Введение в детский психоанализ

Лекция вторая
Приемы при проведении детского анализа

Я отдаю себе отчет, что мои последние выводы могли произвести весьма странное впечатление на практикующих аналитиков. Весь арсенал изложенных мною приемов по слишком многим пунктам противоречит правилам психоаналитической техники, которыми мы руководствовались до последнего времени.

Вернемся к моим приемам. Я обещаю маленькой девочке, что она поправится. При этом я понимаю, что нельзя требовать от ребенка идти по неизвестной ему дороге с незнакомой личностью к цели, в достижении которой он не уверен. Поэтому я стараюсь удовлетворить его очевидное желание получить поддержку в виде чей-то авторитетной уверенности в успехе. Я открыто предлагаю себя в качестве союзника и вместе с ребенком критикую его родителей. В другом случае я веду тайную борьбу против домашней атмосферы, в которой живет ребенок, и пытаюсь любыми средствами завоевать его любовь. Для достижения своей цели я даже преувеличиваю опасность симптома и начинаю пугать пациента. И, наконец, я вкрадываюсь в доверие к детям и в итоге навязываю им себя, хотя до этого они были уверены, что отлично могут справиться и без меня.

Куда же подевались предписанные аналитику строгая сдержанность и осторожность в обещании пациенту возможности полного выздоровления или даже всего только улучшения, его абсолютная сдержанность в личных взаимоотношениях, предельная откровенность в оценке болезни и представление пациенту неограниченной свободы в любой момент по собственному желанию прекратить совместную работу? Хотя мы поддерживаем представление о такой свободе и у маленьких пациентов, но на самом деле это является в большей или в меньшей степени фикцией: примерно так, как это происходит в школе. Ведь если всерьез относиться к декларируемой там свободе действий, то, по всей вероятности, уже на второй день все классы оказались бы пусты. Я ссылаюсь на это, чтобы защититься от возможного обвинения в незнании или преднамеренном пренебрежении правилами психоаналитической техники. Я считаю, что всего лишь углубила основные элементы тех приемов, которые вы все используете по отношению к своим пациентам, не акцентируя на этом внимания. Возможно, в своей первой лекции я несколько преувеличила разницу между первоначальной стадией у ребенка и у взрослого. Вы прекрасно знаете, как скептически в первые дни мы относимся к решению пациента о лечении и к тому доверию, которое он испытывает по отношению к нам. Мы всегда опасаемся, что он может изменить свое мнение еще до начала анализа, и обретаем прочное основание для наших действий лишь тогда, когда вполне уверены в перенесении пациента. В первые дни с помощью ряда приемов, которые мало чем отличаются от тех продолжительных и необычных приемов, которые я применяю по отношению к детям, мы почти незаметно воздействуем на него, так, чтобы не было видно никаких особых усилий с нашей стороны.

Рассмотрим, например, случай с депрессивным, меланхоличным пациентом. На самом деле аналитическая терапия и техника на подобные случаи не рассчитана. Но если такое лечение все-таки предпринимается, нужен подготовительный период, в течение которого мы пробуждаем в пациенте интерес и мужество, необходимые для аналитической работы, пытаемся обнадежить и вникнуть в его личные потребности. Приведу еще один пример. Как нам известно, правила психоаналитической техники предостерегают нас от слишком раннего толкования сновидений и, соответственно, ознакомления пациента с его внутренними процессами, которые пока не могут быть понятны ему и вызовут у него лишь протест. Но если мы имеем дело с умным, образованным и скептически настроенным больным, который страдает неврозом навязчивости, то нам бывает даже приятно в самом начале лечения сразу же изложить ему особенно эффектное и убедительное толкование его сновидения. Этим мы добиваемся от него заинтересованности, удовлетворяем его высокие интеллектуальные запросы и, по существу, делаем то же самое, что и детский аналитик, который демонстрирует маленькому мальчику свое умение показывать фокусы с помощью веревки лучше самого ребенка. Аналогию можно провести и в том случае, когда мы, имея дело с капризным и запущенным ребенком, становимся на его сторону и предлагаем помощь в борьбе с окружающим миром. Так же и взрослому невротику мы предлагаем помощь и поддерживаем его, всегда и во всех семейных конфликтах становясь на его сторону. Следовательно, и в данном случае мы вызываем интерес и становимся полезными для пациента людьми. Влияние сильной личности и авторитета здесь тоже играет важную роль. Практика показывает, что на первоначальных стадиях анализа опытному и пользующемуся всеобщим признанием аналитику гораздо легче удержать своих пациентов от "бегства", чем молодому начинающему аналитику. Во время начальных сеансов первый из них сталкивается с гораздо меньшим количеством примеров "отрицательного перенесения", проявлений ненависти и недоверия по отношению к себе, чем второй. Принято объяснять это различие неопытностью молодого аналитика, недостатком такта в обращении с пациентом, поспешностью или, наоборот, лишней осторожностью в толкованиях. Но я считаю, что в данном случае следует принимать во внимание лишь чисто внешнюю причину, связанную с авторитетом. Пациента не без основания интересует, что перед ним за человек, который претендует на столь авторитетную роль. Что дает ему право на это — положение в обществе или отношение к нему других здоровых людей? Мы не должны трактовать это как пробуждение старых приступов ненависти; мы, скорее, имеем дело с проявлением здравого критического ума, который дает таким образом знать о себе, перед тем как пациент оказывается в ситуации аналитического перенесения. При такой оценке ситуации известный и пользующейся уважением аналитик имеет те же преимущества, что и аналитик, работающий с детьми, который изначально более сильный и более взрослый, чем его маленький пациент, и к тому же, несомненно, является сильной личностью, так как ребенок видит, что его родители ставят авторитет аналитика выше своего собственного.

Из этого следует, что основные элементы подготовительного периода лечения, о которых я говорила выше, присутствуют и при анализе взрослых пациентов. Хотя, как мне кажется, я неправильно сформулировала свою мысль. Было бы точнее сказать: в технике анализа взрослых людей имеются остатки тех мероприятий, которые необходимы при анализе ребенка. Границы, в которых мы их используем, определяются степенью зрелости и самостоятельности взрослого пациента, который находится перед нами, насколько он близок в этом смысле к уровню ребенка.

До сих пор речь шла лишь о подготовительной стадии лечения и о создании аналитической ситуации.

Допустим теперь, что аналитику уже удалось с помощью ребенка привести его к осознанию своей болезни и, руководствуясь своим собственным решением о лечении, стремлению изменить свое состояние. Так мы оказываемся перед вторым этапом, и теперь необходимо рассмотреть те приемы, которыми мы располагаем для собственно аналитической работы с ребенком.

В технике анализа взрослых пациентов мы располагаем четырьмя такими вспомогательными приемами. Во-первых, мы пользуемся всем, что помогает получить сознательные воспоминания пациента, необходимые для составления как можно более подробной картины истории болезни. Мы пользуемся толкованиями сновидений. Мы прорабатываем и истолковываем свободные ассоциации, которые получаем от анализируемого. И, наконец, пользуясь толкованием его реакций перенесения, мы пытаемся проникнуть в те из его прежних переживаний, которые иным путем невозможно перевести в сознание. Далее мы должны не спеша подвергнуть систематическому рассмотрению эти приемы и выяснить, могут ли они применяться и использоваться в детском анализе.

При составлении истории болезни на основании сознательных воспоминаний пациента мы наталкиваемся на первое отличие: имея дело со взрослым пациентом, мы стараемся не использовать сведений, почерпнутых от членов его семьи, а полагаемся исключительно на те сведения, которые он в состоянии дать нам сам. Мы обосновываем это намеренное ограничение тем, что сведения, полученные от членов семьи больного, в большинстве случаев оказываются ненадежными, неполными, и их окраска обусловливается личным отношением к больному того или иного члена семьи. Ребенок же лишь немногое может рассказать нам о своей болезни сам. Его воспоминания ограничиваются коротким периодом времени до тех пор, пока на помощь ему не приходит анализ. Его настолько захватывают настоящие переживания, что воспоминания о прошедшем бледнеют в сравнении с ними. Кроме того, он сам не знает, когда начались у него отклонения и когда сущность его личности начала отличаться от личности других детей. Ребенок еще почти не склонен сравнивать себя с другими детьми, у него слишком мало собственных критериев, по которым он мог бы судить о своих недостатках. Отсюда следует, что аналитик, работающий с детьми, фактически занимается сбором анамнестических сведений у родителей пациента. При этом он обязан учитывать всевозможные неточности и искажения, обусловленные личными пристрастиями. Зато в сфере толкования сновидений те приемы, какие применяются при анализе взрослых, остаются в силе и для детского анализа. Во время анализа частота сновидений у ребенка такая же, как и у взрослого. Их простота или неясность как в одном, так и в другом случае зависит от силы сопротивления. И все же детские сновидения гораздо легче истолковывать, хотя в период анализа они далеко не всегда бывают так просты, как приведенные в "Толковании сновидений" примеры. Мы встречаем в них такие искажения исполнения желаний, которые соответствуют более сложной невротической организации маленьких пациентов. Нет ничего проще, чем сделать понятным для ребенка смысл его сновидения. Когда он впервые рассказывает мне про свое сновидение, я говорю ему: "Само сновидение целиком ничего не может значить; каждая его часть откуда-нибудь да взялась". Затем я отправляюсь вместе с ребенком на поиски. Разыскивание отдельных элементов сновидения занимает его как игра в кубики, и он с большим вниманием следит за тем, в каких ситуациях из реальной жизни встречаются отдельные зрительные или звуковые образы сновидения. Возможно, так происходит потому, что ребенок находится гораздо ближе к сновидениям, чем взрослый человек. Возможно, обнаруживая смысл в сновидении, он не удивляется, потому что раньше никогда не слышал мнения некоторых ученых о бессмысленности сновидений. В любом случае, он всегда гордится удачным толкованием сновидения. Кроме того, мне часто приходилось видеть, как даже неразвитые дети, оказавшиеся весьма неподходящими для анализа во всех остальных отношениях, справлялись с толкованием сновидений. Два таких анализа я долгое время проводила почти исключительно с помощью сновидений.

И даже в том случае, когда маленький сновидец не может дать нам свободных ассоциаций, часто оказывается возможным истолковать сновидение. Дело в том, что нам гораздо легче изучить обстановку, в которой находится ребенок, понять его переживания: круг лиц, с которыми ему приходится сталкиваться, значительно уже, чем у взрослого человека. Поэтому мы обычно используем для толкования наше собственное знание ситуации вместо отсутствующих свободных ассоциаций. Приводимые ниже два примера детских сновидений, не представляя из себя ничего особенного, послужат нам наглядной иллюстрацией вышеописанных соотношений.

На пятом месяце анализа одной десятилетней девочки я подошла, наконец, к вопросу об онанизме, в котором она созналась с чувством глубокой вины. При онанизме она испытывала сильный жар, и ее отрицательное отношение к действиям, связанным с гениталиями, распространилось и на это ощущение. Она стала бояться огня, не хотела носить теплой одежды. Опасаясь взрыва, она не могла смотреть без страха на пламя газовой колонки, расположенной в ванной комнате рядом с ее спальней. Однажды вечером в отсутствие матери няня хотела зажечь колонку в ванной комнате, но сама не справилась и позвала на помощь старшего брата девочки. Он тоже ничего не смог сделать. Маленькая девочка стояла рядом, и ей казалось, что она смогла бы справиться с этой задачей. В следующую ночь ей приснилась та же самая ситуация с той лишь разницей, что в сновидении она действительно помогала зажечь колонку, но допустила при этом какую-то ошибку, и колонка взорвалась. В наказание за это няня держала ее над огнем, так что она должна была сгореть. Она проснулась, испытывая сильный страх, тотчас разбудила мать, рассказала ей свое сновидение и в конце рассказа предположила (основываясь на своих аналитических познаниях), что это было, вероятно, сновидение, связанное с мыслями о наказании. Других свободных ассоциаций она не дала. Однако в данном случае мне было легко дополнить их. Действия с колонкой символизируют, очевидно, действия, связанные с ее собственным телом. Наличие таких же действий она предполагает и у брата. "Ошибка" в сновидении является выражением ее самокритики; взрыв соответствует, вероятно, характеру ее организма. В итоге няня, предостерегающая от онанизма, получает, таким образом, основание для применения наказания.

Два месяца спустя она видела второе связанное с огнем сновидение следующего содержания: "На радиаторе центрального отопления лежат два кирпича разного цвета. Я знаю, что дом сейчас загорится, и мне страшно. Затем появляется кто-то и забирает кирпичи". Когда она проснулась, ее рука лежала на гениталиях. На этот раз она дала свободные ассоциации, касающиеся одного из элементов сновидения, а именно кирпичей: ей сказали, что если положить себе кирпичи на голову, то перестанешь расти. Исходя из этого, можно без труда истолковать данное сновидение. "Не расти" — вот наказание за онанизм, которого она боится. Огонь, как мы знаем из прежнего сновидения, символизирует ее сексуальное возбуждение. Значит, она занимается онанизмом во сне. Воспоминание предостерегает ее о всех запретах, касающихся онанизма, и она начинает испытывать страх. Неизвестным лицом, убравшим кирпичи, вероятнее всего, была я с моим успокоительным воздействием.

Не все сновидения, встречающиеся во время детского анализа, можно легко истолковать. Но, в общем, эта маленькая девочка, страдавшая неврозом навязчивости, была права, когда обычно начинала свой рассказ следующими словами: "Сегодня я видела странное сновидение. Но мы с тобой скоро узнаем, что все это значит".

Наряду с толкованием сновидений большую роль в детском анализе играют также "сны наяву". Многие из детей, работая с которыми я приобрела свой опыт, были неудержимыми мечтателями. Их рассказы о своих фантазиях были для меня наилучшим вспомогательным материалом для анализа. Как правило, не представляет труда уговорить детей, которые уже испытывают к тебе доверие в других областях, рассказать о своих дневных фантазиях. Они довольно свободно делятся ими. Очевидно, она стыдятся их меньше, чем взрослые люди, которые называют свои мечты "ребячеством". Если взрослый человек обычно подвергает свои "сны наяву" анализу поздно и весьма неохотно — именно из-за стыда и отрицательного к ним отношения, то появление их у ребенка часто оказывает сильный положительный эффект во время трудных первоначальных стадий анализа. Следующие примеры послужат иллюстрацией трех типов таких фантазий.

Простейший тип — сон наяву, как реакция на дневное переживание. Так, например, вышеупомянутая маленькая мечтательница в период, когда борьба с ее братьями и сестрами за первенство играла важнейшую роль в ее анализе, реагировала на мнимое пренебрежительное отношение к ней со стороны членов семьи следующим сном наяву: "Я вообще не хотела бы рождаться, я хотела бы умереть. Иногда я представляю себе, что умираю, а потом опять появляюсь на свет в виде животного или куклы. Если я появляюсь на свет в виде куклы, то знаю, что хотела бы принадлежать маленькой девочке, у которой раньше служила моя няня; она была очень милая и хорошая. Я хотела бы быть ее куклой, и, даже если бы она обращалась со мной, как вообще обращаются с куклами, я бы не обижалась на нее. Я была бы прелестным, маленьким бэби, меня можно было бы умывать и делать со мной все, что угодно. Девочка любила бы меня больше всех. Даже если бы ей подарили на Рождество новую куклу, я продолжала бы оставаться ее любимицей. Она никогда не любила бы другую куклу больше, чем свою бэби". Излишне добавлять, что ее брат и сестра, которых она ревновала в первую очередь, были младше ее. Ни одно сообщение, ни одна свободная ассоциация не смогли бы яснее проиллюстрировать ее нынешнюю ситуацию, чем эта маленькая фантазия.

Шестилетняя девочка, больная неврозом навязчивости, в начальный период анализа жила в семье знакомых. У нее наступил один из обычных припадков ярости, который резко осудили другие дети. Ее маленькая подружка отказалась даже спать с ней в одной комнате, что очень обижало мою пациентку. Но во время анализа она рассказывала мне о том, будто няня подарила ей игрушечного зайчика за то, что она была умницей. Кроме того, она уверяла меня, что другие дети охотно спят с ней в одной комнате. Потом она рассказала сон наяву, который неожиданно увидела во время отдыха. Она сделала вид, что сама не имеет к нему никакого отношения. Однажды жил зайчонок, с которым плохо обращались его родные. Они хотели послать его к мяснику, чтобы тот зарезал его. Зайчик узнал об этом. У него был очень старенький автомобиль, на котором все-таки можно было ехать. Он выгнал его ночью, сел и уехал. Приехал к красивому дому, в котором жила девочка (здесь она назвала свое имя). Она услышала его плач, сошла вниз и впустила его, и он остался у нее жить. Из этого сна наяву отчетливо видно, что она чувствовала себя лишней и нежеланной, хотя старалась скрыть это во время анализа от меня и даже от себя самой. Сама она дважды фигурирует в своем сновидении: с одной стороны, в образе нелюбимого всеми зайчонка, а с другой — в образе девочки, которая отнеслась к маленькому зайчику так, как она хотела, чтобы обращались с ней.

Второй, более сложный тип фантазий — это сон наяву с продолжением.

С детьми, которые грезят такими снами наяву, как "continued stories" (история с продолжением), часто уже в самый начальный период анализа легко войти в настолько тесный контакт, что они ежедневно рассказывают продолжение своего сна наяву, по которому можно судить о нынешнем внутреннем состоянии ребенка.

В качестве третьего примера я приведу опыт анализа одного девятилетнего мальчика. Хотя в его снах наяву фигурировали разные люди и разные ситуации, все они, однако, воспроизводили в различных вариациях один и тот же тип переживаний. Мальчик начал свой анализ рассказом о своих многочисленных накопившихся фантазиях. В большинстве из них главными действующими лицами выступали герой и король. Король угрожал герою пытками и казнью, а герой избегал этого всевозможными способами. Современные технические достижения, особенно воздушный флот, играли большую роль в преследовании героя. Большое значение играла также режущая машина, которая при движении в обе стороны выпускала серповидные ножи. Фантазия заканчивалась победой героя, который в итоге совершал над королем все то, что тот хотел сделать герою.

В другом сне наяву он воображал учительницу, которая била и наказывала детей. В финале победившие дети окружили ее и избивали до наступления смерти.

В третьем сне наяву фигурировала машина, которая наносила удары. В конце концов, вместо пленника, для которого она была предназначена, в нее попал сам мучитель.

У мальчика был целый набор подобных фантазий с бесконечными вариациями. Даже совершенно не зная этого ребенка, мы можем догадаться, что в основе всех этих фантазий лежала стремление к защите и месть за угрозу кастрации. Иными словами, во сне наяву кастрация производилась над теми, кто первоначально ей угрожал. Согласитесь, что после такого начала анализа можно сделать целый ряд предположений, весьма существенных для дальнейшего течения анализа.

Другим вспомогательным техническим средством, которым я пользовалась в некоторых случаях анализа наряду со сновидениями и снами наяву, было рисование. В трех приведенных мною примерах на некоторое время рисование заменило мне практически все остальные вспомогательные приемы. Так девочка, которой снился огонь, в период, когда она была озабочена комплексом кастрации, беспрерывно рисовала страшные человекоподобные чудовища с непомерно длинным подбородком, длинным носом, бесконечно длинными волосами и страшными зубами. Звали это чудовище, которое так часто встречалось в ее рисунках, Кусака. Очевидно, целью его было откусывать член, который символически изображался на его теле столь различными способами. На других рисунках, которые она создавала во время сеансов, сопровождая ими свои рассказы или же молча, были изображены всевозможные существа, дети, птицы, змеи, куклы — все с бесконечно вытянутыми в длину руками, ногами, клювами и хвостами. На одном рисунке, созданном в тот же период, она с быстротой молнии изобразила все, кем и чем хотела быть: мальчика (чтобы иметь член), куклу (чтобы стать самой любимой), собачку (которая была для нее представителем мужского пола) и юнгу из одной своей фантазии, в которой, будучи мальчиком, она одна сопровождала своего отца в кругосветном путешествии. Над этими фигурами был изображен сюжет из сказки, которую она частично слышала, частично выдумала сама: ведьма, вырывающая великану волосы, т. е. опять-таки символ кастрации, в стремлении к которой она в то время обвиняла свою мать. Удивительное впечатление производила серия рисунков более позднего периода, на которых в противоположность этому сюжету королева протягивает маленькой принцессе, стоящей перед ней, прекрасный цветок на длинном стебельке (очевидно, опять символ penis'a).

Совершенно иными были рисунки маленькой девочки, страдавшей неврозом навязчивости. Иногда она иллюстрировала рассказы о своих анальных фантазиях, которыми была заполнена первая часть ее анализа. Так, например, она рисовала сказочную страну, где все наполнено изобилием, но люди там, вместо того чтобы проедать себе дорогу сквозь горы каш и пирогов, как они это делают в сказке, вынуждены поглощать огромные кучи навоза. Кроме того, у меня сохранился целый ряд ее рисунков, на которых в нежнейших тонах изображены цветы и сады, выполненные с величайшей тщательностью, чистотой и аккуратностью. Эти рисунки также относятся к тому периоду, когда она рассказывала мне свои отвратительные анальные сны наяву.

Боюсь, что нарисовала вам слишком идеальную картину взаимоотношений в детском анализе. Члены семьи охотно дают необходимые аналитику сведения; ребенок сам усердно занимается толкованием собственных сновидений, рассказывает свои многочисленные дневные фантазии и, кроме того, предоставляет нам целые серии интересных рисунков, на основании которых можно сделать те или иные выводы о его бессознательных стремлениях. После всего сказанного становится не совсем понятно, почему детский анализ до сих пор считается особенно сложной областью аналитической техники и почему многие аналитики утверждают, что не представляют, как приступить к лечению детей.

Объяснить это несложно. Все описанные мною преимущества практически аннулируются тем, что ребенок отказывается давать нам свободные ассоциации. Он ставит аналитика в затруднительное положение тем, что основной прием, на котором собственно и построена аналитическая техника, по отношению к ним практически неприменим. Такие требования, предъявляемые нами ко взрослым пациентам, как удобное лежачее положение, сознательное решение не критиковать приходящие в голову мысли, сообщать аналитику все без исключения и вскрывать таким образом то, что скрывается под поверхностью его сознания, находятся в явном противоречии с самой сущностью ребенка.

Разумеется, ребенка, которого вы привязали к себе вышеописанным способом и который испытывает необходимость в вас, можно заставить сделать многое. Иногда он может согласиться дать вам свободные ассоциации, но только на короткое время и лишь в угоду аналитику. Полученные таким образом свободные ассоциации могут оказаться очень полезными и в затруднительных ситуациях иногда дают нам неожиданное объяснение. Однако они всегда носят одноразовый вспомогательный характер и не являются прочным базисом, на котором должна строиться вся аналитическая работа.

Оказавшись в затруднительном положении и не зная, что предпринять дальше, я предлагала иногда одной маленькой девочке, которая была особенно послушна при анализе и охотно выполняла мои пожелания, отличалась большими способностями к рисованию и прекрасной зрительной памятью, "увидеть какие-нибудь картины". Тогда она садилась на корточки, закрывала глаза и прислушивалась к тому, что происходило в ней.

В результате она действительно дала мне объяснение длительно складывавшейся ситуации, обусловленной ее сопротивлением. Тогда темой наших бесед была борьба с онанизмом и освобождение от влияния няни, к которой она относилась с удвоенной нежностью. Она сопротивлялась, защищая себя от моих попыток лишить ее этой привязанности. Когда же я предложила ей "увидеть какую-нибудь картину", то первым, что ей представилась, была "няня, улетающая за море". К тому же она сообщила, что при этом вокруг меня танцевало много чертей. Это означало, что уйти няню заставлю я, но тогда у нее не останется защиты от искушения онанизмом, и я превращу ее в "гадкую".

Временами нам на помощь приходят случайные и невольные ассоциации — иногда даже чаще ассоциаций, возникающих по нашему предложению и по желанию пациента. Здесь я снова приведу в пример случай с маленькой девочкой, страдавшей неврозом навязчивости. Когда наступил наиболее ответственный период анализа, нужно было четко показать, что она испытывает к своей матери ненависть, от которой до сих пор ограждалась тем, что создала своего "черта" — обезличенного олицетворения всех побуждений ненависти. Хотя до этого момента она охотно следовала за мной во время анализа, в этом месте стала сопротивляться. Одновременно с этим дома на каждом шагу она проявляла упрямство и злость, из-за чего мне приходилось ежедневно доказывать ей, что так плохо вести себя можно только по отношению к человеку, которого ненавидишь. Со временем внешне она как будто согласилась с приводимыми мною все новыми и новыми доказательствами, но однажды захотела узнать причину своей ненависти к якобы очень любимой матери. Я отказалась дать ей такие сведения, так как сама не знала причины. После минутного молчания она сказала: "Я постоянно думаю, что причину можно найти в том сновидении, которое я видела когда-то (несколько недель назад) и которого мы так и не поняли". Я попросила ее повторить содержание того сновидения, что она охотно сделала: "Там были все куклы, и мой зайчик тоже был там. Потом я ушла, и зайчик начал горько плакать. Мне стало очень жалко зайчика. Кажется, я теперь постоянно подражаю зайчику и поэтому плачу так, как он". В действительности причина крылась, конечно, в обратном: не она подражала зайчику, а зайчик подражал ей. Она сама представала в этом сновидении в образе матери и обращалась с зайчиком точно так, как мать обращалась с ней. Ассоциируя это сновидение с причиной ненависти, она нашла, наконец, тот упрек, который ее сознание отказывалось сделать матери: мать постоянно уходила именно тогда, когда ребенок больше всего в ней нуждался.

Несколько дней спустя она еще раз повторила весь этот процесс. Я тогда настойчиво старалась вновь подвести ее к этой теме, после того как грустное настроение, отступившее на минуту, опять овладело ей. Сначала она ничего не говорила, но вдруг сказала с глубокой задумчивостью: "В N. очень красиво, вот куда я хотела бы снова поехать". После расспросов выяснилось, что однажды во время отдыха в этой дачной местности она пережила один из наиболее тяжелых периодов своей жизни. Тогда ее старший брат заболел коклюшем, и его отвезли к родителям в город, а она с няней и двумя младшими детьми была изолирована. "Няня всегда сердилась, когда я отнимала у маленьких детей игрушки", — неожиданно сказала она. Так произошло, что к мнимому предпочтению, которое родители якобы отдавали старшему брату, добавилось фактическое предпочтение, которое няня действительно отдавала маленьким детям. Она почувствовала себя покинутой всеми и по-своему отреагировала на это. Получалось, что на этот раз именно воспоминание о красивой местности привело ее к одному из самых тяжелых упреков в адрес матери.

Я не смогла бы найти ответ на эти три случая поразительных ассоциаций, если бы аналогичные ситуации не встречались так часто в детском анализе. Вы знаете, что обычно мы встречаемся с подобными явлениями и у взрослых.

Отсутствие у ребенка готовности к ассоциациям до настоящего времени вызывало у всех занимающихся вопросами детского анализа стремление найти какую-нибудь замену этому техническому приему. Д-р Гуд-Гельмут пыталась восполнить отсутствие данных, получаемых с помощью свободных ассоциаций от взрослого человека, играми с ребенком, посещением его в домашней обстановке, подробным изучением всех сторон его жизни. Согласно сообщениям Мелани Кляйн, она тоже заменяет технику свободных ассоциаций, применяемую в случаях со взрослыми пациентами, техникой игры с детьми. Она исходит из предположения, что маленькому ребенку более свойственно действие, чем речь. Она предоставляет ему массу мелких игрушек, целый мир в миниатюре, и таким образом предоставляет возможность действовать в этом игрушечном мире. Все действия, совершаемые ребенком в этой обстановке, она сравнивает со свободными ассоциациями взрослого и трактует их подобно тому, как обычно мы это делаем в случаях со взрослыми пациентами. На первый взгляд может показаться, что таким образом мы безупречно восполняем ощутимый пробел в технике детского анализа. Но я оставляю за собой право в следующей лекции рассмотреть теоретические основы техники такой игры и провести связь с последним вопросом нашей темы — ролью перенесения в детском анализе.

Введение в детский психоанализ

Анна Фрейд (1895-1982) - самая младшая дочь известнейшего ученого Зигмунда Фрейда. В ее произведениях обрисованы руководящие начала для применения психоанализа в детском возрасте, показания для проведения его и те приемы, которыми он должен отличаться от психоанализа взрослых пациентов. Для психотерапевтов, психиатров, психологов, педологов, социологов и всех интересующихся проблемами психоанализа.