенты, затем больных, которые постоянно обнаруживают обманчивый позитивный перенос, или тех пациентов, которые все время бурно требуют любви, тех, которые понимают анализ как игру, которые постоянно "бронированы", которые внутренне надо всем и каждым насмехаются; можно было бы сколько угодно продолжать этот перечень и тем самым подготавливать к трудной работе, которая должна быть выполнена, чтобы приблизиться к бесчисленным индивидуальным техническим проблемам.

Давайте проведем исследование - пока ради общей ориентации и для того, чтобы существенные черты характероанализа лучше выступили вперед в противоположность к симптомоанализу - двух сравнительных пар; будто бы мы одновременно имели на аналитическом лечении двух мужчин с ejaculatio praecox; будто бы один имел пассивно-женственный характер, а другой - фаллически-агрессивный. Далее, будто бы у нас на лечении были две женщины, скажем, с нарушениями, связанными с едой; одна имела характер, сформированный навязчивыми состояниями, а другая - истеричный характер.

Давайте примем далее, что ejaculatio praecox обоих пациентов-мужчин имело один и тот же бессознательный смысл: страх перед фаллосом (отцовским), представляемым во влагалище женщины. Допустим, что оба осуществили в анализе негативный отцовский перенос на основе страха кастрации, который обосновывает симптом. Оба стали ненавидеть аналитика (отца), потому что усматривали в нем врага, ограничивающего их удовольствия, и оба имели бессознательное желание устранить его. В таком случае фаллически-садистический характер будет предотвращать опасность кастрации с помощью ругани, оскорблений и угроз, в то время как пассивно-женственный характер в подобном случае всегда будет становиться доверчивее, пассивно-преданнее, дружественнее. У обоих пациентов характер становится сопротивлением: первый предотвращает опасность агрессивно, второй - избегает ее с помощью жертвы в личностной манере держать себя, с помощью обманчивого поведения и преданности. Конечно, сопротивление характера пассивно-женственного пациента опаснее, потому что он работает тайными средствами: он с избытком доставляет материал, вспоминает инфантильные переживания, казалось бы, блестяще устраивается - но в основе он старается скрыть тайное своенравие и ненависть; он совершенно не в состоянии набраться мужества, пока сохраняет эту манеру держать себя, показать свою истинную сущность. Если, не принимая во внимание этой его манеры поведения, соглашаются только на то, что он доставляет, то - знаю по опыту - никакое аналитическое старание или прояснение не изменит его состояния. Возможно, он даже вспомнит свою ненависть к отцу, но он ее не будет переживать, если ему последовательно не растолкуют в переносе смысл его обманчивой манеры вести себя, прежде чем загрузят глубоким толкованием его ненависти к отцу.

Относительно второй сравнительной пары мы хотим предположить, будто произошел случай острого позитивного переноса. Центральное содержание этого позитивного переноса у обеих пациенток было такое же, как и содержание симптома, а именно оральная фантазия сосания. Но из этого содержательно одинакового позитивного переноса получается формально совсем разное сопротивление переноса: больная истерией будет, скажем, боязливо молчать и робко вести себя, пациентка же с неврозом навязчивости будет упрямо молчать или демонстрировать аналитику холодное, заносчивое поведение. Защита позитивного переноса пользуется различными средствами: здесь агрессивностью, там - страхом. Мы скажем, что Оно у обеих пациенток передавало одинаковое желание, в то время как их Я отбивалось по-разному. А форма этой обороны у обеих пациенток будет постоянно оставаться одинаковой: больная истерией все время будет боязливой, а пациентка с неврозом навязчивости будет постоянно агрессивно обороняться, какое бы содержание бессознательного ни намеревалось прорваться; то есть сопротивление характера у одних и тех же пациентов постоянно остается неизменным и исчезает лишь вместе с корнями невроза.

Характерный панцирь - это сформированное и в психической структуре хронически конкретизированное выражение нарциссической обороны. К известным сопротивлениям, которые мобилизованы против любой новой части бессознательного материала, присоединяется некоторый константный фактор формального порядка, который происходит из характера пациента. Из-за этого происхождения мы называем константный формальный фактор сопротивления "сопротивлением характера".

Давайте на основе вышесказанного обобщим важнейшие свойства сопротивления характера.

Сопротивление характера обнаруживается не содержательно, а формально в типичных, неизменных способах общего поведения, в манере говорить, в походке, мимике и в особых способах поведения (усмешка, высмеивание, упорядоченная или сбивчивая речь, вид вежливости, вид агрессивности и т. д.).

Для сопротивления характера примечательно не то, что пациент говорит и делает, а как он говорит и действует, не то, что он выдает в сновидении, а как он цензурирует, искажает, сгущает и т. д.

Сопротивление характера у одних и тех же пациентов при различных содержаниях остается неизменным. Разные характеры порождают одинаковые содержания по-разному. Позитивный отцовский перенос у больной истерией выражается иначе и иначе обороняется, чем позитивный отцовский перенос женского невроза навязчивости. Там оборона боязливая, а здесь - агрессивная.

Формально выражающееся сопротивление характера содержательно можно точно так же разгадать, распутать и свести к инфантильным переживаниям и инстинктивным интересам, как и невротический симптом.

Характер пациента в надлежащий момент становится сопротивлением, т. е. в обычной жизни характер играет роль, сходную с ролью сопротивления в процессе лечения: роль психического аппарата защиты. Мы говорим поэтому о "характерном бронировании" Я против внешнего мира и Оно.

Прослеживание формирования характера вплоть до раннего детства устанавливает, что оно в свое время происходило на таких же основаниях и для таких же целей, которым служит сопротивление характера в актуальной аналитической ситуации. Проявление характера как сопротивления в анализе отражает его инфантильный генезис. А случайно возникающие ситуации, которые позволяют выступить в ходе анализа сопротивлению характера, есть точное клише тех ситуаций детства, которые привели в действие процесс формирования характера. Так, в сопротивлении характера функция защиты комбинируется с переносом инфантильных отношений на окружающий мир.

Экономически как характер в обычной жизни, так и сопротивление характера в анализе служат избеганию неудовольствия, созданию и поддержанию психического (пусть даже невротического) равновесия и, наконец, истощению вытесненных или избежавших вытеснения количеств влечений. Связывание свободно плавающего страха или - что означает то же самое, но рассмотренное с другой стороны - разрешение застойной психической энергии есть одна из кардинальных функций сопротивления характера. В характере, так же как в невротических симптомах, Историческое, Инфантильное актуально сохранено, живет и воздействует. Так объясняется, почему последовательное ослабление сопротивлений характера создает надежный и непосредственный подход к центральному инфантильному конфликту.

Что же следует из этих обстоятельств дела для аналитической техники характероанализа? Имеются ли существенные различия между ним и обычным анализом сопротивления?

Отличия имеются, и они касаются:

a) выбора последовательности, очередности материала, который нужно толковать;

b) техники самого толкования сопротивления.

ad а) Если мы говорим о "выборе материала", то должны ожидать важного возражения: будут говорить, что каждый выбор противоречит основным психоаналитическим принципам, что надо следовать за пациентом, надо позволять ему руководить собой и при каждом выборе избегать опасности предаваться своим собственным склонностям. К этому можно прежде всего заметить, что при таком выборе речь идет, скажем, не о пренебрежении аналитическим материалом, а исключительно о сохранении некоторой - соответствующей структуре невроза - закономерной последовательности при толковании. Весь материал находится на очереди для толкования, но только одна деталь в данный момент более важна, чем другая. Надо уяснить себе также, что аналитик всегда выбирает, потому что выбор делают уже тогда, когда сновидение анализируют не в его последовательности, а выделяя его отдельные детали. Конечно, пристрастный выбор делают также в том случае, если принимают во внимание только содержание, а не форму сообщений. Таким образом, вследствие лишь того факта, что пациент в аналитической ситуации приносит материал различнейшего рода, приходится делать выбор материала, который надо толковать; важно только, чтобы соответственно аналитической ситуации выбирали бы правильно.

У пациентов, которые вследствие особенности развития своего характера не придерживаются последовательно основного правила, как и вообще при каждом характерологическом затруднении анализа, приходится постоянно извлекать соответствующее сопротивление характера из полноты материала и аналитически обрабатывать путем толкования его смысла. Это, разумеется, не означает, что остальным материалом пренебрегли или не приняли во внимание; наоборот, ценно и желанно все, что дает нам разъяснение о смысле и происхождении беспокоящих черт характера; откладывают лишь разбор и прежде всего толкование материала, который не относится непосредственно к сопротивлению переноса, пока сопротивление характера не становится понятным и не прорывается хотя бы в основных чертах. Какие опасности связаны с тем, что дают глубоко идущие толкования при нераспутанных сопротивлениях характера, я попытался объяснить в III главе.

ad b) Теперь мы хотим обратиться к некоторым особым вопросам характероаналитической техники. Прежде всего мы должны предотвратить одно грозящее недоразумение. Мы говорили, что характероанализ начинается с выделения и последовательного анализа сопротивления характера. Это не значит, что пациентов, скажем, призывают не быть агрессивными, не обманывать, не говорить путано, исполнять основное правило и т. д. Это было бы не только неаналитично, но и прежде всего бесплодно. Никогда не будет излишним подчеркнуть, что то, что мы здесь описали, не имеет никакого отношения к воспитанию или чему-то подобному. При характероанализе мы задаемся вопросом, почему пациент обманывает, говорит путано, аффективно отгорожен и т. д., и мы пытаемся пробудить его интерес к особенностям своего характера, чтобы с его помощью аналитически выяснить их смысл и происхождение. Таким образом, мы просто поднимаем ту черту характера, от которой исходит кардинальное сопротивление, над уровнем личности, показываем пациенту, если это возможно, поверхностные связи между характером и симптомами, но в остальном мы, конечно, предоставляем ему решать, захочет ли он использовать свое познание также и для изменения своего характера. При этом мы в принципе действуем не иначе, чем при анализе симптома; при характероанализе добавляется лишь то, что мы должны неоднократно изолированно показывать пациенту черту его характера до тех пор, пока он не обретет к ней дистанцию и не настроит себя к ней как, скажем, к мучительному симптому навязчивости. Потому что благодаря дистанцированию и объективированию невротического характера последний начинает восприниматься пациентом как некое инородное тело и наконец образуется некоторое понимание болезни.

При этом дистанцировании и объективировании невротического характера поразительным образом обнаруживается, что личность - прежде всего временно - изменяется, а именно при поступательном характероанализе внезапно и неприкрыто автоматически появляется та движущая сила, или душевный склад, из которого в переносе происходит сопротивление характера. Продолжим пример пассивно-женственного характера: чем основательнее пациент объективирует свою склонность к пассивной преданности, тем агрессивнее он становится. Если, однако, его женственное, вводящее в заблуждение поведение в главном было энергичной реакцией против вытесненных агрессивных импульсов. Но с агрессивностью появляется также инфантильный страх кастрации, который в свое время обусловливал превращение, трансформацию от Агрессивного к Пассивно-Женственному. Так с анализом сопротивления характера мы добираемся прямо к центру невроза, к эдипову комплексу.

Однако нельзя предаваться никаким иллюзиям: изолирование и объективирование, как и аналитическая проработка такого сопротивления характера, требуют обычно многих месяцев, требуют много усилий, и прежде всего выносливого терпения. Разумеется, если прорыв однажды удался, то обычно после этого аналитическая работа, поддерживаемая аффективными аналитическими переживаниями, бойко продвигается вперед. Но если, напротив, оставить такие сопротивления характера необработанными, если следовать за пациентом лишь в его материале, постоянно толкуя все содержания, то со временем они образуют едва ли уже устранимый балласт. Затем с течением времени возникает уверенность, что все толкования содержания проведены зря, что пациент не перестал во всем сомневаться, или лишь для вида принимал толкования к сведению, или продолжал внутренне надо всем насмехаться. На более поздних стадиях анализа, когда уже даны существенные толкования эдипова комплекса, перед ним беспомощно останавливаются, если начато было не с устранения этих сопротивлений.

Я уже пытался раньше опровергнуть возражение, что нельзя касаться сопротивлений, прежде чем становится известным их инфантильное детерминирование. Существенно, что прежде всего разгадывают актуальный смысл сопротивления характера, для чего не всегда нуждаются в инфантильном материале. Последний мы используем для разложения сопротивления. Если в первую очередь ограничиваются тем, что выводят напоказ сопротивление пациента и толкуют его актуальный смысл, то очень скоро в придачу к этому появляется инфантильный материал, с помощью которого мы затем можем устранить и сопротивление.

Когда подчеркивают какое-нибудь до сих пор пренебрегаемое обстоятельство дела, то невольно вызывают впечатление, будто вследствие этого обирают остальное его значение. Если мы здесь так сильно подчеркиваем анализ способа реакции, то это не означает никакого пренебрежения содержанием. Мы только добавляем нечто, что до сих пор не принимали во внимание. Наш опыт учит, что анализ характерных сопротивлений должен быть предпослан всему другому; это, однако, не значит, что, скажем, до определенной даты анализируют только сопротивление характера, а затем принимаются за содержательное толкование. Две фазы, анализ сопротивления и анализ раннеинфантильных переживаний, по большей части перекрывают друг друга; речь идет исключительно о преобладании характероанализа в самом начале, т. е. о "воспитании для анализа с помощью анализа", в то время как на более поздних стадиях главный акцент падает на Содержательное и Инфантильное. Но это, конечно, вовсе не застывшее правило, а правило, корректируемое в зависимости от способов поведения отдельных пациентов. У одних толкование инфантильного материала будет начинаться раньше, у других позже. Принципиально должно быть подчеркнуто только правило избегать глубоких аналитических толкований даже при ясном материале, пока пациенты не созреют настолько, чтобы их перерабатывать. Хотя здесь нет ничего нового, но при различии аналитических способов работы очень важно, что же понимают под словами "готов к аналитическому толкованию". Мы должны также различать при этом те содержания, которые непосредственно относятся к сопротивлению характера, и те, которые относятся к другим сферам переживания. Нормальный случай - это тот, когда анализируемый вначале готов для ознакомления с первыми, а не с последними. В целом же наша характероаналитическая попытка означает не что иное, как стремление обрести возможно большую надежность при подготовке анализа и при толковании инфантильного материала. Здесь перед нами возникает важная задача изучать и систематически описывать различные формы характерных сопротивлений переноса. Соответствующая им техника получается затем сама собой из их структуры.

Выведение ситуационной техники из структуры сопротивления характера
(техника толкования Я-эащиты)

Теперь мы обращаемся к проблеме того, как ситуационная техника характероанализа выводится из структуры сопротивления характера У пациента, который вначале сразу развертывает свои сопротивления, чья структура, однако, совершенно неясна. В приведенном ниже случае сопротивление характера было очень сложно структурировано, многие детерминанты, так сказать, лежали вперемежку. Мы хотим попытаться изобразить причины, которые побудили меня прилагать толкования именно к одной, а не к другой части сопротивления. Здесь также окажется, что последовательное и логичное толкование Я-защиты и механизмов "панциря" вводит в центральные инфантильные конфликты.

Случай демонстративного ощущения неполноценности

Один 30-летний мужчина обратился к помощи анализа, потому что "жизнь не совсем радовала" его. Он не мог сообщить, чувствовал ли он себя больным, и, собственно, вовсе не верил, что нуждается в лечении; несмотря на это, он все же полагал, что ни от чего не следует отказываться, что если он прислушается к психоанализу, то, возможно, и психоанализ сможет внести ему ясность насчет его самого. На вопрос о болезненных симптомах было отвечено отрицательно; позднее оказалось, что его потенция была очень недостаточной; в половые сношения он вступал крайне редко, с большим трудом отваживался подойти к женщине, при сношении оставался неудовлетворенным и, кроме того, страдал ejaculatio ргаесох. Понимание причин своей импотенции было у него крайне недостаточным; он примирился - так он пояснил - со своей низкой потенцией, ведь, мол, существуют так много мужчин, которые не нуждаются в ней.

Его манера держать себя и поведение на первый взгляд выдавали сильно заторможенного и подавленного человека. При разговоре он не смотрел в глаза, разговаривал едва слышно, подавленно, с частыми задержками и со смущенным покашливанием. При этом, однако, было отчетливо заметно судорожное стремление подавить робость и казаться смелым. Несмотря на это, все его существо несло на себе печать тяжелого ощущения неполноценности.

После ознакомления с основным правилом пациент начал тихо и запинаясь рассказывать. Среди первых сообщений оказалось воспоминание о двух "страшных" переживаниях. Однажды, когда он управлял автомобилем, он наехал на женщину, которая вследствие этого несчастного случая умерла. В другой раз он получил возможность провести трахеотомию при грозящем удушье (во время войны он был фельдшером). Он не мог думать об этих двух переживаниях без ужаса. Потом в течение первых сеансов он рассказал - в неизменной, несколько монотонной, тихой и подавленной манере - о своем родительском доме. Будучи по рождению предпоследним, из нескольких братьев и сестер он занимал второстепенное положение. Самый старший брат, примерно на 20 лет старше его, был любимцем родителей, много путешествовал, ориентировался "в свете", хвастался дома своими приключениями, и, когда он возвращался домой из путешествия, "весь дом вращался вокруг него". Хотя в содержании сообщения можно было ясно усмотреть зависть и ненависть к этому брату, пациент в ответ на осторожный вопрос определенно отрицал всякое чувство зависти и ненависти. Он, мол, никогда не чувствовал ничего подобного к брату.

Затем он рассказал о своей матери, которая очень хорошо к нему относилась и умерла, когда ему было семь лет. Когда он говорил о матери, он начал тихо плакать, застыдился этого и долгое время больше ничего не говорил. Казалось ясным, что мать была единственным человеком, который дарил ему немного внимания и любви, что ее потеря стала для него тяжелым шоком, и воспоминание о ней должно было вызвать у него слезы. После смерти матери он провел пять лет в доме брата; не в содержании, но в тоне рассказа сквозила большая горечь по поводу властной, холодной и недружественной натуры его брата.

Затем в коротких, не очень содержательных предложениях он сообщил еще, что сейчас у него есть один друг, который его очень любит и восхищается им. После этого сообщения наступило продолжительное молчание. Пару дней позднее он сообщил сновидение: он видел себя в чужом городе у своего друга; только лицо друга якобы стало другим. Так как ради анализа он покинул место своего жительства, напрашивалось предположение, что мужчина в сновидении представлял аналитика. То, что пациент идентифицировал его с другом, могло быть истолковано как знак начинающегося позитивного переноса, но общая ситуация предостерегала от того, чтобы воспринимать или даже толковать это как позитивный перенос. Он сам узнал в друге аналитика, но кроме этого не мог добавить ничего. Так как он или молчал, или в монотонной манере выражал сомнение в своей способности провести анализ, то я ему сказал, что ой что-то имеет против меня, только не осмеливается это высказать. Он решительно это отрицал, на что я ему сказал, что он так же никогда не осмелился бы обнаружить свои недоброжелательные побуждения в отношении своего старшего брата, даже не осмелился бы сознательно подумать о них и что он, очевидно, установил какое-то отношение между своим старшим братом и мной. Хотя это было правильно, но я допустил ошибку, толкуя его сопротивление на слишком глубоком месте. Толкование не имело никакого успеха, затруднение скорее усилилось, и я ждал несколько дней, пока смог открыть в его поведении актуально более важный момент сопротивления. Насколько мне было ясно, кроме переноса ненависти к брату была представлена также сильная оборона женственной установки (сновидение с другом). Правда, я не мог осмелиться на толкование в этом направлении. Я остался, таким образом, при том, что пациент по какой-то причине отвергал меня и анализ, и сказал ему, что все его поведение указывает на перекрытие анализа, на что он одобрительно высказал мнение, что да, он такой и всегда обычно в жизни бывает жестким, недоступным, защищающимся. В то время как я постоянно и последовательно на каждом сеансе, при каждой возможности указывал ему на его уклонение, мне бросалась в глаза монотонная манера выражения его жалоб. Каждый сеанс постоянно начинался с одних и тех же высказываний: "Как это может быть, я ничего не ощущаю... анализ не оказывает на меня никакого влияния... если бы я мог это сделать... я не могу... ничего не приходит мне в голову... анализ не оказывает никакого воздействия на меня" и т. д. Но я не понимал, что он хотел тем самым выразить, и все же было ясно, что здесь лежит ключ к пониманию его сопротивления.

Здесь мы имеем благоприятную возможность изучить отличие между характероаналитическим и активно внушающим воспитанием готовности к анализу. Я мог бы благосклонно его увещевать и, утешая, побуждать передавать мне дальнейшие сообщения; возможно, я мог бы таким способом добиться искусственного позитивного переноса, но наш опыт на других случаях научил меня, что с этим далеко не уйдешь. Так как все поведение пациента не оставляло никакого сомнения в том, что он отвергал анализ и меня в особенности, я мог спокойно оставаться при этом толковании и выжидать дальнейших реакций. Когда мы однажды возвратились к сновидению, он высказал мнение, что лучшим доказательством того, что он меня не отвергал, является то, что он меня идентифицировал со своим другом. По этому поводу я сделал предположение, что он, возможно, ожидал от меня, что я стану так же его любить и восхищаться им, как это делал его друг, что он в данном случае был разочарован и теперь очень обижен на меня за мою сдержанность. Он вынужден был согласиться, что тайком думал о чем-то подобном, но не осмеливался сообщить мне это. В дальнейшем он рассказал, что всегда требовал только любви и в особенности признания и что по отношению к мужественно выглядящим мужчинам он специально вел себя крайне отвергающе. По сравнению с ними он чувствовал себя неравноценным, и в отношениях со своим другом он играл женственную роль. Опять он предложил мне материал для толкования своего женственного переноса, но его общее поведение сильно предостерегало меня от того, чтобы сделать ему такое сообщение. Ситуация была затруднительной, ибо уже понятые мною элементы его сопротивления, перенос ненависти к брату и нарциссически-женственная установка к начальникам, были резко отвергнуты, и поэтому я должен был быть осторожным, если не хотел рисковать прекращением анализа с его стороны. Кроме того, на каждом сеансе почти беспрерывно, в неизменной манере он жаловался на то, что анализ его не затрагивает и т. д. - поведение, которого после примерно четырехнедельного анализа я все еще не понимал и которое, несмотря на это, производило на меня впечатление самого существенного и в данный момент животрепещущего характерного сопротивления.

Потом я заболел и должен был на две недели прервать анализ. Пациент прислал мне для подкрепления бутылку коньяка. Когда я опять приступил к анализу, он казался веселым, но продолжал уже описанным образом жаловаться, сообщил мне, что он настолько измучен мыслями о смерти, что вынужден все время думать о том, что с кем-нибудь из его семьи что-то случится, и, в то время как я был болен, он вынужден был беспрерывно думать о том, что я мог бы умереть. Когда однажды он особенно мучился этими мыслями, он решился послать мне коньяк. Здесь был очень соблазнительным повод протолковать ему его вытесненное желание смерти, для этого был налицо более чем достаточный материал, но меня удерживала мысль и определенное чувство, что такого рода толкование бесплодно отскочило бы от стены его жалоб: "ничто не проникает в меня", "анализ не оказывает на меня никакого воздействия". Между тем стал ясным и тайный двойной смысл его жалобы "в меня ничто не проникает"; эта жалоба была выражением его чрезвычайно глубоко вытесненного перенесенного пассивно-женственного желания анального сношения. Но было ли разумно и обоснованно толковать ему его гомосексуальное желание любви, которое отчетливо обнаружилось, в то время как его Я беспрерывно протестовало против анализа? Сначала должно было стать ясным, что означали его жалобы на бесплодность анализа. Я имел бы тогда возможность показать ему, что он был не прав со своими жалобами: он беспрерывно видел сновидения, мысли о смерти усиливались, и много другого происходило в нем. Но так как я по опыту знал, что это не помогло бы ситуации, а с другой стороны, отчетливо ощущал панцирь, который стоял между материалом, предложенным Оно, и анализом, так как, далее, с большой вероятностью надо было принять, что имеющееся сопротивление не пропустило бы к Оно никакого толкования, то я лишь снова и снова указывал ему на его поведение, толковал его ему как выражение сильной обороны и сказал ему, что нам обоим надо подождать, пока это поведение не станет нам ясным. Он уже понял, что мысли о смерти, которые он имел по поводу моей болезни, не обязательно должны были быть выражением исполненной любви заботы обо мне.

В течение последующих недель накапливались впечатления о его поведении и его жалобах, становилось все яснее, что его ощущение неполноценности играло при этом большую роль в связи с защитой его женственного переноса, но ситуация все еще не была чистой для точного толкования и у меня отсутствовала строгая формулировка смысла его поведения. Давайте обобщим основы последовавшего позднее решения:

a) Он хотел от меня похвалы и любви, как и от всех других казавшихся ему мужественными мужчин. То, что он хотел любви и был мною разочарован, было уже неоднократно безуспешно толковано.

b) Он перенес на меня откровенную, полную ненависти и зависти, установку к брату; тогда этого нельзя было толковать из-за опасности пустить все прахом.

c) Он отверг свой женственный перенос; оборону нельзя было толковать без соприкосновения с осужденной женственностью.

d) Он чувствовал себя неполноценным передо мной - из-за своей женственности, - и его постоянные жалобы могли быть только выражением его ощущения неполноценности.

Теперь я толковал ему его ощущение неполноценности передо мной; поначалу это не имело никакого успеха, но после нескольких дней последовательной демонстрации его поведения он все же доставил несколько сообщений о своей безмерной зависти - не по отношению ко мне, а по отношению к другим мужчинам, перед которыми он равным образом чувствовал себя неполноценным. И здесь во мне внезапно молнией сверкнула мысль, что его постоянные жалобы не могут означать ничего иного, кроме: "анализ не оказывает на меня никакого влияния" (надо добавить): "в нем нет ничего стоящего" или что аналитик, мол, низок по положению, импотент и не может с ним ничего добиться. Жалобы можно было понимать отчасти как триумф над аналитиком, а отчасти как упреки в адрес аналитика. Теперь я сказал ему, какое я имел мнение о его постоянных жалобах; успех для меня тоже был ошеломляющим: он тотчас привел целую массу примеров того, что он всегда вел себя так, если кто-нибудь хотел оказывать на него воздействие. Он не мог переносить превосходства кого-то другого и всегда стремился к тому, чтобы свергнуть его с трона. Мое толкование стало для него совершенно ясным. Якобы так было всегда, он всегда делал как раз противоположное тому, что требовал от него начальник. Появилось изобилие воспоминаний о его своенравном и унижающем поведении по отношению к учителям.

Таким образом, здесь крылась его затаенная агрессивность, крайним из проявлений которой было желание смерти. Но наша радость длилась недолго, сопротивление опять началось на тот же самый манер: те же жалобы, та же подавленность, то же молчание. Теперь я знал, однако, что мое открытие очень импонировало ему и вследствие этого его женственная установка стала сильнее, что, естественно, тотчас имело следствием новую защиту женственности. При анализе этого сопротивления я исходил только из ощущения неполноценности по отношению ко мне, однако углубил толкование благодаря его сообщению, что он чувствовал себя не только неполноценным, но, кроме того, скорее всего как раз поэтому, чувствовал себя пересаженным в женскую роль по отношению ко мне, что слишком задевало его мужскую гордость.

Хотя теперь он заранее приносил обильный материал о своем женственном поведении по отношению к мужественным мужчинам и обнаруживал полное понимание этого, ничего больше об этом он сейчас знать не хотел. Это стало теперь новой проблемой. Почему сейчас он не хотел прибавить что-нибудь, что он в свое время сам описал? Я толковал ему теперь смысл его острого поведения, а именно, что передо мной он чувствовал себя настолько неполноценно, что не хотел согласиться с тем, что я ему объяснял, даже если бы он должен был из-за этого изменить свое собственное более раннее суждение. Он признал это и теперь подробно сообщал о своем отношении к другу. Оказалось, что он фактически играл роль женщины, дело доходило часто и до сношения между бедрами. Теперь я мог ему показать, что его обороняющееся поведение было здесь не чем иным, как выражением борьбы против преданности анализу, которая для его бессознательного, очевидно, была связана с идеей по-женски предаться аналитику. Однако это задевало его гордость и было основой для его упрямого отгораживания от влияния анализа. На это он среагировал подтверждающим сновидением: он лежит на софе с аналитиком, и тот его целует. Однако это ясное сновидение вызвало новую волну сопротивления, опять в старой форме жалоб, что анализ не затрагивает его, что он не может оказывать на него такого влияния, каким оно должно быть, что он совсем холоден и т. д. Я вторично истолковал ему смысл его жалоб как унижение анализа и оборону от преданности ему. Одновременно я начал объяснять ему экономический смысл его отгораживания; я сказал ему, что уже из того, что он до сих пор рассказал о своем детстве и юности, ясно выходило, что он наконец отгородился от всех разочарований, которые пережил во внешнем мире, от грубого, холодного обхождения со стороны отца, брата и более старших учителей; это стало его единственным спасением, хотя и спасением, которое потребовало многих жертв в отношении радостей жизни.

Такое объяснение тотчас стало ему ясным, и в связи с этим он принес воспоминания о своем поведении по отношению к учителям. Он, мол, всегда воспринимал их очень холодно и отчужденно - четкая проекция его собственной установки чувств, - и даже если он был возбужден, если они его ударяли или ругали, внутренне он все равно оставался равнодушным. При этом он выдавал себя мне, проговариваясь, что он якобы очень часто желал, чтобы я был строже. Смысл этого желания, казалось бы, совсем не подходил к ситуации; много позднее стало ясно, что своим упрямством он стремился поставить меня и мои образцы, учителей, в положение неправых. Несколько дней анализ протекал без сопротивления, он смог теперь сообщить, что в его раннем детстве имел место некоторый период, когда он был очень буйным и агрессивным. Примечательным образом он доставил одновременно сновидение, содержание которого говорило о сильной женственной установке ко мне. Я мог только предположить, что воспоминания о его агрессивности мобилизовали чувство вины, которое параллельно обнаружилось в сновидениях пассивно-женственного характера. Я уклонился от анализа этих сновидений не только потому, что они непосредственно связаны с актуальной ситуацией переноса, но и потому, что пациент казался мне еще не созревшим для понимания связи между его агрессией и сновидениями, выражающими чувство вины. Я предполагаю, что некоторые аналитики будут рассматривать это как произвольный отбор материала, но в противоположность им я считаю необходимым представлять точку зрения, приобретенную благодаря опыту, согласно которой оптимума для терапии достигают тогда, когда образуется уже непосредственная связь между актуальной ситуацией переноса и инфантильным материалом. Я лишь высказал отсюда предположение (учитывая воспоминания пациента о своем буйном поведении в детстве), что когда-то он был совсем другим, прямой противоположностью тому, какой он сегодня, и что анализ должен раскрыть момент и обстоятельства, которые привели к преображению его характера. Что его нынешняя женственность, предположительно, есть уклонение перед агрессивной мужественностью. Пациент совсем не реагировал на это, однако опять впал в сопротивление, естественно, на известный манер: что он не мог бы этого выполнить, что он ничего не чувствует, что анализ не затрагивает его и т. д.

Я опять толковал ему его ощущение неполноценности и его попытки, которые он все снова и снова предпринимал, доказать бессилие анализа и соответственно неспособность аналитика, но попытался теперь, исходя от брата, разработать также и перенос; он ведь сам рассказывал, что брат всегда играл большую роль. Он согласился с этим лишь после колебаний - очевидно, потому, что затрагивалась центральная конфликтная ситуация его детства, - опять сообщил, что мать уделяла брату очень много внимания, не упоминая, однако, своей субъективной установки к этому. Он был также, как показала осторожная попытка в этом направлении, полностью закрыт от понимания своей зависти к брату. Эта зависть была, так пришлось предположить, настолько тесно ассоциирована с интенсивной ненавистью и вытеснена страхом, что чувство зависти ни разу не могло стать осознанным. Упомянутая попытка имела следствием особенно сильное сопротивление, которое длилось много дней под стереотипные жалобы о своем бессилии. Так как сопротивление не ослабевало, пришлось предположить, что здесь представлена ставшая особенно актуальной зашита от персоны аналитика. Я просил его опять высказаться совершенно открыто и без страха по поводу анализа и особенно по поводу аналитика и сказать, какое впечатление произвел на него аналитик при первой встрече. После долгого колебания он сказал мне запинающимся голосом, что аналитик показался ему по-мужски грубым и свирепым, каким бывает мужчина, абсолютно бесцеремонный с женщинами в сексуальном отношении. Как же это связано с его установкой к мужчинам, которые кажутся ему слишком сильными в смысле потенции?

Это было в конце четвертого месяца анализа. Тогда в первый раз прорвалось то вытесненное отношение к брату, которое стояло в теснейшей связи с его переносом, актуально мешающим ему самому, с завистью к носителям сильной потенции. С живым аффектом прорвалось воспоминание, что он всегда строжайше осуждал своего брата за то, что тот бегал за каждой женщиной, соблазнял их, а потом хвастался этим. Я же своим обликом тотчас напомнил ему его брата. Я еще раз объяснил ему ситуацию переноса, став теперь увереннее благодаря его последним сообщениям, и показал ему, что во мне он видит своего "потентного" брата и именно потому не может мне раскрыться, что осуждает меня и обижается на меня за мое мнимое превосходство, как в свое время на брата за его; кроме того, он мог сейчас ясно видеть, что основу его ощущения неполноценности составляет ощущение импотенции.

В ответ на это произошло то, что снова и снова одинаково переживают пациенты при корректно и последовательно проведенном анализе, а именно, без какого бы то ни было давления и не потому, что надо было давать представление, соответствующее ожиданию, спонтанно появился стержневой элемент характерного сопротивления. У пациента молниеносно возникло воспоминание, что он неоднократно сравнивал свой собственный маленький пенис с большим пенисом брата и поэтому завидовал брату.

Как и следовало ожидать, опять началось мощное сопротивление, опять жалоба "я ничего не могу" и т. д. Теперь я мог сделать еще один шаг вперед в толковании, показать ему, что он здесь изображает свою импотенцию. Его реакция на это была для меня совершенно неожиданной. В связи с моим толкованием он впервые обнаружил свое недоверие, сказав, что он никогда не верил ни одному человеку, что он вообще совсем ничему не верит и, следовательно, наверное, не верит и анализу. Это был, конечно, большой прогресс. Но смысл данного сообщения, его связь с существовавшей до тех пор ситуацией были не вполне ясными. В течение двух сеансов он говорил о многих разочарованиях, которые он уже пережил в своей жизни, и считал, что может этим рационально объяснить свою недоверчивость. Опять началось старое сопротивление; так как мне в этот раз не был ясен новый возбуждающий момент, я некоторое время переждал. Несколько дней состояние пациента оставалось одинаковым: старые жалобы, известное поведение. Я опять толковал только уже обработанные и хорошо мне известные элементы сопротивления, но тут в сопротивлении неожиданно появился новый элемент. Пациент сказал, что боялся анализа потому, что анализ мог бы отобрать у него его идеал. Теперь ситуация опять была ясной. Он перенес от брата на меня свой страх кастрации. Он боялся меня. Конечно, я не касался страха кастрации, а опять исходил из его ощущения неполноценности и из его импотенции и спросил, не чувствовал ли он себя превосходящим всех людей в силу своих высоких идеалов, не считал ли самого себя лучше, чем всех других. С этим он открыто согласился, даже более того: он полагал, что он действительно стоит больше, чем все другие, кто волочились за женщинами и в сексуальной жизни вели себя, как звери; менее уверенно он добавил, что только, к сожалению, это чувство слишком часто нарушалось ощущением импотенции, что, очевидно, он еще не полностью примирился со своей сексуальной слабостью. Теперь я мог объяснить ему невротическую природу его попытки разделаться с ощущением импотенции и то, что чувство потенции он стремился обрести в области идеала; я продемонстрировал ему компенсацию и опять отослал к сопротивлениям, которые излучало на анализ его затаенное чувство превосходства. Я сказал ему, что он не только втайне считал себя лучше и умнее других, но что именно по этой причине он должен был противодействовать анализу, потому что если бы тот удался, как бы он ни нуждался для этого в чьей-то помощи, тогда анализ победил бы его невроз, чей потаенный выигрыш удовольствия мы только что раскрыли. С точки зрения невроза поражением было бы то, что для его бессознательного одновременно означало бы "становиться женщиной". Так я пробивал дорогу и продвигался вперед, исходя из Я пациента и механизмов его защиты, подготавливая почву для толкования комплекса кастрации и женственной фиксации.

Таким образом характероанализу удалось от манеры поведения пациента продвинуться вперед прямо к центру его невроза, к его страху кастрации, к зависти по отношению к брату из-за того, что его предпочитала мать, и - уже появились в ясном виде контуры эдипова комплекса - к разочарованию в матери. Здесь существенно не то, что эти бессознательные элементы вынырнули; ведь это часто происходит спонтанно. Но вот в какой закономерной последовательности и в каком внутреннем контакте с Я-защитой и переносом они вынырнули - не в последнюю очередь и потому, что это произошло без давления, а благодаря чисто аналитическому толкованию поведения и вместе с относящимися к этому аффектами, - имеет здесь значение и составляет специфическое свойство последовательного характероанализа. Он означает основательную ликвидацию конфликта, ассимилированного со стороны Я. Давайте сравним, как бы мы вели себя без последовательного учета Я-защиты нашего пациента и что при этом предположительно получилось бы. С самого начала существовала возможность толковать ему его пассивно-гомосексуальное отношение к брату и желание смерти. Мы не сомневаемся в том, что из сновидений и возможных внезапных мыслей получился бы дальнейший материал для толкования. Без предшествующей систематической и детальной ликвидации его Я-защиты никакое толкование аффективно не проникало бы, мы добились бы интеллектуального знания о своих пассивных желаниях и нарциссической тяжелой аффективной защиты того же самого, знания и защиты, не пересекающихся между собой. Аффекты, относящиеся к пассивности и импульсам убийства, пребывали бы дальше в защитной функции. Получилась бы хаотическая ситуация, типичная безотрадная картина анализа, богатого толкованиями и безуспешного. Несколько месяцев терпеливой и упорной работы над Я-сопротивлением, особенно над его формой (подавленность, интонация и т. д.), подняло Я на уровень, который был необходим для ассимилирования вытесненного, ослабило аффекты, вызвало их сдвиг в направлении к вытесненным представлениям. Таким образом, нельзя сказать, что в этом случае существовали две возможности для выбора техники; имеется только одна возможность, если хотят динамично изменить случай. Я надеюсь, что в данном случае господствующее различие в понимании применения теории к технике стало достаточно ясным. Меньше толкований, но выполненных точно и последовательно, вместо многих несистематичных толкований, не учитывающих динамический и экономический моменты, - вот важнейший критерий целеустремленного анализа. Умение не позволить соблазнить себя материалом, умение правильно оценить свою динамическую позицию и экономическую роль ведет к тому, что материал получают позднее, но зато более основательный и аффективно загруженный. Непрерывная связь актуальной ситуации с инфантильной есть второй критерий. Начальная несоотнесенность и беспорядочность аналитического материала превращаются в очередность, т. е. последовательность сопротивлений и содержаний определена теперь специальными динамическими и структурными соотношениями упомянутого невроза. Если при несистематической работе толкования надо все время заново наступать, пытаться больше разгадывать, чем скрывать, то при продвигающейся вперед характероаналитической работе над сопротивлением аналитический процесс развивается как бы сам собой. Если в первом случае анализ первоначально протекает гладко, но затем испытывает все больше трудностей, то во втором случае наибольшие трудности преподносятся в первые недели и месяцы лечения, чтобы затем все больше уступать место ровной работе, в том числе и над самым глубоким материалом. Судьба каждого анализа зависит, таким образом, от вводной части лечения, т. е. от правильного или неправильного развертывания сопротивлений. Развертывание случая не произвольно на каком угодно видимом и понятном месте, а на том, которое скрывает самое серьезное Я-сопротивление; поэтому систематическое расширение места прорыва в бессознательное и разрабатывание в каждом случае аффективно важных инфантильных фиксаций составляет третий критерий. Бессознательная позиция, которая демонстрирует себя в сновидении или в какой-то ассоциации, даже если она имеет центральное значение для невроза, на определенном отрезке времени лечения может играть совсем второстепенную роль по отношению к своему актуальному техническому значению. У нашего пациента центральным патогенным моментом было женственное отношение к брату, в то время как в первые месяцы анализа проблемой в техническом отношении был его страх перед разработкой и упразднением той компенсации импотенции, которая была обретена им благодаря нафантазированному Я-идеалу. Обычно совершаемая ошибка состоит в том, что аналитик нападает на центральный пункт возникновения невроза, который, как правило с самого начала, как-то себя демонстрирует, хотя соответствующие актуально важные позиции, которые систематически и по очереди разрабатывают в анализе, в конечном счете должны вести к центральному патогенному пункту. Таким образом, для успеха имеет значение, даже во многих случаях решающее значение, как, когда и с какой стороны продвигаются к основному пункту невроза.

То, что мы здесь описали как характероанализ, нетрудно включить во фрейдовскую теорию образования и разложения сопротивления. Мы знаем, что всякое сопротивление состоит из Оно-побуждения, которое отклоняют, и из Я-побуждения, которое отклоняет. Оба побуждения бессознательные. При толковании в принципе возможно сначала толковать или Оно-стремление, или Я-стремление. Пример. Если гомосексуальное сопротивление в форме молчания появляется с самого начала анализа, то можно обратиться к Оно-стремлению, сказав пациенту, что сейчас он занят - с нежным намерением - персоной аналитика; пациенту толкуют его позитивный перенос, и если он не обращается от этого в бегство, все равно он не скоро свыкнется с таким предосудительным представлением. Поэтому нужно сначала отдать предпочтение той стороне сопротивления, которая ближе лежит к сознательному Я, обороне Я, в первую очередь говоря пациенту лишь о том, что он молчит, потому что он "из какого-то основания" - тем самым не касаются Оно-стремления - отклоняет анализ, и вероятно, потому, что он ему в каком-то отношении стал опасным. Там в ходе толкования затрагивали Оно-сторону (в данном случае любовное стремление), здесь - Я-сторону сопротивления: отклонение, неприятие.

При таком образе действий мы одновременно понимаем как негативный перенос, в котором всякая оборона в конце концов заканчивается, так и характер, панцирь Я. Поверхностный, более близкий сознанию слой каждого сопротивления по необходимости должен быть негативной установкой по отношению к аналитику независимо от того, является ли обороняемое Оно-стремление ненавистью или любовью. Свою оборону против Оно-стремления Я проецирует на аналитика, который становится опасным, врагом, потому что он своим досадным основным правилом провоцировал Оно-стремления и нарушал невротическое равновесие. При своей обороне Я использует древние формы отвергающего поведения; находясь в бедственном положении, Я для своей защиты призывает из Оно побуждения ненависти, хотя и обороняет некоторое любовное стремление.

Итак, если мы соблюдаем правило обращаться к сопротивлениям с Я-стороны, то вместе с этим мы всегда разлагаем часть негативного переноса, некоторую сумму аффектов ненависти и благодаря этому избегаем опасности не заметить очень часто превосходно спрятанные деструктивные тенденции; одновременно с этим укрепляется позитивный перенос. Пациент тоже легче постигает Я-толкование, потому что оно лучше затрагивает его сознательные ощущения, чем Оно-толкование, и вследствие этого лучше подготавливается к последнему, которое происходит позднее.

Я-оборона, какого бы рода ни было вытесненное Оно-стремление, постоянно имеет одинаковую, соответствующую характеру личности форму; а одинаковое Оно-стремление в разных случаях отвергают по-разному. Таким образом, если мы толкуем только Оно-стремление, то мы оставляем характер незатронутым, но мы втягиваем в анализ также и невротический характер, если принципиально обращаемся к сопротивлениям, заходя от защиты, от Я-стороны. В первом случае мы тотчас говорим, что именно анализируемый обороняет, а здесь мы ему сначала объясняем, что он "нечто" обороняет, затем, как он это делает, какое средство при этом использует, и только напоследок, если анализ сопротивления достаточно далеко продвинулся вперед, он сам узнает или находит, против чего направлена оборона. На этом длинном окольном пути к толкованию Оно-стремлений все относящееся к этому поведение Я аналитически разбирается, и большая опасность, что пациент нечто узнает слишком рано или останется бесстрастным, безучастным, исключается.

Анализы, при которых так много аналитического внимания уделяют манере держать себя, протекают упорядоченнее и целеустремленнее, при этом теоретическая исследовательская работа ни в малейшей степени не страдает. Вот только о важных событиях детства узнают позднее, чем обычно; но это с избытком возмещается аффективной свежестью, с которой инфантильный материал бьет ключом после аналитической обработки сопротивлений характера.

И все же мы не может не упомянуть определенные неприятные стороны последовательного характероанализа. Он гораздо сильнее обременяет пациентов психически, они страдают много больше, чем если бы характер оставляли без внимания. Правда, это несет в себе преимущество отбора. Тот, кто не выдерживает, обычно никакого успеха не добивается, и это лучше: неудача выявляется через четыре или шесть месяцев, а не через два года. Если сопротивление характера не поддается, то, как показывает опыт, нельзя рассчитывать на удовлетворительный успех. Это в особенности относится к случаям с тайными сопротивлениями. Преодоление сопротивления характера не означает, что пациент изменил свой характер; это возможно, конечно, только после анализа его инфантильных источников. Пациент лишь должен объективировать свой характер и проявить к нему аналитический интерес; если это так, то дальнейший благоприятный ход анализа очень вероятен.

Расшатывание нарциссического защитного аппарата

Мы сказали, что существенное различие анализа симптома и анализа невротической черты характера состоит в том, что первый с самого начала изолирован и объективирован, а последнюю, напротив, надо постоянно выделять в ходе анализа для того, чтобы пациент приобрел к ней такую же установку, как и к симптому. Это редко происходит легко. Есть пациенты, которые обнаруживают лишь незначительную склонность к объективированию своего характера. Ведь речь идет о расшатывании нарциссического защитного механизма, о вырабатывании либидо-страха, который в нем связан.

Один двадцатипятилетний мужчина обратился к анализу из-за незначительного симптома и расстройства работоспособности, которое тот вызвал. Он демонстрировал свободное, уверенное в себе поведение, но иногда создавалось неопределенное впечатление, что его поведение было напряженным и что он не устанавливал настоящего отношения к персоне, с которой он прямо говорил. В его речи было что-то холодное, тихое и едва заметно ироничное; при случае он усмехался, но трудно было сделать вывод, идет ли речь об улыбке от смущения, от чувства превосходства или от иронии.

Анализ начался с сильных эмоций и богатой актерской игры. Он плакал, если говорил о смерти своей матери, и ругался, когда описывал обычное воспитание детей. О своем прошлом он сообщил только самое общее, что брак его родителей был очень несчастливым, что его мать была очень строгой к нему, что со своими братьями и сестрами он установил не очень глубокие отношения, да и то лишь в более зрелые годы жизни. Однако при всех его сообщениях усиливалось первоначальное впечатление, что ни его плач, ни его ругань или какая-нибудь еще эмоция не обнаруживаются действительно без прикрас и естественно. Он сам полагал, что все не так уж дурно, ведь он беспрестанно улыбался всему, что говорил. После нескольких сеансов он начал провоцировать аналитика. Если последний объявлял сеанс законченным, он демонстративно продолжал еще некоторое время лежать или после этого заводил разговор. Однажды он спросил меня, что бы я сделал, если бы он взял меня за горло. Двумя сеансами позже он попытался испугать меня неожиданным движением руки перед моей головой. Я рефлекторно отпрянул и сказал ему, что анализ требует от него лишь того, чтобы он говорил все, но не требует, чтобы он еще что-нибудь делал. В другой раз он погладил при прощании мою руку. Более глубокий, но не поддающийся объяснению смысл такого поведения состоял в зарождающемся гомосексуальном переносе, который обнаруживался садистически. Когда я ему поверхностно истолковал эти действия как провокации, он усмехнулся себе под нос и все больше замыкался. Акции прекратились, так же как и сообщения, осталась только стереотипная усмешка. Он начал молчать. Когда я обращал его внимание на то, что его поведение есть сопротивление характера, он лишь опять усмехался и, помолчав некоторое время, несколько раз повторял слово "сопротивление" откровенно в ироническом плане. Так усмешка и иронизирование передвинулись в центр аналитической задачи.

Ситуация была довольно затруднительной. Кроме нескольких общих данных о его детстве я ничего о нем не знал. Следовательно, пришлось держаться за то, что он предлагал в ходе анализа своей манерой поведения. Я прежде всего отступил на наблюдательную позицию и ожидал грядущего; но в его поведении ничего не изменилось. Так прошли примерно две недели. Тут мне пришло на ум, что усиление его усмешек по времени совпадало с моей защитой от его агрессий. Теперь я в первую очередь попытался довести до его понимания актуальный повод его усмешек. Я сказал ему, что его усмешки, наверное, означают очень много, но актуально это его реакция на признаки моей трусости, которую я обнаружил своим рефлекторным отклонением. Он полагал, что это, пожалуй, правильно, но, несмотря на это, усмехался дальше. Он говорил мало и о второстепенном, иронизировал над анализом, но все же не мог совсем не думать о том, что я ему сказал. Постепенно становилось все яснее, что его усмешка служила защитой против анализа; это я ему теперь неоднократно говорил в течение многих сеансов, но прошли опять многие недели, пока появилось сновидение, в котором речь шла о том, что полоса из кирпичной массы была разрезана машиной на отдельные кирпичные блоки. Связь сновидения с аналитической ситуацией была тем более неясной, что оно не принесло никаких внезапных мыслей. В конце концов он высказал мнение, что сновидение было совершенно ясным, ведь речь, очевидно, идет о комплексе кастрации, и усмехнулся. Я сказал ему, что его ирония означает попытку дезавуировать знак, который его бессознательное подало через сновидение. На это к нему внезапно пришло воспоминание, которое имело величайшее значение для будущего развития анализа. Он вспомнил, что однажды - примерно на пятом году жизни - он "играл в лошадку" во дворе родительского жилого дома; он скакал на всех четырех копытах и позволял своему члену свешиваться; его мать поймала его и спросила, чем он занимается; на это он только усмехнулся. Больше пока ничего нельзя было узнать. Но немного ясности было добыто; его усмешка была частью материнского переноса. Когда я теперь сказал ему, что, очевидно, он ведет себя здесь так, как вел себя по отношению к матери, что его усмешки должны иметь определенный смысл, он опять усмехнулся и сказал, что все это прекрасно, но ему не ясно. На протяжении нескольких дней те же усмешки и молчание с его стороны и последовательное толкование его поведения как обороны от анализа, а его усмешек - как преодоления тайного страха перед ним, с моей стороны. Но и эти мои толкования его поведения он отбивал стереотипной усмешкой. Это тоже было последовательно истолковано ему как отгораживание от моего воздействия и указано на то, что, наверное, он всегда в жизни усмехается, на что он должен был согласиться, что это было единственной возможностью утвердиться в мире. Этим он невольно признал мою правоту. Однажды он пришел на сеанс анализа опять усмехаясь и сказал: "Сегодня вы будете радоваться, господин доктор. Знаете, мне пришло на ум нечто веселое. "Кирпичи" на моем родном языке означают лошадиные яйца. Не правда ли, это прекрасно? Вы видите, это комплекс кастрации". Я сказал ему, что, возможно, это так, а может быть, и нет, но, пока он сохранял свой обороняющийся вид, нечего было и думать об аналитической разработке сновидения; очевидно, что он уничтожал бы со своей усмешкой всякую внезапную мысль и всякое толкование. Здесь надо прибавить, что его усмешка была едва обозначенной, она больше производила впечатление делания-себя-веселым, которое выражалось в ней. Я сказал ему, что ему не надо бояться совершенно открыто и громко смеяться над анализом. С тех пор он отваживался проявлять свою иронию гораздо определеннее.

Его с иронией произнесенная внезапная мысль была, однако, очень ценной для понимания ситуации. Казалось очень вероятным, что анализ, как это часто бывает, был понят в смысле опасности кастрации, и сначала с агрессией, а позднее с усмешкой пациент оборонялся от него. Я возвратился к его агрессиям, имевшим место в начале анализа, и присоединил к моему более раннему толкованию дополнение, что своими провокациями он хотел проверить, как много от меня можно ожидать, как далеко он может зайти. Таким образом, он испытывал недоверие, которое должно было быть основано на детском страхе. Это толкование, очевидно, произвело на него впечатление. Какое-то мгновение он был поражен, но скоро опять оправился и начал вновь, усмехаясь, дезавуировать мои толкования и анализ. Я оставался последовательным, не позволяя ввести себя в заблуждение при своих толкованиях: ведь я же знал из немногих признаков, из реакций сновидений, что мое толкование затронуло что-то верное и минировало его Я-оборону. К сожалению, ему это меньше импонировало, и он тоже оставался последовательным в своей усмешке. Опять прошло много сеансов. Я интенсифицировал свои толкования не только в смысле убедительности, но и путем более тесного увязывания его усмешки с предположенным инфантильным страхом; я сказал ему, что он боится анализа, потому что тот может возбудить его детские конфликты; однажды он с ними справился, хотя и не совсем подходящим способом, но сейчас он боялся, что еще раз должен пережить все то, что он надеялся преодолеть с помощью этого своего поведения; но он заблуждался, потому что его волнение при обсуждении смерти своей матери было настоящим. Я высказал также предположение, что его отношение к матери было неоднозначным, что он, пожалуй, не только боялся ее и насмехался над нею, но и любил ее. Несколько серьезнее, чем обычно, он сообщил детали о черствости своей матери по отношению к нему: однажды, когда он озорничал, она даже ранила его ножом в руку. Правда, он прибавил: "Не правда ли, по аналитической теории это опять комплекс кастрации?" Но в его внутреннем мире, по-видимому, подготавливалось нечто серьезное. В то время как я постоянно толковал ему, исходя из ситуации, актуальный и латентный смысл его усмешки, начались дальнейшие сновидения. Их явное содержание было довольно типичным для природы символических представлений о кастрации; наконец он принес одно сновидение, в котором встречались лошади, и другое, в котором развертывалась пожарная команда, а из повозки поднялась высокая башня, откуда в пламя горящего дома хлынул мощный столб воды. В этот же период у пациента время от времени наступало ночное недержание мочи. Он сам признал связь между "сновидениями о лошадях" и своей игрой в лошадки, хотя все еще с усмешкой; да, он вспомнил, что его всегда особенно интересовали длинные половые органы у лошадей, и он спонтанно подумал, что, пожалуй, тогда, в детской игре, он имитировал такую лошадь. И мочеиспускание тоже доставляло ему большую радость. Страдал ли он в детстве недержанием мочи, он не мог сказать.

Когда мы однажды опять обсуждали инфантильный смысл его усмешки, он сказал, что, может быть, его усмешка в припомненной ситуации с "игрой в лошадки" совсем не была язвительной насмешкой, а была его попыткой настроить мать по-доброму из страха, что она могла бы обругать его из-за игры. Таким способом он все больше приближался к тому, о чем я ему месяцами толковал в ходе анализа, исходя из его актуального поведения. Итак, в ходе развития усмешка изменила свою функцию и свой смысл: будучи сначала попыткой примирения, она стала позднее компенсацией внутреннего страха и, наконец, служила также чувству превосходства. Это объяснение пациент нашел сам, когда в ходе нескольких сеансов реконструировал путь, которым он выбрался из бедности своего детства. Далее смысл был таким: "Ничто не может мне в чем-либо навредить, я застрахован от всего". В этом последнем смысле усмешка и стала в анализе сопротивлением, защитой от развития старых конфликтов. В основе же этой обороны как существенный мотив сигнализирует о себе инфантильный страх. Сновидение, которое явилось примерно в конце пятого месяца анализа, вынесло глубочайшие слои его страха, страха быть покинутым матерью. Оно состояло в следующем: "Я еду в вагоне с неизвестным спутником через полностью покинутый и безотрадно выглядевший городок. Дома заброшены, окна разбиты. Ни одного человека не видно. Все было так, будто здесь хозяйничала смерть. Мы подходим к воротам, там я хочу повернуть обратно; я говорю моему спутнику, что мы должны еще раз все осмотреть. На тротуаре в траурной одежде на коленях стоят мужчина и женщина. Я подхожу к ним, чтобы расспросить их. Когда я дотрагиваюсь до их плеча, они с испугом вскакивают, и я в страхе просыпаюсь". Важнейшей внезапной мыслью, возникшей у пациента, было то, что городок был похожим на тот, в котором он проживал до своего четырехлетнего возраста. Смерть матери и чувство инфантильной покинутости были отчетливо символически указаны в сновидении. Спутником был аналитик. В первый раз пациент принял сновидение вполне серьезно и без усмешки. Сопротивление характера было сломлено, и связь с Инфантильным восстановлена. С тех пор анализ продолжался, с обычными перерывами и с рецидивами старого сопротивления характера, без особых трудностей. Разумеется, затем началась глубокая депрессия, которая лишь постепенно полностью исчезла.

Конечно, трудностей было гораздо больше, чем можно отобразить здесь в коротком обобщении. Вся единая фаза сопротивления длилась почти шесть месяцев и была отмечена продолжавшимися дни и недели насмешками над анализом. Без необходимого терпения и доверия к действенности последовательного толкования сопротивления характера часто можно было бы пасовать перед трудностями.

Давайте попытаемся теперь выяснить, не могло ли последующее аналитическое проникновение в механизм этого случая оправдывать другого рода технический образ действий. Можно было бы, скажем, менее последовательно выдвигать в центр анализа манеру его поведения и вместо нее подвергнуть точному анализу редкие сновидения. Возможно, тогда пациент тоже доставил бы внезапные мысли, которые можно было бы толковать. Давайте мы здесь откажемся от предположения, что этот пациент до анализа всегда забывал свои сновидения или даже не имел сновидений и лишь благодаря последовательному толкованию его поведения сновидения стали продуцировать определенное, к аналитической ситуации относящееся содержание. Я готов к возражению, что пациент и спонтанно поставлял бы соответствующие сновидения. Пускаться в эту дискуссию значило бы вступать в спор о недоказуемом. Имеется достаточный опыт, который учит, что ситуацию, подобную той, которую обнаруживал наш пациент, трудно разрешить путем пассивного выжидания, а если она разрешается, то лишь случайно, аналитик при этом не держит анализ в руках. Итак, давайте примем, что мы толковали бы его ассоциации, которые стояли в связи с комплексом кастрации, и таким образом пытались бы довести до его сознания вытесненное содержание - страх перед отрезанием или перед тем, чтобы оказаться порезанным. Может быть, в конце концов это все же привело бы к успеху. Но уже то, что мы не можем сказать, что это наверняка случилось бы, уже то, что мы прибавляем к этому момент случайности, принуждает нас отклонить данный вид техники, которая пытается обойти существующее сопротивление, как неаналитический, противоречащий сущности психоаналитической работы. Он означал бы возвращение к той стадии анализа, на которой не интересовались сопротивлениями, потому что о них не знали и поэтому прямо толковали смысл бессознательного. То, что это одновременно означало бы пренебрежение Я-обороной, само собой вытекает из истории болезни. Теперь мне могли бы опять возразить, что техническое обращение с данным случаем было очень правильным, но непонятна моя полемика - все это ведь само собой разумеется и вовсе не ново: так работали все аналитики. То, что общеизвестное здесь не ново, что оно означает только специальное применение принципа анализа сопротивления, не отрицается. Но многолетний опыт семинара совершенно недвусмысленно учил, что хотя в общем принципы техники работы с сопротивлениями знают и признают, но на практике почти преимущественно действуют по старой технике прямого толкования бессознательного. Это несоответствие между теоретическим знанием и практическим действием было источником всех вызывавших недоразумение возражений против систематических попыток венского семинара научить последовательному применению теории к терапии. Когда говорили, что все это банально и не ново, то опирались на свое теоретическое знание; когда возражали, что все это ложно и не является "фрейдовским анализом", то думали о собственной практике, которая как раз очень сильно отклоняется от теории.

Один коллега спросил меня однажды, что я сделал бы в следующем случае. В течение четырех недель он лечил одного молодого человека, который все время молчал, но в остальном был очень дружелюбным, и до и после сеансов анализа демонстрировал очень любезное поведение. Аналитик уже попробовал все возможное, угрожал прекращением анализа и напоследок, когда отказало даже толкование сновидения, назначил срок. Редкие сновидения содержали исключительно садистические сцены с убийствами; аналитик сказал теперь пациенту, что тот должен был бы видеть из своих сновидений, что в фантазии он был убийцей. Но это ничем не помогло. Моя справка, что неправильно толковать такое глубокое содержание пациенту в период его острого сопротивления, даже если это содержание совершенно демонстративно появлялось в сновидении, его не удовлетворила. Ведь не существовало никакой другой возможности, полагал он; на мой намек, что сначала надо было бы толковать именно его молчание как сопротивление, он высказал мнение, что это невозможно, потому что для этого не было бы в распоряжении "никакого материала". Но разве само поведение, противоречие между молчанием на сеансе и приветливостью вне его, не говоря уже о содержании сновидения, не представляют собой достаточный "материал"? Не ясно ли из этой ситуации по меньшей мере одно, что пациент своим молчанием выражает - в самых общих чертах - негативную позицию или оборону по отношению к тому, чтобы судить о его сновидениях, о садистических побуждениях, которые он пытался компенсировать и скрыть с помощью своего сверхдружественного поведения? Почему из промаха, скажем, если пациент забывает какой-нибудь предмет в комнате у врача, отваживаются делать выводы относительно процессов в бессознательном, но не делают выводов относительно смысла ситуации из поведения пациента? Разве поведение менее убедительный материал, чем промах? Это совсем не убедило коллегу, он остался при том, что сопротивление не могло начаться, потому что там не было "никакого материала". Толкование желания убийства наверняка было ошибкой, потому что Я пациента должно было еще больше испугаться и еще сильнее закрыться от анализа. Сложности, которые содержали случаи, представленные на семинаре, были совершенно такого же рода: это были всегда такие же недооценки или упущения из виду поведения как материала, который можно толковать, всегда такая же попытка, исходя из Оно, устранить сопротивление, вместо того чтобы с помощью анализа устранить Я-оборону, и, наконец, почти всегда присутствовала идея, которая выступала как оправдание, извинение, а именно, что пациент просто не хотел стать здоровым или был "слишком нарциссичным".

Техника расшатывания нарциссической обороны при других типах характеров принципиально не отличается от вышеописанной. Если, скажем, пациент постоянно остается лишенным эмоций и равнодушным, то какой бы материал он ни приводил, здесь имеют дело с опасным застоем эмоций, анализ которого надо ставить впереди всего другого, если не хотят рисковать, что весь материал и толкования будут бесстрастно растрачены впустую, а больной, возможно, станет хорошим теоретиком анализа, но во всем прочем останется прежним. Если при столкновении с таким случаем не предпочтут отказаться от анализа из-за "сильного нарциссизма" пациента, то можно заключить с ним договор, что ему будут постоянно показывать его аффективное бессилие, но что он, конечно, в любое время может отказаться. С течением времени - это длится, как показывает опыт, много месяцев (в одном случае это продолжалось даже полтора года) - больной начинает ощущать постоянное подчеркивание своего аффективного бессилия и его причин как надоедливое, тягостное, потому что постепенно анализ обретает достаточную точку опоры, чтобы подорвать защиту страхом, которую представляет собой аффективный застой. Больной в конце концов восстает против опасности, надвигающейся со стороны анализа, опасности утратить защитный институт душевного бронирования и быть предоставленным своим влечениям, особенно своей агрессивности; но так как он восстает против "придирки", пробуждается также и его агрессивность, и это длится недолго, пока не произойдет первый аффективный взрыв, в смысле негативного переноса, в форме приступа ненависти. Если однажды зашло так далеко - игра выиграна. Если агрессивные импульсы проявляются, то аффективная блокада прорвана и пациент становится анализируемым. Дальше анализ проходит привычными путями. Трудность состоит в том, чтобы выманить агрессивность.

То же самое происходит в том случае, когда нарциссические пациенты вследствие их характерной особенности изживают свое сопротивление в речи: например, они говорят высокопарно, в технических выражениях, всегда строго отобранных или сумбурных. Такой вид языка образует непроницаемую стену, он не приводит ни к какому настоящему переживанию, пока сам этот вид выражения не делают предметом анализа. И здесь последовательное толкование поведения тоже вызывает негодование нарциссизма, так как пациент неохотно слушает о том, что он говорит так деланно, высокопарно, или in terminis (в терминах) для того, чтобы скрыть от себя и от аналитика свое ощущение неполноценности, или что он говорит сумбурно, потому что хочет казаться особенно умным, но не может придать своим мыслям простой формы. Таким способом на важном участке разрыхляют крепкий грунт невротического характера и создают подход к инфантильной мотивировке характера и невроза. Конечно, недостаточно раз или два указать на сущность сопротивления, но надо тем последовательнее толковать его, чем оно упорнее. Если к тому же одновременно анализируют вызванную вследствие всего этого негативную манеру держать себя по отношению к аналитику, то не существует никакой достойной упоминания опасности, что пациент прервет лечение.

Аналитическое разрыхление характерного панциря и расстройство нарциссического аппарата защиты непосредственно имеют двоякий результат: во-первых, освобождение аффектов от их реактивных закреплений и маскировок; во-вторых, создание ворот вторжения в центральные области инфантильного конфликта - в эдипов комплекс и в страх кастрации. При этом не следует недооценивать того преимущества, что не только достигают инфантильного содержания переживания как такового, но и анализируют его непосредственно в его специфической переработке, в его соразмерном Я-изменении. Снова и снова видно в анализах, что одна и та же часть вытесненного материала обладает различной динамической валентностью сообразно с уровнем разрыхления Я. Если же, как во многих случаях, аффективное заполнение детского переживания было характерно обновлено в защитном механизме, то при простом толковании содержаний получат, пожалуй, воспоминания, а не аффекты. В таких случаях толкование инфантильного материала без предшествующей разгадки переработанных в характере аффектов будет прямо-таки врачебной ошибкой. Тем, что данного обстоятельства дела не замечали, можно объяснить, например, безутешно долгие и относительно бесплодные анализы характеров, обусловленных неврозами навязчивых состояний. Если, напротив, в первую очередь освобождают аффекты из оборонительной формации характера, то автоматически происходит новое заполнение инфантильных представителей влечения. При характероаналитическом толковании сопротивления бесстрастное припоминание почти исключено. Это не вызывает никакого нарушения невротического равновесия, которое с самого начала связано с анализом характера.

В других случаях характер опять поднимался как крепкая защитная стена, отгораживающая от переживания (инфантильного) страха, и преуспевал в этой функции, хотя и с большой потерей радости жизни. Если затем из-за какого-нибудь симптома соответствующее содержание вступает в круг аналитического обсуждения, то эта защитная стена успешно используется в анализе как сопротивление характера, и очень скоро становится понятным, что ничего нельзя достичь, прежде чем будет разрушен характерный панцирь, который скрывает и истощает инфантильный страх. Это имеет место, например, при moral insanity (моральное помешательство) и у маниакальных, нарциссически-садистических характеров. В таких случаях мы часто поставлены перед трудным вопросом, оправдывает ли существующий симптом применение глубокого характероанализа. Ибо надо ясно понимать, что в случаях с относительно хорошей характерной компенсацией, если характероанализ разрушает компенсацию, специально мимоходом создают состояние, которое равносильно распаду Я. Да, в некоторых крайних случаях такое крушение неизбежно, прежде чем разовьется новая пригодная для реальности структура Я; но если даже надо сказать себе, что крушение раньше или позже само собой произошло бы - ведь возникновение симптома было первым признаком этого, - мы все же боимся (если не существует срочного показания) вмешательства, которое связано с такой большой ответственностью.

В этой связи нельзя скрывать также, что характероанализ в любом случае, когда он применяется, создает сильные эмоции, даже часто опасные ситуации и что технически всегда надо владеть ситуацией. Возможно, по этой причине некоторые аналитики будут отвергать методы характероанализа; но тогда и при аналитическом лечении в немалом числе случаев нельзя рассчитывать ни на какой успех. К некоторым неврозам как раз нельзя подступиться с мягкими средствами. Средство характероанализа - последовательное подчеркивание сопротивления характера и настойчивое толкование его форм, путей и мотивов - так же сильно само по себе, как и неприятно для пациента. Это не имеет никакого отношения к воспитанию и представляет собой строго аналитический принцип. Но хорошо делают те, кто в самом начале обращают внимание пациентов на все предвидимые трудности и неприятности лечения.

Об оптимальных условиях для аналитического сведения актуального к инфантильному

Так как последовательное толкование поведения спонтанно открывает подход к инфантильным источникам невроза, то возникает новый вопрос, имеется ли критерий для того, когда должно последовать сведение актуального способа поведения к его инфантильному образцу. Ведь одна из главных аналитических задач состоит как раз в этом сведении, но в такой общей редакции формула неприменима в повседневной практике. Должно ли это произойти сразу же, как только обнаруживаются первые признаки соответствующего инфантильного материала, или имеются основания, которые указывают на то, что надо ждать до известного момента? Прежде всего на основе определенного опыта надо принять, что цели сведения - разложение сопротивления и снятие амнезии - во многих случаях достигают не сразу, или дело останавливается на простом интеллектуальном понимании, или попытка сведения отклоняется сомнением. Это объясняется тем, что так же, как при осознавании неосознанного представления, топический процесс перемещения только тогда действительно заканчивается, когда с ним соединяется динамически-аффективный процесс осознавания. Для этого необходимо двоякое: во-первых, важнейшие сопротивления должны быть по крайней мере ослаблены; во-вторых, представление, которое становится осознанным или, как при сведении, испытывает определенное соединение, связывание, должно достичь минимальной степени в интенсивности своей заряженности. Ведь аффективные заполнения, заряженности вытесненных представлений обычно отщеплены, связаны в характере или в острых конфликтах переноса и в сопротивлениях переноса. Если теперь актуальное сопротивление сводят к Инфантильному прежде, чем оно полностью разовьется, сводят, как только находится хотя бы один след его инфантильного обоснования, то интенсивность его заряженности используется не полностью; в толковании технически перерабатывают содержание сопротивления, не захватывая при этом соответствующего аффекта. Если, таким образом, при толковании принимают во внимание не только топическую, но и динамическую точку зрения, то навязывается необходимость не заглушать сопротивление уже в зародыше, а, наоборот, дать ему возможность достичь полного развития в огне ситуации переноса. При ставшей хронической тупой очерствелости характера иначе к разрешению этих трудностей совсем нельзя подобраться. Правило Фрейда вести пациентов от действования к припоминанию, от актуального к инфантильному следует дополнить в том смысле, что хронически застывшее раньше этого в актуальной ситуации переноса должно обрести новое живое бытие, как, скажем, хронические воспаления лечат благодаря тому, что его прежде всего посредством раздражающей терапии превращают в острое воспаление. При сопротивлении характера это, пожалуй, всегда необходимо. На продвинувшихся стадиях анализа, если аналитик уверен в содействии пациента, уменьшается необходимость "раздражающей терапии", как ее называл Ференци. Создается впечатление, что у некоторых аналитиков немедленное редуцирование еще совершенно незрелых ситуаций переноса обусловлено их страхом перед штурмом сильных сопротивлений переноса, как вообще очень часто вопреки улучшению теоретического знания сопротивление рассматривают как нечто в высшей степени нежелательное, только мешающее. Отсюда склонность обойти сопротивление, вместо того чтобы позволить ему развернуться, а затем напасть. При этом забывают, что в сопротивлении содержится сам невроз, что с каждым сопротивлением мы ликвидируем и часть невроза.

Развертывание сопротивления необходимо еще и по другой причине. Из-за сложного строения каждого отдельного сопротивления все его детерминации и осмысленные содержания начинают понимать лишь со временем; и чем полнее понимают ситуацию сопротивления, тем успешнее протекает затем толкование сопротивления, несмотря на ранее упомянутый динамический фактор. Двойная природа сопротивления, его актуальная и его историческая обусловленность, тоже требует, чтобы в первую очередь полностью осознавали содержащиеся в нем формы Я-обороны, и только после того, как становится ясным его актуальный смысл, исходя из доставленного материала, толковали его инфантильное происхождение. Это касается тех случаев, когда уже доставлен инфантильный материал для понимания последующего сопротивления. В других случаях, которые, возможно, составляют большинство, сопротивлению давали развернуться уже потому, что иначе инфантильного материала в достаточной мере не получили бы.

Техника работы с сопротивлением имеет, таким образом, две стороны: во-первых, схватывание, понимание сопротивления, исходя из актуальной ситуации путем толкования его актуального смысла, во-вторых, разложение сопротивления посредством связывания устремляющегося следом инфантильного материала с актуальным материалом. Таким способом легко уклоняются как от бегства в Актуальное, так и от бегства в Инфантильное благодаря тому, что при толковании равным образом принимают во внимание и то и другое.

Так из помехи анализу сопротивление в терапевтическом отношении становится его сильнейшим вспомогательным средством.

Характероанализ при обильно текущем материале

В случаях с пациентами, чей характер с самого начала мешает работе припоминания, характероанализ в описанном виде, бесспорно, показан как единственный легитимный аналитический вид прелюдии к лечению. Но как быть теперь с теми случаями, когда характер вначале допускает интенсивную работу припоминания? Мы имеем перед собой два вопроса. Необходим ли и здесь характероанализ в представленном здесь смысле? Если да, то как происходит здесь вводная часть анализа? Первый вопрос можно было бы снять, если бы имелись случаи, которые не обнаруживали никакого характерного бронирования. Но так как подобные случаи отсутствуют и нарциссический защитный механизм, раньше или позже, только с различной интенсивностью и с различной глубиной, всегда становится характерным сопротивлением, то принципиально никакого различия не существует. Фактическое различие состоит лишь в том, что в случаях типа ранее описанных нарциссический механизм защиты и обороны лежит совсем на поверхности и тотчас проявляется как сопротивление, а в других случаях он сидит глубже, на уровне личности, так что вначале совсем не бросается в глаза. Но как раз эти случаи и есть случаи опасные. Там знают заранее, о чем идет речь. Здесь же часто очень долгое время считают, что анализ закончится отлично, потому что пациент, по-видимому, очень охотно все принимает, даже обнаруживает улучшения и на толкования отвечает немедленными реакциями. Но как раз относительно таких больных часто испытывают самые скверные разочарования. Анализ провели, но окончательный успех не состоялся. Аналитик все свои толкования израсходовал, изначальные сцены и инфантильные конфликты, по-видимому, полностью осознаны, в заключение же анализ застревает в скучном монотонном повторении старого, а исцеления не наступает. Еще вреднее случаи, когда успех переноса скрывает действительное положение вещей и пациент вскоре после выпуска возвращается с полным рецидивом.

Обширный трудный опыт, который был приобретен с такими случаями, приводил к мысли, которая, собственно говоря, напрашивается сама собой, - что-то должны были проглядеть, а именно не что-то содержательное, ибо полнота этих анализов в содержательном отношении очень высокая; приходилось думать о неизвестном и непознанном тайном сопротивлении, которое приводило к крушению все терапевтические усилия. Скоро выявилось, что эти тайные сопротивления надо искать как раз в рвении пациента, в демонстративно незначительной обороне от анализа. А при дальнейшем сравнении с другими удавшимися случаями бросается в глаза, что ход этих анализов отличало плавное равномерное протекание, ни разу они не прерывались резкими аффективными потрясениями и прежде всего - что становилось ясно лишь слишком поздно - они почти всегда протекали в "позитивном" переносе, редко или даже никогда это не приводило к резким негативным порывам против аналитиков. Несмотря на то что порывы ненависти не были оставлены непроанализированными, они не проявились в переносе или были припомнены бесстрастно. Прототипами этих случаев можно считать нарциссически-аффективно-парализованные и пассивно-женственные характеры. Первые отличаются безразличным и равномерным, последние - чрезмерным "позитивным" переносом.

Таким образом, надо сказать, что у этих, по-видимому, "идущих" случаев - названных "идущими" потому, что они доставляют инфантильный материал, т. е. опять же на основе односторонней переоценки содержательного материала, - характер во время всего анализа в тайной форме сказывался как сопротивление. Очень часто эти случаи считаются неизлечимыми, а по меньшей мере труднопреодолимыми, что я раньше мог бы подтвердить из собственного опыта. Но с того времени, когда я узнал их тайные сопротивления, я могу их причислять к благодарнейшим случаям.

Вступительный период у таких случаев в характероаналитическом отношении отличается от других случаев тем, что хода сообщений не нарушают и лишь тогда начинают анализ сопротивления характера, когда поток сообщений и само поведение пациента становятся сопротивлением в отчетливо познаваемом виде. Нижеследующий случай типичного пассивно-женственного характера должен проиллюстрировать это и, кроме того, показать, как и здесь вторжение в очень глубоко вытесненный инфантильный конфликт происходит само собой. Далее, благодаря проведению анализа вплоть до его прогрессирующей стадии, здесь должно быть продемонстрировано закономерное наматывание невроза на катушку сопротивлений переноса.

Случай пассивно-женственного характера

Анамнез

Один 24-летний банковский служащий обратился к помощи анализа из-за своих приступов беспричинного страха, которые начались год тому назад по поводу одного посещения санитарной выставки. Уже и раньше он испытывал тяжелые состояния ипохондрической боязни по поводу того, что он обременен дурной наследственностью, что он должен стать душевнобольным и погибнуть в сумасшедшем доме. Для этих опасений он мог привести некоторые рациональные основания: его отец за десять лет до женитьбы подхватил сифилис и гонорею. Дед с отцовской стороны тоже, наверное, имел сифилис. Брат его отца был очень нервным и страдал бессонницей. С материнской стороны наследственная предрасположенность была еще более тяжелой: отец матери покончил жизнь самоубийством, брат матери тоже. Сестра его бабушки с материнской стороны была "духовно ненормальной" (видимо, меланхолически-депрессивный недуг). Мать пациента была нервозной и боязливой женщиной.

Эта двойная "наследственная предрасположенность" (сифилис с отцовской стороны; самоубийства, психозы - с материнской) делала данный случай тем более интересным, что психоанализ, который не отрицает наследственной этиологии неврозов, считает ее лишь одной из многих этиологий и вследствие этого находится в оппозиции к школьной психиатрии. Мы увидим, что идея пациента о наследственности тоже была иррационально обоснована. Он был вылечен, несмотря на тяжелую предрасположенность. Контроль по поводу возможных рецидивов продолжался с увеличивающимися интервалами в течение пяти лет.

Это сообщение охватывает только первые семь месяцев лечения, которые прошли под знаком ликвидации, объектирования и аналитического разложения сопротивлений характера. Последние семь месяцев представлены лишь очень кратко, потому что этот период предложил мало интересного с точки зрения анализа сопротивления и характера. Нам в первую очередь важно описать прелюдию лечения и направление, которое принимает анализ сопротивления, а также способ, каким он завязывает знакомство с раннеинфантильным материалом. Учитывая трудности, связанные с изложением анализа, вполне понятно, что ради облегчения понимания мы приводим здесь анализ лишенным всех мелочей и повторений, придерживаемся только красной нити сопротивлений и их разработки. Мы демонстрируем, так сказать, только каркас анализа, пытаемся выявить его важнейшие этапы и соединить их друг с другом. В действительности анализ был не таким простым, каким он может здесь показаться в воспроизведении, но, пожалуй, во множестве явлений на протяжении месяцев вырисовывались те контуры определенных событий, которые мы здесь пытаемся изобразить.

Приступы страха у пациента сопровождались сердцебиением и параличом всей силы воли. А в интервалах между ними его никогда не оставляло чувство недомогания. Приступы страха часто наступали спонтанно, но, кроме того, немедленно разражались, если он, скажем, читал в газетах о психических болезнях или самоубийстве. В течение последнего года его работоспособность снизилась, и он боялся из-за уменьшающихся результатов стать жертвой сокращения штатов.

В сексуальном отношении имели место тяжелые нарушения. Незадолго до посещения санитарной выставки при попытке коитуса с одной проституткой он оказался несостоятельным. Это вызвало у него, как он утверждал, некоторое раздражение, но и обычно его осознанные сексуальные потребности были незначительными. Воздержание, по его словам, он переносил нетяжело. Несколько лет назад один акт удался, правда, он имел при этом преждевременную и безрадостную эякуляцию.

На вопрос, не имели ли эти приступы страха чего-то предшествующего, пациент смог сообщить, что уже ребенком он был очень боязливым, а в период полового созревания особенно боялся мировых катастроф. Так, он очень испугался, когда в 1910 г. говорили о гибели мира вследствие столкновения с кометой, и он удивлялся, почему его родители так спокойно об этом говорили. Этот "страх перед катастрофой" постепенно прекратился, а затем был полностью заменен идеей обремененности дурной наследственностью. Живые состояния страха он имел уже с детства, но, разумеется, раньше они наступали реже.

Кроме ипохондрической идеи наследственности, состояний страха и сексуальной слабости никаких невротических симптомов не существовало. В начале лечения пациент обладал пониманием своей болезни только в отношении состояний страха, потому что от них он страдал в наибольшей степени. Идея дурной наследственности была слишком хорошо рационализирована, а от слабости либидо (правильнее - от импотенции) он страдал слишком мало, чтобы и здесь он тоже мог бы развить чувство болезни. Согласно симптомам, налицо была ипохондрическая форма истерии страха с обязательным, здесь особенно хорошо развитым актуально-невротическим ядром (неврозом страха).

Диагноз гласил: истерический характер с ипохондрической истерией страха. В основе диагноза "истерический характер" лежали аналитические выводы о его фиксациях. Феноменологически он являлся типом пассивно-женственного характера: поведение пациента всегда было сверхдружественным, смиренным; он извинялся за ничтожнейшее происшествие; входя в комнату и продвигаясь по ней, он несколько раз глубоко кланялся. К тому же он был беспомощным, робким, церемонным. Например, если его спрашивали, согласен ли он перенести сеанс, он не говорил просто "да", а заверял, что им можно располагать, что он ко всему готов и т. д. Если он выражал просьбу, то гладил при этом руку аналитика. Когда в первый раз было сказано о возможности недоверия к анализу, он в тот же день возвратился смущенный и сказал, что он не мог бы вынести мысли, что его врач считает его недоверчивым, и повторно просил извинения за случай, когда он должен был что-то высказать, что могло дать мне повод к такому предположению.

Развитие и анализ сопротивления характера

Анализ прошел под знаком сопротивлений, которые исходили из этого характера пациента и развивались следующим образом.

После того как ему сообщили основное правило анализа, он начал ровно, лишь изредка запинаясь, рассказывать о своих семейных отношениях и наследственной предрасположенности. Постепенно выступили его отношения к родителям. Он утверждал, что равно любил обоих, а отца больше почитал. Его он описывал как энергичного, ясно мыслящего человека. Отец постоянно предостерегал его от онанизма и от внебрачных половых отношений. Он рассказывал ему о своем собственном горьком опыте, который он вынес из своих сексуальных переживаний, о своем сифилисе и гонорее, о своих отношениях с женщинами, которые плохо закончились; в воспитательном отношении это должно было уберечь пациента от всего подобного. Отец никогда его не бил, но с самого начала, осуществляя свои намерения, говорил пациенту: "Я тебя не принуждаю, я просто тебе советую..."; правда, это происходило энергично. Пациент называл свое отношение к отцу вполне хорошим, он был бы ему верен, он не имел бы на свете лучшего друга, чем он.

Он недолго оставался с этой темой, и сеансы почти исключительно были заняты описанием его отношений к матери. Та была всегда очень заботливой и нежной, он сам тоже вел себя, с одной стороны, равным образом ласково, с другой - позволял матери во всем себя обслуживать. Она приготавливала ему белье, приносила ему завтрак в постель, сидела у него, пока он не засыпал, даже ко времени анализа она все еще причесывала его - одним словом, он вел жизнь изнеженного маменькиного сыночка.

Пациент продвигался вперед в обсуждении своего отношения к матери и после шести недель анализа был близок к тому, чтобы понять свое желание коитуса. Включая и последнее, он полностью осознал свое нежное отношение к матери - отчасти он уже знал его до анализа: он охотно и часто валил мать на свою кровать, а она позволяла себя ронять с "блестящими глазами и раскрасневшимися щеками". Когда она приходила к нему в ночной сорочке, чтобы пожелать спокойной ночи, он обычно обнимал ее и сильно прижимал к себе. Да, хотя он всегда старался сгладить сексуальное возбуждение матери, наверное, чтобы меньше выдавать свое собственное намерение, он как бы между прочим много раз говорил, что сам отчетливо чувствовал сексуальное возбуждение.

При одной крайне осмотрительной попытке, которую я предпринял, чтобы приблизить его к истинному значению этих происшествий, я тотчас натолкнулся на сильнейшее сопротивление: он мог бы заверить, что и с другими женщинами он чувствовал бы себя точно так же. Эту попытку я предпринял не для того, скажем, чтобы растолковать ему фантазию инцеста, а только чтобы убедиться, прав ли я в своем предположении, что бодрое продвижение в направлении исторически имеющей значение инцестуальной любви было великолепным уклонением от чего-то другого, актуально более важного. Материал, который он доставил о своем отношении к матери, был совершенно однозначным; действительно казалось, будто он должен был бы сделать только еще один шаг, чтобы схватить Подлинное. Таким образом в принципе можно было бы толковать, если бы не бросалось в глаза, что содержание его сообщений стоит в резком противоречии с содержанием его сновидений и с его сверхдружественным поведением.

Поэтому мое внимание должно было все больше направляться на его поведение и на материал сновидений: по поводу сновидений он не доставлял никаких ассоциаций; на сеансе он восторгался анализом и аналитиком, в то время как вне сеанса проявлял большую заботу о своем будущем и надолго задумывался о своей наследственной предрасположенности.

Мысли сновидений были двоякого рода, отчасти они тоже содержали его фантазии инцеста; то, что он не высказывал днем, он выдавал в демонстрируемом содержании сновидения; так, в своем сновидении он преследовал свою мать с ножом для бумаг или он лез через дыру, перед которой стояла мать. С другой стороны, часто речь шла о темной, жуткой истории, об идее наследственности, о преступлении, которое кто-то совершил, или о насмешливых замечаниях, которые кто-то сделал, или о демонстрации недоверия.

В первые 4-6 недель в моем распоряжении был следующий материал анализа: его сообщения об отношениях с матерью; его актуальные состояния страха и идея наследственности; его сверхдружественное, полное преданности поведение; его сновидения, среди них те, которые ясно продолжали фантазии инцеста, сновидения об убийстве и сновидения о недоверии; определенные признаки позитивного материнского переноса.

Поставленный перед выбором: толковать его совершенно ясный материал инцеста или подчеркивать признаки его недоверия - я решился на последнее. Потому что на самом деле речь шла о тайном сопротивлении, которое и через много недель не хотело проявиться, и именно в нем состояла причина того, что пациент слишком много предлагал и слишком мало мешал. Позднее оказалось, что это было первое большое сопротивление переноса, чей особый вид был определен характером пациента. Он обманывал, жертвуя материалом переживаний, который терапевтически ничего не стоил, с помощью своего сверхдружественного поведения, с помощью своих многочисленных и ясных сновидений, с помощью мнимого доверия, которое он оказывал аналитику. Он был таким же "любезным" по отношению к аналитику, каким он на протяжении своей жизни был по отношению к отцу, и именно по той же самой причине, как и здесь, а именно из страха перед ним. Если бы это был мой первый такого рода случай, то я не мог бы знать, что такое поведение представляет собой большое, опасное сопротивление, а также не мог бы его развязать, потому что я не мог бы разгадать его смысл и его структуру. Но более ранний опыт обращения с подобными случаями показывал, что такие пациенты в состоянии на протяжении месяцев и даже лет не продуцировать никакого явного сопротивления и что они терапевтически совсем не реагируют на толкования, которые им дают, соблазняясь ясным материалом. Таким образом, нельзя сказать, что в подобных случаях следует ждать, пока появится сопротивление переноса, потому что оно полностью сформировано с первого же мгновения, разумеется, в тайной форме, свойственной данному характеру.

Давайте обдумаем дальше еще одну вещь: представлял ли собой предложенный гетеросексуальный материал инцеста также и действительно прорвавшийся материал из глубины. На этот вопрос надо ответить отрицательно. Если обратить внимание на актуальную функцию актуально предложенного материала, то часто можно установить, что крайне глубоко вытесненные побуждения, ни в малейшей степени не изменившись в вытеснении, порой привлекаются Я для защиты других содержаний. Очень примечательный факт, который нелегко понять глубинно-психологически. Прямое толкование такого материала было бы явной врачебной ошибкой. Она не остается без последствий, наоборот, затрудняет созревание этой части вытесненного содержания для более позднего момента. Теоретически мы можем сказать, что психическое содержание может появиться в системе сознания при двух различного рода условиях: принесенное собственными, специфически к этому относящимися либидинозными аффектами или принесенное чужими, не относящимися к этому интересами. В первом случае действует внутреннее давление запруженного возбуждения, во втором случае налицо защита. Для наглядного объяснения могло бы послужить сравнение свободной, струящейся любви в противоположность к таким проявлениям любви, которые должны заглушить вытесненную ненависть, т. е. к реактивным свидетельствам любви.

Сопротивление надо было затронуть, что в данном случае, естественно, было гораздо труднее, чем при демонстративных сопротивлениях. Смысл сопротивления нельзя было открыть из сообщений пациента, но из его поведения и из кажущихся второстепенными деталей некоторых сновидений, пожалуй, можно. Из них можно было видеть, что из страха противиться отцу он маскировал свое упрямство и свое недоверие реактивной любовью и благодаря своему послушанию избавлялся от страха.

Первое толкование сопротивления произошло уже на пятый день анализа по поводу следующего сновидения:

"Мой почерк отправили для экспертизы графологу. Ответ: мужчина из сумасшедшего дома. Сильное отчаяние моей матери. Я хочу покончить со своей жизнью. Пробуждение".

К графологу его посылал профессор Фрейд; пациент добавил, что профессор будто бы сказал ему, что анализ лечит такие болезни, как его, с "суверенной надежностью". Я обратил его внимание на противоречие: так как в сновидении он думал о сумасшедшем доме и боялся, то он должен быть того мнения, что анализ ему не смог бы помочь. Этого он не хотел усмотреть, противился толкованию и настаивал на том, что он испытывает полнейшее доверие.

К концу второго месяца он видел много сновидений, но из них мало поддающихся толкованию и продолжал делать сообщения о своей матери. Я позволял ему спокойно говорить, не толкуя и не заговаривая, и обращал внимание на то, чтобы от меня не ускользнуло никакое нарождающееся чувство недоверия с его стороны. Однако после первого толкования сопротивления он еще лучше замаскировал свое тайное недоверие, пока наконец не увидел следующее сновидение:

"Совершено преступление, может быть, убийство". Я впутан в это преступление против моей воли. Страх перед разоблачением и наказанием. Присутствует один мой коллега по службе, который мне нравился своим мужеством и решительностью. Я ощущаю его превосходство".

Я отметил только страх перед разоблачением и отнес его на счет аналитической ситуации, сказав ему напрямик, что все его поведение указывает на то, что он нечто скрывает.

Уже на следующую ночь он увидел более продолжительное подтверждающее сновидение:

"Я получил сведения, что в нашем жилище запланировано преступление. Ночь, и я нахожусь на темной лестничной клетке. Я знаю, мой отец - в жилище. Я хочу поспешить ему на помощь, но я боюсь попасть в руки врагов. Моя мысль - известить полицию. У меня при себе свернутая в трубку бумага, которая содержит все детали преступного покушения. Необходимо переодевание, потому что иначе главарь врагов, который выставил много шпионов, расстроит мою затею. Я беру широкое непромокаемое пальто, фальшивую бороду и, сгорбившись, как старый человек, покидаю дом. Главарь врагов задерживает меня. Он поручает одному из своих подчиненных обыскать меня. Этому мужчине бросается в глаза бумага, свернутая в трубку. Я чувствую, что пропаду, если он прочитает ее содержание. Я прикидываюсь в наивозможной мере простодушным и говорю, что это заметки, не имеющие никакого значения. Он возражает, что, несмотря на это, должен ознакомиться с ними. Момент мучительного напряжения, затем в отчаянии я ищу оружие. Я нахожу в своем кармане револьвер и спускаю курок. Мужчина исчезает, и неожиданно я чувствую себя очень сильным. Предводитель врагов превратился в женщину. Меня охватывает желание этой женщины, я хватаю ее, поднимаю на руки и несу в дом. Меня охватывает чувство наслаждения, и я просыпаюсь".

В конце сновидения мы имеем перед собой не только полный мотив инцеста, но и, кроме того, - вначале - несомненные намеки на его изменение в анализе. Я отметил только это, опять исходя из соображения, что настолько готовый к жертве пациент должен был бы отказываться в анализе от своей обманчивой манеры поведения, и тем в большей степени, чем глубже могли бы следовать толкования, однако в этот раз я сделал на один шаг дальше в толковании сопротивления: я сказал ему, что он не только питает недоверие к анализу, но с помощью своего поведения симулирует как раз противоположное. После этого пациент впал в сильное возбуждение и на протяжении шести сеансов совершил три различные истерические акции:

1. Он возмущался, толкал руками и ногами вокруг себя и кричал: "Ты, ты, оставь меня, не подходи ко мне близко, я убью тебя, я уничтожу тебя". Эта акция, часто незаметно, переходила в акцию другого рода.

2. Он хватался за горло, хрипел и выл, хрипя: "Ох, оставь меня, оставь меня, пожалуйста, я ничего больше не делаю".

3. Он вел себя не как жестоко измученный человек, а как изнасилованная девочка: "Ты, оставь меня, оставь меня"; это было высказано не придушенным тоном, и, в то время как при типе 2 он скорчивался, здесь он широко расставлял ноги.

В эти шесть дней прекратился поток его рассказов, он пребывал в совершенно демонстративном сопротивлении, беспрерывно говорил о своей наследственной предрасположенности, а время от времени впадал в своеобразное состояние, в котором вел себя так, как было описано. Примечательно было то, что, как только акция прекращалась, он опять совершенно спокойно, как будто ничего не было, говорил дальше. Он заметил только по поводу всего этого: "Однако удивительно, господин доктор, что здесь во мне происходит".

Я разъяснил ему, что, по-видимому, он мне сыграл нечто, что он Должен был однажды в своей жизни пережить или по крайней мере нафантазировать, не впустив меня дальше в содержание. Он был явно обрадован этим первым разъяснением и отныне играл роль гораздо чаще, чем до разъяснения. Я должен был сказать себе, что мое толкование сопротивления взволновало важную часть его бессознательного, которая проявилась теперь в форме акций; однако он был еще далек от того, чтобы объяснить эти акции аналитически, и использовал их скорее в смысле своего сопротивления: он надеялся быть мне особенно приятным, если бы теперь все больше играл роль. Позднее я узнал, что во время своих вечерних приступов страха он вел себя так, как при 2-й и 3-й акциях. Хотя смысл акций мне был тоже ясен и я мог бы ему сообщить этот смысл в связи со сновидением об убийстве, я оставался последовательным при анализе сопротивления его характера, для понимания которого он мне уже так много предложил своими акциями.

Я мог бы нарисовать себе следующую картину расслоения содержаний его характерного сопротивления переноса:

Первая акция изображала его импульс к убийству, направленный против отца, в переносе на меня (глубочайший слой).

Вторая акция содержала страх перед отцом из-за импульса к убийству (средний слой).

Третья акция изображала скрытое грубо-сексуальное содержание его женственной установки, идентифицирование с (изнасилованной) женщиной и одновременно пассивно-женственное отражение импульса к убийству.

Итак, он отдавался для того, чтобы удержать отца от исполнения наказания (кастрации).

Но и акции, которые соответствовали самым верхним слоям, тоже еще нельзя было толковать. Пациент, возможно, признал бы для вида любое толкование ("чтобы быть приятным"), но оно не имело бы терапевтического воздействия; ибо между предложенными содержаниями его бессознательного и возможностью более глубокого понимания стояла, мешая этому, перенесенная женственная оборона от равным образом перенесенного страха передо мной, а этот страх опять же соответствовал нарождающемуся чувству ненависти и недоверию, которые были перенесены от отца. Таким образом, за его преданной, доверчивой манерой держать себя, за стеной, о которую должно было разбиться любое толкование симптома, были скрыты ненависть, страх и недоверие.

Итак, я опять толковал только его неосознанное намерение вводить в заблуждение, я сказал ему, что он сейчас так скученно продуцирует свои акции для того, чтобы заинтересовать меня, но добавил, что сами по себе они были бы очень многозначительными только в том случае, если бы мы могли приблизиться к их пониманию настолько, чтобы он понял смысл своего актуального поведения. Его ершистость по отношению к толкованию сопротивления стала меньшей, но он еще не соглашался.

Следующей ночью он в первый раз открыто видел сновидение о своем недоверии по отношению к анализу.

"Недовольный до сих пор бывшими неудачами анализа, я обратился к профессору Фрейду. Он передал мне как средство против моей болезни длинный жезл, который имел форму ушной раковины. Я ощутил умиротворение".

При анализе этой части сновидения он в первый раз сознался, что почувствовал легкое недоверие к словам профессора и, кроме того, был неприятно удивлен, когда увидел перед собой такого юного врача. Я заметил двоякое: во-первых, что и это сообщение о своем недоверии он опять сделал из услужливости, а также, что он нечто вытеснил. Я обратил его внимание на оба момента. Некоторое время спустя я узнал, что он меня обманывал в гонорарном вопросе.

В то время как сопротивление его характера, введение в заблуждение с помощью послушания и уступчивости так последовательно обрабатывались, наряду с этим автоматически притекал все более богатый материал из различнейших возрастов его жизни о его детском отношении к матери, к молодым людям, о его детском страхе, о его удовольствии от болезненности, которое он испытывал, будучи ребенком, и т. д. Из всего этого было подвергнуто толкованию только имеющее отношение к сопротивлению его характера.

Сновидения, которые касались его недоверия и его затаенной, насмешливой установки, накапливались. Так, несколькими неделями позднее он видел во сне помимо всего прочего следующее:

"На замечание моего отца, что у него нет никаких сновидений, я возражаю, что это не зависит от случая, что он, очевидно, забывает сновидения, которые по большей части представляют собой предосудительные представления. Он язвительно смеется; я возбужденно говорю, что это теория не какого-нибудь незначительного человека, а профессора Фрейда, но ощущаю при этом внутреннее беспокойство".

Я показал ему, что он позволяет отцу издеваться над собой, потому что сам не отваживался этого делать, и сослался на беспокойство, которое он ощутил в сновидении и которое я истолковал как знак нечистой совести.

Он принял это, признал данное толкование, а в следующие десять дней встал на обсуждение вопрос о гонораре. Подчеркивалось, что при предварительном обсуждении он сознательно, "чтобы защититься", т. е. из недоверия к моей честности, вступил со мной в спор, что он, не будучи об этом спрошенным, назвал более низкую сумму, чем ту, которой он располагал. Я назвал ему, как я всегда делаю, мой средний гонорар и мой минимальный гонорар и включил его в минимальный гонорар; но он мог бы заплатить больше не только потому, что располагал гораздо большими сбережениями и лучшим жалованьем, чем указал, но и потому, что его отец нес половину расходов.

Подключение анализа актуального материала к инфантильному материалу

При обсуждении "денежного дела", которое всегда дискутировалось в связи с сопротивлением его характера, тайным страхом и тайным недоверием, он однажды оговорился, сказав: "Я желал, чтобы мои деньги в банке становились все крупнее (вместо больше)!" Тем самым он выдал отношение денег к половому члену и отношение страха потерять деньги к страху за член. Я ничего ему не толковал и не анализировал оговорку, потому что не хотел слишком рано толковать боязнь кастрации как таковой, а сделал только несколько замечаний о том, что его бережливость должна быть связана с боязнью катастрофы, что, очевидно, он чувствует себя надежнее, если обладает большим количеством денег. Он принял это с добрым и истинным пониманием и привел подтверждающие внезапные мысли из детства. Он очень рано начал копить крейцеры и никогда не смог забыть, что однажды отец, не спросив у него, взял его сбережения и что-то купил. В первый раз он спонтанно привел упрек в адрес отца, упрек, который сознательно относился к деньгам, а бессознательно, естественно, к опасности кастрации. В этой связи я объяснил ему и то, что хотя его отец действовал bona fide (вполне искренне, без всякого умысла), но было неумно подавлять таким образом свою сексуальность. Пациент сознался, что он уже и сам часто втайне приходил к мыслям об этом, но никогда не отваживался противиться своему отцу, который, как он предполагал, желал ему только самого хорошего. То, что в его послушании отражается глубокое чувство вины и страх перед отцом, я еще не мог ему сообщить.

Отныне анализ сопротивления переноса шел рука об руку с анализом скрытой отрицательной установки к отцу. Каждая черта ситуации переноса была соотнесена с отцом и понята пациентом в ходе предъявления обильного нового материала о его истинной установке к отцу; хотя все, что он доставил, было еще сильно цензурировано и недоступно более глубокому толкованию, но анализ детства был начат в надлежащем порядке. Материал он теперь приносил уже не как жертва, чтобы избежать чего-то другого, но будучи возбужденным анализом сопротивления характера и в растущем убеждении, что его отношение к отцу было не такого рода, как он полагал, и что оно оказало вредное влияние на его развитие.

Всякий раз, когда он приближался к фантазии убийства, усиливался его страх. Сновидения становились реже и короче, зато более закрытыми, связь с аналитической ситуацией становилась теснее. Материал, выдвинутый вперед ранее, по большей части иссяк. То, что выходило наружу из других слоев комплекса, стояло в тесной связи с отцовским комплексом: его фантазия быть женщиной и его желание инцеста. В течение дальнейших шести недель в первый раз вынырнули незавуалированные сновидения о кастрации, хотя никаких имеющих к этому отношение толкований или ожиданий с моей стороны не было.

I. "Я лежу в своей постели, неожиданно пугаюсь и замечаю, что на мне сидит бывший директор моей гимназии Л. Я валю его и подминаю под себя, но он освобождает одну руку и угрожает моему члену".

II. "Мой старший брат перелезает через окно на нашей лестничной клетке и попадает в наше жилище. Он приказывает, чтобы ему принесли меч, так как он хочет меня убить. Я опережаю его и убиваю его".

Мы видим, таким образом, как все яснее, без каких-либо усилий с моей стороны, только вследствие корректного анализа сопротивления всплывает большой конфликт с отцом.

На данной фазе это повторно привело к задержкам и изъявлениям недоверия к анализу. Сопротивление привязывалось теперь к гонорарному вопросу: он не доверял моей честности. Сомнение и недоверие всегда выступали тогда, когда пациент приближался к своей антипатии по отношению к отцу, к комплексу кастрации и фантазии убийства. Сопротивления, правда, были замаскированы, иногда с помощью женственной преданности, но теперь легко удалось опять вытащить скрытое.

После пятинедельного отпускного перерыва анализ опять был продолжен. Пациент, который не брал никакого отпуска, в это время проживал у одного друга, потому что его родители уехали и он боялся одиночества. Его приступы страха не ослабли, наоборот, после моего отъезда они стали очень сильными. В этой связи он мне сообщил, что ребенком всегда пугался, когда мать уходила, что он хотел всегда иметь ее при себе и злился на отца, если он вечерами брал мать с собой в театр или на концерт.

Таким образом, было довольно ясно, что наряду с негативным отцовским переносом он осуществил сильный нежный материнский перенос. То, что последний имел место с самого начала и существовал наряду с реактивной, пассивно-женственной манерой держать себя, обнаруживалось в том, что пациент, сравнивая свое состояние во время отпуска с состоянием в прошедшие месяцы, отмечал, что чувствовал себя со мной очень хорошо и надежно. Он произнес это сам - что у меня он чувствовал себя таким же укрытым, как у своей матери. На этих сообщениях я не задерживался, ибо нежный материнский перенос пока не мешал, для анализа материнского отношения было слишком рано, а его реактивно-женственный отцовский перенос из-за перерыва опять был таким же сильным, как и раньше. Он говорил смиренно и преданно, как в начале анализа, и в своих сообщениях опять держал направление на свое отношение к матери.

На третий и четвертый дни после возобновления анализа он видел два сновидения, которые содержали желание инцеста, его инфантильную установку к матери и его фантазию о материнском теле. В связи с этими сновидениями пациент вспомнил сцены, которые он пережил с матерью в ванной комнате: она мыла его вплоть до двенадцатилетнего возраста, и он никак не мог понять, почему его товарищи, которые знали об этом, высмеивали его. Потом ему внезапно вспомнился его детский страх перед преступниками, которые могли бы пробраться в жилище и убить его. Таким образом, анализ уже выделил инфантильную истерию страха, но относящиеся к этому толкования или представления ожидания не были даны. Глубокая обработка сновидения не была проведена, потому что его прежняя манера держать себя опять полностью имела характер намерения ввести в заблуждение.

Сновидения ближайшей ночи были еще внятнее.

I. "Я бреду через Арнбрехтталь (место нашего летнего пребывания во время моего пятилетнего и шестилетнего возраста) с намерением освежить детские впечатления. Неожиданно я попадаю на большое место, покидая которое надо проезжать замок. Привратница открывает мне ворота и объясняет, что в настоящее время я не могу осмотреть замок. Я возражаю, что у меня нет такого намерения, что я хочу только через замок попасть на свободу, за город. Появляется владелица замка, старая дама, которая кокетливо стремится пробудить мою симпатию. Я хочу уйти, но неожиданно замечаю, что я забыл свой ключ (который открывает мой чемодан и, кроме того, по-видимому, имеет для меня большое значение) в личной шкатулке хозяйки замка. Неприятное чувство, которое, однако, скоро исчезает, так как шкатулку открывают и возвращают мне ключ".

II. "Меня позвали от моей матери, которая проживает этажом выше, чем я. Я хватаю газету, формирую из бумаги мужской половой член и иду к своей матери".

III. "Я нахожусь в большом зале в обществе моей кузины и ее матери. Моя кузина, которая вызывает у меня симпатию, одета только в одну сорочку, и я тоже. Я обнимаю ее, мне бросается в глаза, что неожиданно я оказываюсь значительно меньше, чем она, ибо мой половой член находится на высоте половины ее бедра. У меня случается поллюция, и я очень сконфужен, потому что боюсь, что из-за этого на моей сорочке возникнут пятна, которые легко бросаются в глаза".

В кузине пациент сам признал свою мать. По поводу наготы ему пришло на ум, что при своих попытках коитуса он никогда не раздевался. По его словам, он испытывал неопределенный страх перед тем, чтобы делать это.

Таким образом, ясно обнаружились фантазия инцеста (II и III части), боязнь кастрации (I часть). Почему он так мало подверг их цензуре?

Я уклонился от толкований, имея в виду его очевидный обманный маневр, а также от попытки побудить пациента к дальнейшим сообщениям или внезапным мыслям. Но вместе с тем я не мешал пациенту в его ассоциациях. Тема должна была развиться еще больше, а главное - ничего не должно было произойти, прежде чем было бы сообщено о ближайшем сопротивлении переноса и прежде чем оно было бы устранено.

Пациент не заставил себя долго ждать и привязался к замечанию, которое я сделал по второй части сновидения вопреки своему рассудку и против своей воли. А именно, я обратил его внимание на то, что однажды он уже видел сновидение о бумажном пенисе. Замечание было ненужным, он отреагировал на него, вопреки однозначному демонстративному содержанию сновидения, своего рода защитой: он верит этому, "но"... В эту ночь он пережил сильный приступ страха и видел два сновидения: первое касалось его "денежного сопротивления" (перенесенная боязнь кастрации), второе в первый раз принесло первичную сцену, которая в конечном счете мотивировала денежное сопротивление:

I. "Я стою в молчании перед балаганом среди большой толпы народа. Неожиданно я замечаю, как один мужчина позади меня пытается украсть мой бумажник из заднего кармана моих брюк. Я хватаюсь за свой бумажник и в последний момент предотвращаю карманное воровство".

II. "Я еду в последнем вагоне поезда по местности южнее Вертерзее. На повороте я неожиданно вижу, что навстречу нам по однорельсовому отрезку пути движется другой поезд. Катастрофа кажется неизбежной; чтобы спастись, я спрыгиваю с площадки".

Только здесь обнаружилось, что я хорошо сделал, не став толковать его сновидения с желанием инцеста, но тем не менее скрыто скопилось большое сопротивление. Мы видим также, что сновидение о сопротивлении стояло в глубокой связи с его инфантильным страхом (боязнь катастрофы - боязнь первичной сцены). В Вертерзее он находился на даче ребенком в возрасте между третьим и шестым годами жизни.

Ему ничего не пришло в голову по поводу сновидения; отнеся к себе мужчину в первом сновидении, я вновь проговорил в беседе всю его манеру держать себя, его затаенный страх передо мной и его скрытое недоверие в денежных делах, не касаясь пока связи с боязнью катастрофы. Из второго сновидения я отметил только "неминуемую катастрофу" и сказал ему то, что мы уже знали: что деньги означали для него защиту от катастрофы, и он боялся, что я мог бы лишить его этой защиты.

Он согласился не сразу, кажется, скорее напуганный идеей видеть во мне похитителя денег, но он и не отверг этого. В последовавшие затем три дня он доставил сновидения, в которых заверял меня в своей преданности и в своей вере; я появлялся также в качестве его матери. Далее неожиданно вынырнул новый элемент: его мать как мужчина; она появилась в виде японца. Эту часть сновидения мы поняли только много месяцев спустя, а именно, когда стало ясно, что означали его детские фантазии о русско-японской войне. Русским был его отец, а японцем - из-за маленького роста - мать. Кроме того, в свое время мать носила японскую пижаму: мать в штанах. Он неоднократно оговаривался, говоря о "члене матери". "Школьные коллеги" в некоторых его сновидениях тоже изображали кузин, похожих на его мать.

Ясные сновидения инцеста были сновидениями сопротивления: они должны были скрывать его страх перед женщиной (с пенисом).

Отныне - примерно через шесть недель - анализ принял особенное, зигзагообразное течение: пациент приносил сновидения и сообщения, которые относились к его сопротивлению, связанному с деньгами, попеременно с такими сновидениями и сообщениями, которые изображали его вожделение к матери, мать как мужчину, опасного отца и боязнь кастрации в различнейших вариациях. В работе толкования я всегда исходил из его сопротивления, связанного с деньгами (= страх кастрации), и отсюда ежедневно углублял анализ инфантильной ситуации, чего мы легко достигали, потому что инфантильный материал постоянно стоял во внутренней связи с ситуацией переноса. Правда, не все, что теперь выныривало в детских страхах и желаниях, появлялось также и в переносе; последний скорее полностью стоял под знаком его боязни кастрации и обострялся день ото дня. В сопротивлении переноса проявлялось только ядро инфантильной ситуации. Так как я был уверен, что анализ проходит в порядке, я мог спокойно, с глубокими толкованиями содержания ждать подходящего момента и последовательно обрабатывал его страх передо мной, всегда приводя его в отношение со страхом перед отцом.

Моим намерением было с помощью как можно дальше идущей разработки и устранения перенесенного на меня сопротивления по отношению к отцу продвинуться к его детской фантазии инцеста, чтобы затем получить последнюю как можно более свободной от сопротивления и чтобы ее можно было толковать. Так я хотел избежать того, чтобы не растратить впустую мои важнейшие толкования. И поэтому я оставлял пока без толкования все яснее и сплоченнее притекающий материал об инцесте.

Схематически представленное, топическое расслоение сопротивления и материала в начале этой фазы было таким:

1. На переднем плане в форме сопротивления, связанного с деньгами, стояла его боязнь кастрации.

2. Последнюю он постоянно пытался оборонять передо мной с помощью женственной манеры вести себя, что теперь, однако, ему больше не удавалось проделывать так хорошо, как вначале.

3. Женственная манера вести себя скрывала садистически-агрессивную установку ко мне (к своему отцу) и сопровождалась

4) глубокой нежной материнской связью, которая тоже была перенесена на меня.

5. На этом центрированном в сопротивлении переноса, амбивалентном поведении висели появлявшиеся в сновидениях, но не подвергнутые толкованию желание инцеста, боязнь онанизма, его желание материнского тела и большой страх перед первичной сценой. Из всего этого толковали только его намерение ввести в заблуждение и мотивы этого, страх и антипатию к отцу.

Данная ситуация, которая латентно существовала с самого начала, но лишь сейчас сконцентрировалась во всех пунктах, прежде всего в переносе боязни кастрации, развивалась теперь следующим образом.

На пятом месяце анализа он увидел свое первое инцестуальное сновидение о боязни онанизма.

"Я нахожусь в комнате. Молодая женщина с круглым лицом сидит у пианино. Я вижу только верхнюю часть туловища, так как пианино закрывает остальную часть ее тела. Рядом со мной я слышу голос моего врача: "Видите, это причина Вашего невроза". Я чувствую себя ближе подвинутым к женщине, неожиданно чувствую большой страх и громко вскрикиваю".

Днем раньше я сказал ему по поводу одного сновидения: "Смотрите, это одна из причин Вашего невроза", подразумевая его детскую манеру поведения, его желание стать любимцем и оберегаемым. Будто бы зная истинную причину своего невроза, пациент связал эту "речь днем" со своим вытесненным страхом, связанным с онанизмом. Мысли об онанизме опять работали в связи с мотивом инцеста. Он проснулся в страхе. Причиной этого было то, что нижняя часть тела женщины была скрытой. (Изображение робости перед женскими гениталиями.)

Однако я оставил тему незатронутой, потому что сопротивление пациента было на высоте, и ему ничего не пришло в голову по поводу сновидения.

На это пациент увидел сновидение, в котором одна "нагая семья"

- отец, мать и ребенок - была охвачена одним удавом. Следующее сновидение было таким:

I. "Я лежу в постели, рядом со мной сидит мой врач. Он говорит мне: "Сейчас я покажу Вам причину Вашего невроза". Я кричу от страха (не один страх, может быть, и нечто от наслаждения) и наполовину теряю сознание. Дальше он говорит о том, что будет анализировать меня в нашем клозете. Это заявление кажется мне приятным. Как мы открываем дверь клозета - это смутно".

II. Я иду с моей матерью через лес. Я замечаю, что нас преследует разбойник. Я вижу, что в одежде моей матери находится револьвер, и беру его себе, чтобы застрелить разбойника, если он приблизится. После поспешного марша мы достигаем постоялого двора. Когда мы поднимались по лестнице, разбойник наседал нам на пятки. Я выстрелил в него. Но пуля превратилась в банкноту. Пока мы находимся в безопасности, но я не знаю, не имеет ли разбойник, который сидит в передней, еще чего-то злого на уме. Для того чтобы настроить его благоприятно ко мне, я даю ему еще одну банкноту".

То, что я действую правильно, не касаясь этого ясного сновидения - пациенту тоже ничего не пришло в голову по его поводу, - показало мне то обстоятельство, что пациент, который уже приобрел достаточное аналитическое знание, ни одним словом не указал на образ разбойника, а или молчал, или возбужденно говорил о "больших деньгах", которые он должен заплатить, о своем сомнении, поможет ли ему анализ, и т. д.

Это сопротивление было определенно направлено также против обсуждения материала инцеста, но относящееся к этому толкование ничем не помогло бы; я должен был ждать, пока представится подходящий случай протолковать ему страх, связанный с деньгами, как страх за свой член.

В первой части "сновидения о разбойнике" присутствовало, что я его анализирую в клозете. Позднее выяснилось, что в клозете он чувствовал себя безопаснее всего при занятиях онанизмом. Во второй части сновидения я (отец) выступаю как грабитель денег (= кастратор). Так, его актуальное сопротивление (недоверие из-за денег) вступило во внутреннюю связь с древним страхом перед онанизмом (боязнью кастрации).

Ко второй части сновидения я дал ему толкование, что он боялся, будто я мог бы ему навредить, подвергнуть его опасности, бессознательно подразумевая тем самым отца. После некоторого сопротивления он принял толкование и в этой связи начал сам обсуждать свое сверхбольшое дружелюбие. Ему надо было помогать лишь изредка. Он осознал смысл своего сверхдружеского поведения по отношению к шефу как выражение неопределенного страха хотя бы в чем-то оказаться виноватым, шеф не должен был также заметить, что он втайне над ним насмехается. В той мере, в какой он объективировал и разгадывал свой характер, он становился свободнее, открытее во время анализа и вне его, он уже отваживался на критику и начал стыдиться своего До сих пор бывшего поведения. Невротические черты характера впервые стали инородным симптомом. Но вместе с этим характероанализ добился и своего первого успеха: характер стали анализировать.

Сопротивление, связанное с деньгами, продолжало существовать и выступало в сновидениях, хотя я не оказывал ему ни малейшей помощи; изначальный материал, страх за свой член, в связи с первичной сценой выступал в сновидениях все отчетливее.

Эта сущность дела заслуживает быть особенно подчеркнутой: при упорядоченном и последовательном анализе сопротивления характера не надо беспокоиться об относящемся к этому инфантильном материале, он притекает сам собой все яснее, все теснее связанный с актуальным сопротивлением - разумеется, при условии, что этому переносу не мешают преждевременным толкованием детского материала. Забота, как добраться до детства, становится совершенно излишней. Чем меньше стараются проникнуть в детство, чем корректнее обрабатывают актуальный материал сопротивления, тем быстрее попадают туда.

В ночь после толкования опять подтвердилось, что пациент боялся получить повреждение: он видел сон, что он проходил мимо птичьего двора и видел, как одна курица была зарезана. Кроме того, на земле, растянувшись, лежала женщина, а другая женщина много раз вонзила в нее большие вилы. Затем он обнял одну сотрудницу своей конторы, его член был на высоте половины ее бедра, и у него случилась поллюция.

Так как сопротивление, связанное с деньгами, несколько ослабело, была сделана попытка анализа сновидения. По поводу птичьего двора он мог теперь заметить, что ребенком он часто видел летом в деревне, как животные спариваются. Мы тогда еще не догадывались, какое значение имела деталь "лето в деревне". В женщине он узнал свою мать, но ее положение в сновидении он не мог себе объяснить.

Только по поводу сновидения с поллюцией он смог сообщить больше. Он был убежден, что в сновидении в виде ребенка был он сам; к этому добавилась внезапная мысль, что он обычно предпочитал прижиматься к женщинам, пока не наступала поллюция.

Мне показалось хорошим знаком, что интеллигентный пациент не выдвинул никакого толкования, хотя все лежало перед ним довольно незавуалированно. Если бы я растолковал ему символы или существенные содержания бессознательного до анализа его сопротивлений, то он сразу же принял бы это, исходя из основ сопротивления, и мы попали бы из одной хаотической ситуации в другую.

Благодаря моему толкованию его страха - оказаться поврежденным - анализ его характера пошел полным ходом. Сопротивление, связанное с деньгами, целыми днями оставалось незаметным, он непрерывно обсуждал свое инфантильное поведение, приводил пример за примером из жизни о своей "трусливой" и "коварной" манере поведения, которую он ныне честно осуждал. Я попытался его убедить, что в этом главным образом виновато влияние его отца. Но здесь я натолкнулся на сильнейшее осуждение. Он еще не отваживался делать упреки своему отцу.

После более долгого промежутка времени он опять увидел сновидение на ту тему, за которой я предполагал первичную сцену:

"Я стою на берегу моря. Несколько больших белых медведей резвятся в воде. Неожиданно они проявляют беспокойство, я вижу, как всплывает спина гигантской рыбы. Рыба преследует одного белого медведя, она ранит его страшным укусом. Наконец рыба оставляет смертельно израненного медведя в покое. Рыба и сама тяжело изранена, во время передышки из ее жабер истекает поток крови".

Я обращаю внимание пациента на то, что его сновидение имеет насквозь жестокий характер. Он согласился с этим и на протяжении нескольких сеансов сообщал о своих сексуальных фантазиях, которые у него возникали при онанировании, и о своих жестоких действиях до своего полового созревания. После успешного анализа я позволил ему их записать. Почти все они определены "садистским восприятием полового акта".

"(3-5 лет.) На даче я случайно стал свидетелем, как в одном хлеву резали свинью. Я слышу хрипение животного и вижу, как из высвечивающегося в темноте белого тела животного брызгает кровь. Я чувствую глубокое наслаждение.

(4-6 лет.) Представление о том, как убивают животных, особенно лошадей, вызывает во мне большое чувство удовольствия.

(5-11 лет.) Я очень охотно играю с оловянными солдатиками. Я провожу сражения, в которых дело регулярно доходит до рукопашного боя. При этом туловища солдат прижимались мною друг к другу; покровительствуемые мною солдаты опрокидывали врагов.

(6-12 лет.) Я прижимаю двух муравьев друг к другу таким образом, чтобы они хватали друг друга челюстями. Ожесточенные насекомые борются друг с другом не на жизнь, а на смерть. Я добиваюсь также борьбы между муравейниками, рассыпая сахар между двумя муравейниками. Тем самым привлекаются насекомые из противных лагерей и разражаются настоящие сражения. Точно так же мне доставляет Удовольствие закрывать вместе в одном стакане осу и муху. Через некоторое время оса бросается на муху и откусывает ей поочередно крылья, ноги и голову.

(12-14 лет.) Я держу террарий и охотно наблюдаю, как самцы совершают половой акт с самками. Мне нравится делать такие же наблюдения на птичьем дворе, кроме того, меня радует видеть там, как более сильные петухи отгоняют более слабых.

(8-16 лет.) Мне нравится драться с горничными. В более поздние годы я обычно при этом поднимаю девушек, несу их к кровати и там валю.

(5-12 лет.) Я очень охотно играю с железной дорогой. Я веду свои маленькие поезда через все жилище, причем туннели, которые сделаны из ящиков, кресел и т. д., пересекаются. Я пытаюсь при этом подражать шуму едущего и выпускающего пар локомотива.

(15 лет, фантазия при онанировании.) Я регулярно только наблюдатель. Женщина отбивается от мужчины, который во многих случаях существенно меньше, чем она. После более длительной борьбы женщину одолевают. Мужчина грубо хватает ее груди, бедра или филейные части. Мне никогда не представлялся женский или мужской половой орган или сам половой акт. В тот момент, когда женщина прекращала сопротивление, у меня наступал оргазм".

Ситуация теперь была такой, что пациент стыдился своей трусости и вспоминал свой садизм в прошлом. Анализ этих суммарно переданных здесь фантазий и действий продолжался до конца анализа. Благодаря этому пациент стал значительно свободнее в анализе, а также мужественнее и агрессивнее, но все же его поведение еще имело некоторую боязливую ноту. Хотя его приступы страха стали реже, но они снова и снова давали себя знать вместе с "денежным" сопротивлением.

Здесь мы опять можем убедиться в том, что проталкивание генитального материала, связанного с инцестом, служило прежде всего тому, чтобы скрыть его инфантильный садизм, даже если это одновременно представляло собой попытку продвинуться к генитальному замещению объекта. Однако генитальное стремление пациента было садистически окрашено, и экономически было важно освободить его от примеси садистического побуждения.

В начале шестого месяца анализа выпал первый удобный случай истолковать ему его страх за свой член по поводу следующего сновидения:

I. "Я лежу на софе в чистом поле (дачное место). Знакомая мне девушка подходит ко мне и ложится на меня. Я переворачиваю ее под себя и пытаюсь произвести половое сношение. У меня наступает хорошая эрекция, но я замечаю, что мой член слишком короткий, чтобы осуществить половое сношение. Из-за этого я очень опечален".

II. "Я читаю драму. Действующие лица: три японца, отец, мать и четырехлетний ребенок. У меня ощущение, что эта пьеса будет иметь трагический исход. Больше всего меня захватывает роль ребенка".

В первый раз в демонстративном содержании сновидения появляется попытка коитуса. Вторая часть сновидения, которая намекала на первичную сцену (четвертый год жизни), не была проанализирована. При непрерывном обсуждении его малодушия и боязливости он сам начал говорить о своем члене, на что я ему сказал, что его страх быть поврежденным, быть застигнутым и т. д. относится, собственно, к его гениталиям. Вопрос, почему и перед кем он испытывал страх, еще не был произнесен. Столь же мало было истолковано, что же собственно было смыслом страха. Толкование показалось ему приемлемым, но теперь он попал в полосу сопротивления, которое длилось шесть недель и основывалось на пассивно-женственной гомосексуальной обороне боязни кастрации.

То, что он был в состоянии сопротивления, я заметил по следующим признакам: он не бунтовал открыто, не выражал никакого сомнения, но опять стал преувеличенно вежливым, покорным и послушным. Его сновидения, которые в ходе анализа сопротивления стали реже, короче и яснее, опять стали такими же, какими были в начале анализа: длинными и путаными. Его состояния страха опять наступали скученно и в полную силу. Несмотря на это, он не выражал никакого сомнения в анализе. А идея наследственности тоже опять вынырнула; здесь было скрытно выражено его сомнение в анализе. Он опять играл, как в начале анализа, изнасилованную женщину. В сновидениях доминировала пассивно-гомосексуальная установка. Сновидений с коитусом и поллюцией он теперь больше не имел. Мы видим, таким образом, что, несмотря на продвинувшийся анализ его характера, старое сопротивление характера опять тотчас же полностью проявилось, когда новый слой его бессознательного - и на этот раз самый значительный для его характера: боязнь кастрации - оказался в сфере действия анализа.

Вследствие этого анализ сопротивления начался не со страха за член, из-за которого распалилось сопротивление, а я опять вернулся к его общей манере поведения. Через полные шесть недель произошло не что иное, как исключительное толкование его поведения как защиты от опасности. Почти все детали его поведения были выхвачены в этом смысле, снова и снова показаны ему, так что мы постепенно продвигались к ядру поведения, к страху за член.

Пациент вновь и вновь пытался с помощью "аналитической жертвы" ускользнуть от меня в инфантильный материал, однако я последовательно толковал ему также и смысл этого образа действия. Ситуация постепенно обострилась до такой степени, что по отношению ко мне он чувствовал себя женщиной; он высказал это и добавил, что он почувствовал также сексуальное возбуждение в промежности. Я толковал ему природу данного феномена перенесения. Он понял мою попытку просветить его насчет его поведения как упрек, почувствовал себя виноватым и захотел сгладить вину с помощью женственной преданности. Более глубокий смысл такого поведения, состоящий в том, что он идентифицировался с матерью, потому что боялся быть мужчиной (отцом), я пока оставил незатронутым.

Теперь среди прочего он доставил следующее подтверждающее сновидение:

"Я в молчании знакомлюсь с одним молодым парнем и вступаю с ним в разговор. Он, видимо, неправильно понимает одно из моих высказываний и замечает, что готов отдаться мне. Между тем мы пришли в нашу квартиру, молодой человек ложится в постель моего отца. Его нижнее белье кажется мне неаппетитным".

При анализе этого сновидения я опять мог свести женственный перенос на отца. Здесь пациент в первый раз вспомнил, что в своих фантазиях при онанировании он некоторое время имел желание быть женщиной и воображал себя женщиной. От грязного нижнего белья начинался анализ его анальных занятий и привычек, относящихся к его манере поведения (церемониал клозета). Здесь получила прояснение одна более общая черта его характера - обстоятельность, церемонность.

Сопротивление было теперь разгадано, при этом кроме старой формы удалось подвергнуть толкованию и его эрогенный, анальный базис. Теперь я пошел дальше в толковании его характера: я объяснил ему связь между его полным преданности поведением и "фантазией быть женщиной" - он вел себя по-женски преувеличенно верно и преданно потому, что боялся быть мужчиной, и добавил, что анализ должен будет ответить на вопрос, по какой причине он боялся быть мужчиной (в его смысле: храбрым, открытым, искренним, не подхалимным).

Прямо-таки как ответ на это он принес короткое сновидение, в котором вновь выступили вперед боязнь кастрации и первичная сцена:

"Я нахожусь у моей кузины, прелестной молодой женщины (мать. - В. Р.). Неожиданно я ощущаю, что я - мой собственный дедушка. Меня охватывает удручающая подавленность. Одновременно я как-то чувствую, что я - срединный пункт звездной системы и что планеты кружатся вокруг меня. Одновременно я подавляю (еще в сновидении) свой страх и злюсь на свою слабость".

Важнейшей деталью этого сновидения инцеста было то, что пациент был своим собственным дедушкой. Мы сразу же единодушно решили, что здесь важную роль играл его страх быть наследственно предрасположенным. То, что он фантазировал о том, чтобы, идентифицируясь с отцом, зачать самого себя, т. е. иметь сношение со своей матерью, было ясно, но это было обсуждено лишь позднее.

По поводу планетарной системы он полагал, что ситуация намекает на его эгоизм: "все кружится вокруг него". Кроме этого я подозревал более глубокое содержание, а именно первичную сцену, но ничего об этом не сказал.

На протяжении нескольких дней после рождественских каникул пациент говорил почти только о своем эгоизме, своем желании быть самым любимым ребенком из всех и признавал, что он сам не хотел любить и не мог.

Я показал ему связь между его эгоизмом и его страхом за любимое Я и за свой член. На это он увидел сновидение, как бы вынося мне навстречу инфантильную основу:

I. "Я не одет и рассматриваю свой член, который на конце (an der Spitze) кровоточит. Две девушки удаляются, я чувствую себя печаль-

ным, так как подозреваю, что они будут меня презирать из-за малости моего члена".

II. "Я курю сигарету с мундштуком (mit einem Spitz). Я снимаю мундштук и с изумлением замечаю, что это мундштук для сигар. Когда я опять беру сигарету в рот, мундштук обламывается. У меня неприятное чувство".

Таким образом, совершенно без моего участия представление о кастрации начало принимать определенные формы. Пациент толковал теперь сновидения без моей помощи и доставлял обильный материал о своей робости перед женскими гениталиями и о своей боязни касаться своего члена руками или позволять его касаться. Во втором сновидении речь определенно шла об оральном представлении (мундштук для сигары). Ему пришла мысль, что у женщин он касался всего (чаще всего груди), но только не гениталий, и начал, таким образом, говорить о своей оральной фиксации на матери.

Я разъяснил ему, что вместе со знанием о генитальном страхе ничего не достигается, что нам надо узнать, почему он испытывает этот страх. В ответ на это он опять увидел сновидение о первичной сцене, не подозревая, что он остановился на моем вопросе.

"Я нахожусь за последним вагоном стоящего поезда, непосредственно у раздвоения колеи. Второй поезд проезжает мимо, и я зажат между двумя поездами".

Прежде чем я продолжу изложение анализа, надо упомянуть, что на седьмом месяце лечения, после ликвидации своего пассивно-гомосексуального сопротивления пациент совсем без моего ведома предпринял смелую атаку по направлению к женщине, да и рассказал он мне об этом позднее как бы между прочим. Он увязался за одной девушкой и действовал следующим образом: в парке он прижался к ней и при хорошей эрекции у него случилась поллюция. Состояния страха постепенно прекратились. Осуществлять половые сношения ему не пришло в голову. Я обратил его внимание на этот образ действий и сказал ему, что, очевидно, он испытывает страх перед половым сношением. С этим он не хотел соглашаться и оправдывался нехваткой удобных случаев, пока наконец ему не бросился в глаза инфантильный вид его сексуальной деятельности. Он ведь имел такие сновидения, и теперь ему припомнилось, что ребенком он так прижимался к своей матери.

Опять поднялась тема его инцестуальной любви, с которой он начал анализ, намереваясь ввести в заблуждение, но на этот раз довольно свободно от сопротивления, по меньшей мере без задней мысли. Так анализ манеры его поведения в ходе анализа протекал параллельно анализу его переживаний вне анализа.

Снова и снова пациент противился толкованию, что он действительно желал свою мать. Материал, который он доставил по этому поводу в течение семи месяцев, был таким ясным, связи были ему, что он тоже признавал, настолько очевидными, что я не занялся тем, чтобы переубедить его, а начал анализировать, почему он боялся признаться.

Эти вопросы обсуждались одновременно с обсуждением его страха за свой член, и мы решали сейчас две проблемы:

1. Откуда происходила боязнь кастрации?

2. Почему, несмотря на сознательное согласие, он не признавал чувственной инцестуалъной любви?

Анализ быстро продвигался теперь вперед в направлении первичной сцены. Эта фаза началась со следующего сновидения:

"Я нахожусь в большом зале королевского замка, в котором собраны король и его свита. Я издеваюсь над королем. Его люди бросаются на меня. Я повален и чувствую, как мне наносят смертельные раны. Мой труп уносят. Неожиданно я ощущаю, что я еще живу, но держусь совсем тихо, чтобы два могильщика продолжали верить, что я мертв. На мне лежит тонкий слой земли и не дает мне свободно дышать. Я делаю движение, которое бросается в глаза могильщикам. Я не шевелюсь и благодаря этому уберегаю себя от разоблачения. Несколько позднее я освобожден, вторично проникаю в королевский дворец, в каждой руке у меня страшное оружие, возможно, громовые стрелы. Все, что стоит на моем пути, убивается мною".

Пациенту пришло на ум, что идея могильщиков должна иметь что-то общее с его боязнью кастрации, и я мог ему теперь показать, что эта идея была тем же самым, что и идея о наследственной предрасположенности и страх за свой член; вероятно, сновидение, прибавил я, воспроизвело сцену из его детства, от которой берет свое начало страх за член.

По поводу сновидения ему пришла мысль, что он становится "мертвым", не шевелится, чтобы не быть разоблаченным. Далее ему пришло в голову, что в своих фантазиях во время онанирования он чаще всего был зрителем, и он сам поднял вопрос, не мог ли он пережить у своих родителей "нечто такого рода", но тотчас отверг это с тем обоснованием, что он никогда не спал в спальне родителей. Это, конечно, толстой чертой зачеркивало мой расчет, потому что на основе материала его сновидений я был убежден, что он реально пережил первичную сцену.

Я сам указал на противоречие и полагал, что не надо слишком рано ошеломлять его тем, что анализ уже разрешил противоречие. Уже на том же сеансе пациент предположил, что он, должно быть, видел одну определенную горничную вместе с ее другом. Затем ему внезапно пришло на ум, что существовали еще две возможности удобных случаев, при которых он мог бы подслушивать своих родителей. Он вспомнил, что, когда бывали гости, его кровать переносили в комнату родителей; далее, маленьким ребенком и вплоть до школьного возраста летом на даче он спал вместе с родителями в одной комнате. Отсюда изображение первичной сцены с помощью резания кур (деревенская сцена) и многие сновидения об Оссиахерзее и Вёртерзее, где он часто пребывал на летней даче.

В этой связи он опять заговорил об убеждающих акциях в начале анализа и о своих ночных состояниях страха в детстве. Одна деталь этого страха была здесь разъяснена: он боялся белой женской фигуры, которая выступала наружу, проявлялась между шторами. Теперь он вспомнил, что его мать, если он ночью кричал, подходила к его кровати в сорочке. Элемент "кто-то за шторами" никогда, к сожалению, не был прояснен.

Однако на этом сеансе мы, очевидно, отважились зайти слишком далеко в запретную область, ибо в следующую за ним ночь он увидел сновидение определенно издевательского сопротивления:

"Я стою на пристани и собираюсь подняться на большой пароход как провожатый психических больных. Неожиданно все событие является мне как спектакль, в котором мне назначена определенная роль. На узких сходнях, которые ведут от пристани на пароход, я должен трижды сказать одно и то же, что я и делаю".

Пациент сам толковал восхождение на пароход как желание коитуса, но я повел его на актуально более важное, на "спектакль". То, что он трижды должен был говорить одно и то же, было насмешливым намеком на мое последовательное толкование. Он признается, что часто внутренне усмехался над моими усилиями. Далее ему пришло на ум, что он имел намерение найти женщину и трижды совершить акт; я добавил к этому - чтобы "сделать мне любезность". Но я просветил его также о том, что это сопротивление несло в себе еще более глубокое содержание, а именно оборону его намерений относительно коитуса, происходящую из страха перед половым актом.

На следующую ночь он опять видел пару сновидений: о гомосексуальной готовности отдаться и о страхе перед коитусом.

I. "Я встречаю на улице одного молодого парня, который относится к более низкому сословию, но здорового, сильной наружности. Я ощущаю, что он телесно сильнее, чем я, и стараюсь настроить его благосклонно по отношению ко мне".

II. "Я совершаю лыжную прогулку с мужем одной моей кузины. Мы находимся на пустой дороге, сильно идущей вниз. Я исследую снег, который нахожу липким, и замечаю, что я нахожу местность малопригодной для лыжной пробежки, так как при спуске вниз здесь должны часто падать. Продолжая нашу прогулку, мы приходим на улицу, которая ведет вдоль склона горы. При резком повороте я теряю одну лыжу, которая падает в пропасть".

Пациент, однако, не остановился на сновидении, а начал с темы "гонорар": он должен так много заплатить, но совсем не знает, поможет ли все это ему, он очень недоволен, опять испытывает страх и т. д.

Сведение "денежного" сопротивления к неразвеянному страху, связанному с коитусом и гениталиями, а также его преодоление удалось теперь очень быстро. Сейчас ему можно было показать, какие более глубокие намерения преследовала его женственная готовность отдаться: если он приближался к женщине, то испытывал страх перед последствиями и сам становился женщиной, т. е. гомосексуальным и пассивным по своему характеру. То, что он сделал себя женщиной, он понял как факт очень хорошо, но все же не мог объяснить себе, почему и перед чем он испытывал такой страх. То, что он боялся полового сношения, ему было ясно. Но что же все-таки должно было бы с ним случиться?

Пациент непрерывно занимался теперь этим вопросом, но вместо страха перед отцом обсуждал страх перед женщиной. Ведь в его детской истерии страха женщина тоже вызывала страх. Он беспрерывно говорил вместо "гениталии" - "член женщины". Вплоть до достижения половой зрелости он считал, что женщина устроена так же, как мужчина. Он сам установил отношение между этим представлением и первичной сценой, в реальности которой он теперь был твердо убежден.

В конце седьмого месяца он между всем прочим видел в сновидении, как одна девочка подняла свою юбку так, что стала видна ее нижняя одежда. Он отворачивается, как всякий, "кто видит нечто, что он не должен видеть". Теперь я посчитал, что пришел момент сказать ему, что он испытывает страх перед женскими гениталиями, потому что они выглядят как трещина, как рана, и что он однажды при первом взгляде на них должен был быть очень испуган. Он нашел мое толкование приемлемым постольку, поскольку чувствовал перед женскими гениталиями не только отвращение, но и робость; они воздействовали на него, возбуждая страх. Реальное происшествие он не мог припомнить.

Ситуация теперь была такой, что ядро его симптома, боязнь кастрации, было ликвидировано, но в своем последнем и самом глубоком значении оно еще не было улажено, потому что более тесные, индивидуальные отношения к первичной сцене отсутствовали, а сама последняя была только открыта, но не преодолена аналитически.

Когда мы однажды в свободный от сопротивления период опять обсуждали эти связи и ничего ощутимого не получалось, пациент тихо сказал куда-то перед собой: "Я должен был быть однажды пойманным". На более близкий вопрос он высказал мнение, что у него такое чувство, будто бы он однажды сделал нечто коварное и при этом был пойман.

Теперь пациент вспомнил, что уже маленьким мальчиком он втайне бунтовал против своего отца. Он гримасничал за его спиной и высмеивал его, в то время как обычно он изображал послушного сына. Затем, с достижением половой зрелости, возмущение против отца полностью прекратилось. (Полное вытеснение ненависти к отцу из страха перед отцом.)

Его идея относительно наследственной предрасположенности тоже оказалась тяжелым упреком против отца. То есть жалоба "Я наследственно предрасположен" имела смысл: "Мой отец при зачатии мне навредил". Анализ фантазий, которые сопровождали первичную сцену, установил, что пациент воображал себя пребывающим в материнском теле в тот момент, когда отец с матерью имели сношения; идея быть поврежденным в гениталиях вместе с фантазией о материнском теле соединились в представление, что он был кастрирован отцом в материнском теле.

Относительно остальной части анализа мы можем быть краткими. Он протекал относительно свободно от сопротивления и был четко расчленен на два периода.

В первом господствовала проработка его детских фантазий при онанировании и детского страха, связанного с онанизмом. Его страх кастрации длительное время укреплялся в страхе перед женскими гениталиями. "Щель", "рана" были трудноопровержимыми доказательствами реализуемости кастрации. Наконец пациент осмелился онанировать; тогда совершенно исчезли состояния страха, что доказало нам, что приступы страха покоились на застое либидо, а не на страхе кастрации, ибо последний еще продолжал существовать. Благодаря окончанию работы над более широким инфантильным материалом он был в конечном счете так далеко преодолен, что пациент предпринял попытку коитуса, которая в отношении эрекции удалась хорошо. При дальнейших актах выявились два нарушения: он был оргастически импотентен, т. е. ощущал меньше удовольствия, чем при онанизме, и имел равнодушную, презрительную установку к женщине. Генитальность еще была расщеплена на нежность и чувственность.

Вторая фаза была заполнена анализом его оргастической импотенции и его детского нарциссизма: он хотел, как издавна был приучен, все иметь от жены, от матери, не будучи должным что-то для этого давать. С большим пониманием и еще большим рвением пациент сам разрабатывал свои нарушения, объективировал свой нарциссизм, ощущал его как тягостный и в конечном счете преодолел его как последний остаток своего страха кастрации, который был закреплен в оргастической импотенции и аналитически уничтожен. А именно он испытывал страх перед онанизмом, он боялся его, воображая, что связанное с ним сотрясение вредно. Следующее сновидение было взлетом этого страха.

"Я посещаю картинную галерею. Одна картина поражает меня, она называется "Пьяный Томми". Она изображает одного юного, прелестного английского солдата на высокогорном массиве. Буря; он, видимо, потерял дорогу; костлявая рука схватила его за кисть руки и, кажется, ведет его; очевидно, символ того, что он идет к гибели.

Картина "Тяжелое призвание". Точно так же в высокогорном массиве мужчина и маленький ребенок бросаются с обрыва; одновременно из рюкзака вываливается его содержимое; ребенок окружен беловатой кашей".

Падение изображало оргазм, беловатая каша - сперму. Пациент обсуждал свои страхи, которые переживал в период полового созревания при извержении семени и при оргазме. Были еще раз основательно проработаны его садистские фантазии по отношению к женщине. Спустя несколько месяцев, летом, у него начались любовные отношения с одной молодой девушкой; нарушения были теперь значительно ограниченнее.

Разрешение, разгадка переноса не доставила никаких трудностей, потому что с самого начала, как в позитивном, так и в негативном отношениях, он был систематически проработан. Пациент охотно прекратил анализ, полный надежд на будущее.

В течение последующих пяти лет я пять раз видел пациента полным душевного здоровья и бодрости. Его боязливость и приступы страха полностью исчезли. Сам он считал себя совершенно здоровым и высказывал свое удовлетворение тем, что его поведение сбросило подхалимство, коварство, что он смог бы смело противиться всем трудностям. Его потенция со времени окончания анализа еще усилилась.

Резюме

Достигнув окончания нашего сообщения, мы вполне сознаем недостаточность языка, чтобы воспроизвести события какого-нибудь анализа. Но должны ли мы были поэтому отказаться от того, чтобы хотя бы отметить самое трудное и достичь взаимопонимания в вопросе характероанализа? Итак, подведем итоги.

1. Наш случай - это прототип пассивно-женственного характера, который постоянно противопоставлял нам, какие бы симптомы он ни доставлял для анализа, один и тот же вид сопротивлений характера. Одновременно он в типичной манере показывает нам механизм тайного негативного переноса.

2. Технически приоритет был отдан анализу пассивно-женственного сопротивления характера, анализу обмана, осуществляемого с помощью сверхдружественности и изображения преданного поведения. Это способствовало тому, что инфантильный материал в соответствии со своей внутренней закономерностью превращался в невроз переноса. Благодаря этому предотвращалось, чтобы пациент разрабатывал свое бессознательное только интеллектуально, на основе женственной преданности ("чтобы услужить"), что не имело бы никакого терапевтического успеха.

3. Из сообщения следует также, что если упорядоченно и последовательно подчеркивать сопротивление характера и если избегать поспешных, преждевременных толкований, то относящийся к этому инфантильный материал сам предоставляет себя все яснее и определеннее, так что последующие толкования смысла и симптома становятся неопровержимыми и терапевтически плодотворными.

4. История болезни показывает, что сопротивления характера можно касаться, как только разгаданы его актуальный смысл и цель, еще не зная относящегося к этому инфантильного материала. Благодаря подчеркиванию и толкованию актуального смысла сопротивления был выманен соответствующий инфантильный материал без необходимости толкования симптомов или представлений ожидания. Когда связь с Инфантильным была установлена, началось разложение сопротивления характера. Более поздние толкования симптомов происходили при свободной от сопротивления обращенности пациента к анализу. Таким образом, анализ сопротивления типично распался на два периода: во-первых, на период подчеркивания его формы и его актуального смысла, во-вторых, на период его разложения, ликвидации инфантильного материала, выманенного с помощью подчеркивания. Различие между сопротивлением характера и простым сопротивлением обнаруживается здесь в том, что первое давало себя знать в его любезности и преданности, а последнее - в простом сомнении и недоверии к анализу. К характеру пациента относились только те способы поведения и только те образовывали форму, в которых обнаруживалось его недоверие.

5. Благодаря последовательному толкованию тайного негативного переноса от вытеснения была освобождена вытесненная и замаскированная агрессивность по отношению к аналитику, начальнику и отцу, вследствие чего исчезла пассивно-женственная манера поведения, которая была только реактивным образованием по поводу вытесненной агрессивности.

6. Так как вытеснение агрессивности по отношению к отцу включало вытеснение фаллического либидо к женщине, то при аналитическом процессе разложения, наоборот, опять появилось мужеско-активное генитальное стремление с агрессивностью (излечение импотенции).

7. Характерная боязливость исчезла вместе со страхом кастрации, когда агрессивность стала сознательной; а приступы страха пропали, когда пациент отказался от воздержания. Благодаря оргастическому устранению актуального страха было наконец ликвидировано и "ядро невроза".

Напоследок я надеюсь с помощью изображения большого числа случаев поколебать мнение моих противников, что к каждому случаю я подвожу "готовую схему". Тогда станет ясно, что я подразумеваю, с давних пор придерживаясь позиции, согласно которой для каждого случая имеется только одна техника, которая должна быть выведена из его собственной структуры и применена к нему.

Характероанализ

В. Райх — выдающийся представитель психологической мысли XX столетия. В книге излагается теория формирования характера, рассмотрены основные формы характеров. Особое внимание уделяется генитальному, невротическому и мазохистскому характерам, которым посвящены отдельные главы. Характероаналитические исследования связаны с проблемами клинического психоанализа. Автор представляет технику характероанализа, в частности, технику интерпретации и анализа сопротивления, а также подробно описывает обращение с переносом. Книга будет интересна не только специалистам-психоаналитикам, но также студентам, интересующимся психоанализом.