Контрперенос: кляйнианская перспектива

Кляйнианский подход

Употребление Хайманн термина контрперенос для обозначения всех чувств, которые аналитик испытывает по отношению к пациенту» (Heimann, 1950, р. 781) резко противоречит классической точке зрения, что контрперенос — это не более чем сопротивление аналитика, которое следует искоренить. В этом отношении Мелани Кляйн оставалась ближе к Фрейду и скептически относилась к тем инсайтам, к которым может привести контрперенос. «Кляйн думала, что такое переосмысление могло бы открыть путь заявлениям аналитиков, что их собственные недостатки вызваны пациентами» (Spillius, 1992, р. 61).

Тем не менее последователи Кляйн сыграли значительную роль в формировании нового взгляда на контрперенос и в акцентировании отношенческих аспектов переноса-контрпереноса (Bion, 1959; Segal, 1975; Rosenfeld, 1987). Их вкладом стало особое направление мысли, которому я собираюсь уделить основное внимание в этом кляйнианском разделе.

В работу аналитика входит умение определять, какую фигуру он представляет для пациента в каждый конкретный момент, не теряя в то же время знания о том, кем он является для самого себя. Бион ярко описал это, работая с группой:

«Мне кажется, что переживание контрпереноса обладает одним весьма определенным качеством... Аналитик чувствует, что им манипулируют таким образом, чтобы он играл некую роль (несмотря на то, насколько трудно ее распознать) в чужой фантазии. Или он чувствовал бы это, если бы не то, что по собственным воспоминаниям я могу назвать только временной потерей инсайта, — то есть переживание сильных чувств и одновременно вера, что их наличие вполне оправдано сложившейся объективной ситуацией» (Bion, 1961, р. 149).

Это описание подходит для индивидуального психоаналитического сеттинга так же, как и для групп. Оно подталкивает к исследованию нескольких проблем:

•  Каким образом чувства психоаналитика подвергаются влиянию?
•  Как мы можем об этом узнать, если при этом ощущается временная потеря инсайта?
•  Как мы можем использовать свое понимание в интерпретациях?

Распутывание этих проблем стало частью повседневной аналитической работы. Я сделаю обзор достижений в этой области под следующими заголовками: (1) проекция, интроекция; (2) контейнирование и (3) разыгрывание (enactment).

Проекция, интроекция

Вскоре после выступлений Хайманн в защиту контрпереноса широко был признан тот факт, что чувства аналитика — это нормальный элемент аналитического сеттинга. Мани-Кёрл (Money - Kyrle, 1956) высказал мнение, что обычные процессы взаимодействия между людьми происходят посредством интрапсихических процессов проекции и интроекции (Heimann, 1943). Даже повседневное общение складывается из передачи своих чувств слушателю и готовности слушателя принять этот опыт. В разговорной речи мы говорим о том, чтобы «передать что-то» или «дать кому-то свою идею» и т. д. По словам Розенфельда, «достаточно близкий контакт с чувствами и мыслями пациента является предпосылкой психоаналитического лечения. Необходимо самому чувствовать и переживать то, что происходит внутри пациента» (Rosenfeld, 1987, р. 12).

Мани-Кёрл описал, как пациент в анализе старается передать аналитику свое страдание и беспокойство таким образом, чтобы аналитик действительно воспринял это беспокойство. Необходимо, чтобы аналитик почувствовал беспокойство и чтобы его самого можно было назвать обеспокоенным. Это может быть просто названо эмпатией, но исследования в данном направлении выявили механизмы, на которых такая эмпатия основана: проекция (со стороны пациента) и интроекция (со стороны аналитика). Циклическое повторение этих механизмов образует нормальный процесс. Мани-Кёрл описал «то, что, по-видимому, происходит в случае, когда анализ развивается хорошо»:

«Мне кажется, это довольно быстрые колебания между интроекцией и проекцией. Когда пациент говорит, аналитик, так сказать, интроективно идентифицирует себя с ним и, поняв его изнутри, репроецирует его и дает интерпретацию» (Money - Kyrle, 1956, р. 23).

Такая передача личного опыта заключается не только в словах. «Я зол», — это может быть сказано энергично и угрожающе, или шутя, или с явной неуверенностью в голосе. Эта фраза может иметь несколько различных эмоциональных оттенков. Мы воспринимаем эти эмоциональные компоненты интуитивно и непосредственно, а не в виде вербальных утверждений.

Я опоздал на две-три минуты в начале сеанса, в восемь часов утра. Моя пациентка сказала, едва очутившись на кушетке: «Сегодня вы не хотите меня видеть». Это можно было понять по-разному: то ли она рассердилась, то ли обижена моим невниманием, то ли выражает свое привычное одиночество... Но я почувствовал насмешливый оттенок, как будто она пожурила друга. С этого момента общение было приятным, немного даже интимным, несмотря на мою оплошность. Я сказал, что она, кажется, отнеслась к моему опозданию с юмором. Она стала отрицать это, сказав, что ей было горько.

В этот момент я получил вербальное выражение ее эмоционального состояния — горечь, но, с другой стороны, я не мог отделаться от ощущения некой шутливой близости — не в словах, а в невербальных знаках. Я стоял перед выбором: отогнать мои чувства по поводу этой коммуникации как простое заблуждение или зафиксировать их как потенциальный, возможно, бессознательный смысл сообщения.

Вскоре после этого в ходе сеанса она рассказала мне сон, который я не буду повторять, но ее ассоциации были связаны с описаниями счастливых семей за завтраком; такие картинки часто показывают в телевизионных рекламах. Она выразила некоторое недоверие и презрение к такому изображению семейной жизни.

Я сумел угадать, что с помощью этих ассоциаций она боролась со своими фантазиями о том, что моя семья задержала меня за нашим счастливым завтраком, куда ей не было доступа. Она презирала нас и вместо этого бессознательно заменила мою семью своим шутливо-интимным обращением.

Когда я все это ей изложил, она мрачно ответила: «Я и не сомневалась, что вы скажете что-нибудь подобное». Эта фраза была сказана намного более обидным тоном, чем ее первое замечание по поводу моего опоздания. Последующая интерпретация ее эдипального исключения дала ей понять, что ее соблазнение отвергнуто, и заставила острее почувствовать беспощадное одиночество, позволяя ей (пожалуй, более честно) выразить свое мрачное неприятие меня.

Итак, благодаря моим ощущениям, благодаря насмешливому оттенку в первых словах пациентки, я задумался о ее собственной оценке своего эмоционального состояния. Это была не совсем эмпатическая реакция с моей стороны. Или, скорее, даже будучи эмпатической, она указала путь к тому, что было вначале недоступно. В этом смысле мой аффективный отклик значительно дополнил услышанное мною в тот момент. Он открыл доступ к возможной бессознательной ситуации, которая заключалась в формировании организованных защит от эдипальных проблем.

Это типичный пример коммуникации, возникающей при непосредственном воздействии одного человека на другого. Аналитическая ситуация позволяет нам понять этот процесс, так сказать, в замедленном темпе и руководствуясь чувствами аналитика.

Начав с такого «нормального» развития чувств аналитика, Мани-Кёрл затем переходит к отклонениям от нормы. К сожалению, говорит он, аналитик «не всемогущ. В частности, понимание отказывает ему, когда проблемы пациента слишком тесно соотносятся с теми сторонами аналитика, которые он еще не научился понимать... Когда взаимодействие интроекции и проекции, характеризующее аналитический процесс, нарушается, аналитик может застревать в одном из этих двух положений» (Money - Kyrle, 1956, р. 361-362).

В первой из этих позиций плохо понятые аспекты пациента остаются внутри аналитика и обременяют его.

Кроме того, риск заключается в том, что эти аспекты переживаний пациента вместе с непонятыми аспектами аналитика проецируются в пациента. Тогда аналитик застревает во второй, проективной позиции. Он переживает истощение, «которое часто воспринимается как потеря интеллектуальной потенции» (р. 362), он может прийти в замешательство и чувствовать себя глупо.

Мани-Кёрл описал ход сеанса, в начале которого пациент чувствовал свою бесполезность и презирал за это самого себя. В течение всего сеанса аналитик был немного растерян, и пациент встречал его интерпретации все возрастающим отторжением и презрением. К концу сеанса пациент ощущал уже не собственную бесполезность, а гнев. «Свою бесполезность и смущение теперь ощущал я», — сообщает аналитик (Money - Kyrle, 1956, р. 363). Аналитик был настолько выбит из колеи грубым обращением пациента, что только после окончания сеанса осознал, что его состояние в конце было так похоже на состояние пациента в начале сеанса (р. 27). На этом примере ясно видны проекция пациента и интроекция аналитика. Но в результате аналитик не мог осознать, что происходит, до тех пор пока не оказался один, без проецирующего пациента. Его собственное сознание было слишком расстроено, чтобы в этот момент нормально функционировать.

Бренман Пик развила эту идею. Она описала, как аспекты переживаний пациента проецируются в какие-то специфические аспекты аналитика. Она называет это «сочетанием душ» (mating of mind). Например:

«пациент проецирует [нечто] в желание аналитика быть матерью, ... пациенты затрагивают глубокие проблемы и тревоги аналитика, связанные с потребностью быть любимым и страхом катастрофических последствий перед лицом дефектов, т. е. первичную персекуторную тревогу или тревогу Супер-Эго» (Brenman Pick, 1985, p . 161).

Это явление связано не только с пациентами, которые нарушены. Как утверждает Бренман Пик, «кажется, существует такое психологическое соответствие: как рот ищет грудь — что заложено от рождения, — так одно состояние души ищет другое» (р. 157). Она приводит следующий пример.

«Представьте себе, что ваш пациент приносит очень хорошую или очень плохую новость: к примеру, рождение ребенка или смерть близкого человека. Такое событие может всколыхнуть сложные проблемы, требующие тщательного анализа, однако в первый момент пациент, наверно, ждет не интерпретации, а просто отклика — чтобы вы разделили его радость или горе. Аналитик тоже, может быть, интуитивно хочет именно этого. Интерпретация сама по себе будет тогда холодным отторжением, если только вы не оправдаете это содержанием интерпретации, или же ее придется отбросить, и тогда вы будете вынуждены перестать интерпретировать и вести себя просто «по-человечески»» (р. 160).

Это предостережение против двух проблем, идущих в паре, Сциллы и Харибды контрпереноса: эмоциональной холодности (хирург со стальным взглядом) или чрезмерной человечности и соблазна выйти из своей роли (может быть, вплоть до неэтичных отношений).

Аналитик обязан внимательно следить за этой тесной связью, за этим «сочетанием» («mating») психики пациента и своей собственной. Распутывание этого клубка и есть то, что Бренман Пик называет «проработкой в контрпереносе». Мани-Кёрл отметил, что в этой проработке «необходимо учесть три фактора: во-первых, нарушение эмоционального состояния аналитика, так как ему, возможно, придется молча разбираться с этим самому, прежде чем он достаточно отстранится, чтобы понять два других фактора; во-вторых, роль пациента в создании этого нарушения и, наконец, то, как оно воздействует на пациента. Конечно, со всеми тремя факторами можно разделаться в считанные секунды, и тогда контрперенос действительно заработает как чувствительное воспринимающее устройство» (Money - Kyrle, 1956, р. 361).

Немаловажно различать нормальный контрперенос, когда аналитик способен отличить свое беспокойство от беспокойства пациента, и те случаи, когда аналитик оказывается в затруднении.

Контейнирование

Бион предложил другой способ, позволяющий описывать природу и развитие беспокойства аналитика; преимущество этого подхода в том, что он использует такую модель, которая уже известна в психоанализе — модель взаимоотношений матери и младенца. Эта система была названа «контейнер и контейнируемое».

«Аналитическая ситуация вызвала у меня ощущение, что я участвую в сцене из очень раннего детства. Я чувствовал, что пациент в младенчестве видел мать, которая отвечала на все эмоциональные проявления ребенка из чувства долга. В этом отклике из чувства долга было что-то от беспокойного «Я не знаю, в чем дело с этим ребенком». Из этого я сделал вывод: чтобы понять, чего же хочет ребенок, матери надо было услышать в его крике нечто большее, чем требование ее присутствия» (Bion, 1956, р. 312-313).

Младенцу нужно от матери вовсе не исполнение долга. Ему нужна мать, которая почувствует его беспокойство и до некоторой степени будет обеспокоена сама.

«С точки зрения младенца, она должна была принять в себя и пережить страх, что ребенок умирает. Именно этот страх младенец не мог удержать (contain) для себя... Понимающая мать способна пережить чувство ужаса, с которым изо всех сил борется ребенок, с помощью проективной идентификации, при этом сохраняя уравновешенность» (Bion, 1959, р. 313).

Это эмоциональное, невербальное взаимодействие, характерное для матери и младенца, стало моделью основных аналитических отношений. Фокус в том, чтобы почувствовать ужас и при этом сохранить душевное равновесие. Сигал согласна с этой функцией.

«Мать отвечает тем, что признает тревогу ребенка и делает все возможное, чтобы облегчить его страдания. Ребенок воспринимает это так: он спроецировал нечто невыносимое в свой объект, но объект был способен контейнировать (containing) это нечто и обращаться с ним. Тогда ребенок может реинтроецировать не просто свою первоначальную тревогу, а тревогу, модифицированную этим контейнированием. Он также интроецирует объект, способный контейнировать тревогу и обращаться с ней» (Segal, 1975, р. 134-135).

Функцию принятия в себя, преодоления страдания и сообщения ребенку знания о нем сегодня обычно называют «контейнированием». При описании контейнирования подчеркивается происходящее внутри того, в кого страдание проецируется. Иногда называемая «перевариванием» (или метаболизацией), эта важная функция заключается в том, чтобы преобразовывать страдание в опыт преодоленного страдания.

Но дела не всегда идут гладко. Описанная Бионом конкретная мать не могла «выдержать такие чувства и реагировала или тем, что не впускала их в себя, или поддавалась тревоге, вызванной интроекцией чувств ребенка» (Bion, 1959, р. 103).

Эти два варианта поведения соответствуют ранее описанным проблемам психоаналитика: или скованность, или выход из своей роли. В результате младенец «ре-интроецирует не страх смерти, ставший переносимым, а безымянный ужас» (Bion, 1962, р. 116). Следуя данной модели, подобный контейнер присутствует и в аналитическом сеттинге, где происходит интроекция страданий пациента, «переваривание» их и превращение в вербальный контейнер, который затем передается как речь в форме интерпретации.

В следующей виньетке пациент пробует себя в отношении к некоему объекту, который «не впускает его в себя», и в анализе, и внутренне («мать» в его воспоминаниях). Объект отворачивается от его нужд, и затем пациент, чувствуя свою вину, считает эти нужды невыносимым бременем для объекта.

35-летний мужчина начал анализ с почти параноидным страхом преследования. В анализе это быстро приняло форму тревоги, что мои мысли, попав в его душу, уничтожат его мысли и его самого.

Однажды в самом начале сеанса он рассказал мне, что не выписал чек по счету, который я дал ему на предыдущем сеансе. В это утро он пришел ко мне сразу после ночной смены, на которую его временно поставили. Он чувствовал себя не так, как когда приходил из дому. После пятиминутного молчания он сказал, что один родственник рассказал ему историю о том, как его мать прошла мимо бездомного на улице и отказалась дать ему милостыню. Подразумевалось, что с ее стороны это было очень грубо.

Этот образ матери был мне уже знаком: человек, которого отвлекают другие мысли и проблемы.

Я сказал, что это сложная ситуация: очевидно, что его работа отвлекла его от моей потребности, выраженной в счете, но потом это вызвало у него чувство вины, как будто он вел себя так, как его мать, отказавшись подать милостыню бездомному бедняку в моем лице. Но я понял, что поторопился с интерпретацией этой связи.

Он ответил немного высокомерно, что как раз думал, в каком роскошном районе Лондона я живу. Это могло быть простым отрицанием, но я подумал, что в этом было что-то еще. Мне было интересно, не уловил ли он, что я, будучи столь увлечен интерпретацией, хотел перехватить инициативу, и не почувствовал ли он опасность уничтожения. Возможно, я и вправду поторопился, и мне стало ясно, что это могло быть вызвано мыслью, что в его замечании по поводу чека не было даже попытки оправдаться.

Пока я пытался поймать эту мысль, он перешел к другой. Он сказал, что сегодня по пути ко мне видел нищего на улице. Па самом деле он сказал это так, словно ждал, что я увижу связь с предыдущей историей о бездомном. Через минуту он сказал, что скорее обеспокоен тем, что он сам оказывается в нужде.

Затем я дал интерпретацию, исходя из предпосылки, которая оказалась неверной. Я предположил, что конфликт заключается в том, чтобы согласиться с открытием, что и он — в нужде. Поэтому я поговорил с ним о существовании различных нужд у него, у нищего, у меня и у людей, о которых он заботился на ночной смене. Я вполне сознавал, что эта интерпретация доставляет мне некоторое удовлетворение.

Его ответ был очень характерным. Общаться со мной, сказал он, это все равно что бить кулаком в стену.

Я решил, что мое предположение неправильно. Его конфликт в тот момент был не особенно связан с его нуждами. Наоборот, это была скорее борьба с объектом в моем лице: с матерью, чья каменная душа игнорировала его, и со мной, кто довольствовался впихиванием в него своих собственных мыслей.

Я сказал, что он почувствовал в тот момент, что меня отвлекли мои собственные идеи и что, судя по его словам, я напоминаю ему его мать, у которой в мыслях не находилось для него места.

Поразительно, но его недолгая обида улетучилась. Эта интерпретация явно дала ему понять, что о нем вспомнили, и он заговорил о своем страхе нападения. Это касалось не просто его нужд, а его ощущения, что, когда он оказывается в нужде, его атакует душа, которая его уничтожает.

Этот пациент был очень чувствителен к тому, насколько человек, находящийся рядом с ним, открыт его страданиям. Описанные моменты, по-моему, демонстрируют взаимодействие, в котором у меня были некие собственные чувства, и я на них отреагировал. В этом смысле я смог разыграть с ним раздражающее вмешательство в его душу.

Когда мой пациент пытался использовать мою психику в качестве места для хранения разных аспектов собственного опыта, он понял, как и пациент Биона, что она отказывается принимать его переживания и нужды. Этим пациентом завладел объект, который отворачивался от его нужд и вызывал в нем чувство вины за то, что он обременяет мать в моем лице.

Впрочем, в какой-то момент я показался ему достаточно понявшим эту проблему, чтобы он почувствовал, что его страхи на самом деле поняты. Его поведение изменилось, когда он открыл в себе способность думать об этом. В моем словесном построении в данном случае содержался непосредственный момент страдания, и к нему на время вернулась способность об этом думать и понимать самого себя.

Если, как в данном случае, что-то «не ладится», то пациент сталкивается с аналитиком, который не может контейнировать страдание. Тогда зачастую пациента волнует, что происходит в душе аналитика, когда пациент проецирует в него невыносимые переживания (Hinshelwood, 1985). Такую ситуацию можно проинтерпретировать двумя способами. Аналитик может прямо показать пациенту его проекции в аналитика, или же он может описать фантазии пациента об угрозе и разрушении аналитика.

Последний способ подчеркивает то, как пациент воспринимает вклад аналитика. Стейнер заметил по этому поводу:

«В такие моменты пациента больше всего заботит его восприятие аналитика (experience of the analyst)... Я бы назвал такие интерпретации центрированными на аналитике и отличал бы их от интерпретаций, центрованных на пациенте... Вообще говоря, интерпретации, центрованные на пациенте, больше подходят для достижения пациентом понимания, а интерпретации, центрованные на аналитике, в большей мере дают пациенту ощущение, что его понимают» (Steiner, 1993, р. 133).

Если пациент озабочен состоянием души аналитика, то это немедленно выливается на сеансе в тревогу, и о ней надо по возможности говорить в интерпретациях. Так происходит даже в том случае, если фантазия пациента по поводу аналитика ошибочна, потому что она верна в отношении самого пациента.

Такие интерпретации фантазий пациента можно снабжать придаточным с «потому что», показывая, что данное состояние аналитика вызвано определенным воздействием пациента. Однако последнее может привести к трудностям, по крайней мере вначале, когда пациент еще не готов принять интерпретацию. Тогда он может почувствовать, что в его жизнь вторгаются и его не понимают. Для одной из пациенток Стейнера это выглядело следующим образом:

«когда интерпретации, центрованные на пациентке, подразумевали ее ответственность за то, что происходило между нами, она чувствовала себя затравленной и замыкалась в себе. В частности, когда речь шла о ее ответственности, ей казалось, что я говорю с такой уверенностью в своей правоте, как будто отказываюсь рассматривать свое собственное участие в проблеме и не хочу брать ответственность на себя» (Steiner, 1993, р. 144).

Ответственность — главный пусковой механизм депрессивной тревоги, и прежде чем интерпретировать роль пациента в фантазии, нужно до некоторой степени проработать эту позицию. То есть ответственность за состояние души аналитика вызывает у пациента чувство вины, и ему может показаться, что он заслуживает наказания. Ключевой технический вопрос: стоит ли интерпретировать эту ответственность или следует избавить пациента от ощущения вины и ответственности, как предлагает Стейнер. Скорее всего, мы сами должны судить, какую степень ответственности выдержит пациент, так чтобы она не мешала ему продолжать рефлексию в рамках аналитического процесса.

Разыгрывание

Один из аспектов контейнирования — это то, что оно вынуждает аналитика действительно играть роль фигуры переноса пациента. Джозеф начинает со следующей задачи:

«нужно понаблюдать за тем, как пациенты используют нас, аналитиков, чтобы справиться с тревогой. В конце концов, по сути пациенты приходят в анализ, потому что не могут справиться с тревогой. Хотя это вовсе не означает, что они отдают себе в этом отчет» (Joseph, 1978, р. 223).

Пациент может представлять какое лекарство ему нужно совсем не так, как мы. На самом деле это распространенный конфликт, особенно если пациент в глубине души верит, что с его страданием не справиться никому. Тогда он ожидает (обычно бессознательно), что мы будем действовать согласно его ожиданиям совместного избегания (Feldman, 1997).

Тут мы действительно часто оказываемся вынуждены разыгрывать роли. Только размышляя над тем, в какую переделку мы попали, мы можем понять ситуацию и со стороны пациента, и со своей стороны и таким образом точно выяснить, чего стоит избегать и каким удовлетворяющим и волнующим переживаниям пациента мы собираемся, по его мнению, предаваться вместе. Комментируя работу Джозеф, Фельдман и Спиллиус пишут:

«Побуждение аналитика облегчить боль, часто каким-нибудь действием (например, ответом на вопросы, утешением, объяснением), негласно означает для пациента, что аналитик тоже не выдерживает боли» (Feldman, Spillius, 1989, p . 50).

Тогда аналитика толкают к защитным движениям, которые равноценны действиям — сделать что-нибудь для изменения взаимоотношений, вместо того чтобы ясно выразить их болезненность. Джозеф приводит пример, описывающий ее чувства, когда пациент потребовал от нее играть роль в одной из его фантазий.

«Пациент А начинает сеанс с рассказа о том, как накануне он опять ужасно обращался со своей женой, и перечисляет свои явно жестокие, нетерпимые действия и реакции жены. Судя по этому рассказу, он испытывает то, что мы бы назвали «тревогой Супер-Эго»... Или же, возможно, он говорит о своей тревоге по поводу жены, ее безжалостности к нему и плохого положения в семье... Или же он говорит мне о том, что моя работа никуда не годится... Или же это надо понимать, как отыгрывание (acting out) отношений с аналитиком?» (Joseph, 1978, р. 223).

В коммуникации могут присутствовать самые разные значения или оттенки значений. Далее Джозеф описывает, как ее собственный опыт помогает на сеансе выбрать одно из этих значений:

«На самом деле, судя по тому, что происходило, по манере разговора и по обстановке, которая складывалась на этом сеансе, мне показалось, что главным было желание пациента втянуть меня в какое-то ... избиение его... Это была попытка заставить аналитика отыграться на пациенте, раздражиться, осудить его, выйти из равновесия» (р. 223).

Аналитик узнает об этой возбуждающей фантазии избиения, осмысливая свои чувства особым образом. Она, как и Бион, говорит, что ее (бессознательно) завербовали исполнять определенную роль. Особая задача аналитика — понять, к какой роли пациент бессознательно его подталкивает. Это совместные разыгрывания (enactments) в процессе сеанса. Они могут доставлять сильное беспокойство аналитику, но могут и соответствовать его фантазиям.

Пациент попытался вовлечь Джозеф в разыгрывание роли садистического преследователя, которая была ей несвойственна. Эго-дистонный характер этой роли позволил аналитику довольно быстро осознать, к чему ее вынуждают.

Однако встречаются и намного более синтонные попытки (Feldman, 1997). Аналитик обычно расположен к одному виду близкой связи — исполнять роль хорошей матери. Заботу аналитика часто сравнивают с материнской заботой. Бренман Пик описывает пациента, который рассказал, как его мать бросила телефонную трубку, потому что не могла слышать, что ее сын попал в автокатастрофу. Пациент

«тоскует по человеку, который не бросит трубку, а возьмет трубку и поймет, ... это предполагает перенос на личность аналитика более понимающей материнской фигуры. Впрочем, я думаю, где-то это желание «сочетается» с какой-то частью аналитика, который в такой ситуации хотел бы стать «матерью» для пациента. Если мы не принимаем и не понимаем такой реакции в себе, мы или отыгрываем ее, предоставляя пациенту настоящую материнскую заботу (это выражается в словесных или других проявлениях симпатии), или же мы так пугаемся этого, что становимся скованными и не осознаем стремления пациента к материнской заботе» (Brenman Pick, 1985, p . 159).

Действительно, желание быть кем-то вроде матери — для многих важный мотив, заставляющий становится психоаналитиками или психотерапевтами. Некоторые пациенты это правильно ухватывают. Тогда, развивая данный пример, плохие стороны материнства связываются с семьей, с партнером, с вещами из прошлого и т. д., отодвигаются подальше от сеансов и от личности аналитика. В то же время аналитик становится хорошей матерью, дающей удовлетворение, и эта мать лучше всех остальных. Если эта выдумка эго-синтонна, она может доставлять удовольствие обоим.

Когда аналитик оказывается в одной упряжке с анализируемым из-за подобных перипетий контрпереноса и когда начинается совместное разыгрывание, пациент может остро сознавать, что происходит в данный момент с аналитиком. Тогда появляются три возможности: а) пациент неверно видит свои фантазии в аналитике; б) пациент верно распознает свои фантазии в поведении и состоянии души аналитика; в) пациент в некотором роде достигает своей цели при создании фантазий о состоянии души аналитика (ролевая откликаемость по Сандлеру (Sandler , 1976)). В любом из этих случаев, с точки зрения пациента, он имеет дело с психикой аналитика, в каких-то отношениях выведенной из равновесия.

Существует тенденция к тому, что чем более пациент нарушен, тем более настороженно он воспринимает интерпретации аналитика, оценивая, что происходит у того в душе. Для аналитика интерпретации — это щедро расточаемые инсайты, для пациента же они могут иметь совсем другой смысл. Они могут казаться ему щелями, которые приоткрывают движения души аналитика, показывают, нанес ли он аналитику какой-то вред и, возможно, делают очевидными обиду аналитика, его желание отомстить или его прощение.

Эра контрпереноса: Антология психоаналитических исследований

В антологии "Эра контрпереноса" собраны основные работы по одной из наиболее актуальных проблем современного психоанализа. В классических статьях П.Хайманн, X.Ракера, Д.Винникотта и других авторов, в трудах таких современных исследователей, как Г.Этчегоен, О.Кернберг, Дж.Сандлер, Р.Хиншелвуд и многих других, представлены различные подходы к пониманию и использованию субъективного опыта аналитика в психоаналитическом процессе. Несмотря на различие школ и убеждений, все авторы сходятся во мнении, что переоткрытие контрпереноса изменило лицо психоанализа и в части теории, и в области терапевтической техники. Книга адресована психоаналитикам, психотерапевтам, психологам, всем тем, кто изучает психоанализ, интересуется его историей и современным состоянием.