Мать, тревога и смерть

Происхождение страха смерти

Причинно-следственные связи страха смерти неоднозначны. Даже объяснения, находящиеся в одном измерении, — «естественная» реакция, опыт рождения, обстоятельства жизни, разлука, страх кастрации, боязнь наказания, религиозные учения, культурные механизмы, — весьма разнообразны, что указывает на многомерные тенденции. На самом деле, вопрос происхождения страха смерти является сложной проблемой, имеющей, и общие для всех компоненты, и зависящие от индивидуального опыта. Мы начнем с независящих от жизненного опыта факторов, затем рассмотрим внутриутробное существование и рождение, вклад которых подчиняется действию как общих, так и индивидуальных закономерностей. В заключении мы обратимся к постнатальным факторам, которые также вносят вклад и в саму танатическую тревогу, и в ее структуру. В ходе рассуждений мы также коснемся тем материнского деструктивного влияния и значений тревоги.

Источники, не относящиеся к жизненному опыту

Филогенетические источники

Общая основа, базирующаяся на инстинктах. Schur (165) указывает, что устанавливая иерархию угрожающих человеку ситуаций и ответных на них реакций, нельзя останавливаться только на онтогенетическом происхождении, необходимо рассмотреть и филогенетические источники. Реакция на опасность, как и природа опасности, до некоторой степени, а для человека — в значительной степени, определяется врожденными данными. Обе части феномена тревоги, — высвобождение возбуждения и ответ на него, — имеют филогенетическое происхождение. Kotsovsky (166) в общих чертах описывает, свойственные животным различные рефлексы и реакции, относящиеся к самосохранению,. Szekely (167) приписывает происхождение пускового механизма человеческого страха остаточному явлению от «схемы врага» у животных (два глаза и лоб). Боязнь незнакомых людей у младенцев, по его мнению, является не страхом потери объекта, а реальным архаическим страхом, высвобожденным в результате действия этого филогенетического ключевого раздражителя.

Shaler (168) рассматривает страх смерти в эволюционной перспективе. Он делает наблюдение, что для индивида свойственно быть объектом нападения со стороны окружающего мира; человек всегда вынужден жить в ожидании атаки, которая может сопровождаться болью и даже смертью. Следовательно, создания пугливые, до такой степени, что они могут расходовать излишек энергии на спасение бегством, с большей вероятностью сумеют уйти от опасности и, в результате, выжить. Их потомство наследует их робость, поэтому, благодаря естественному отбору, этот характерный признак со временем будет усиливаться. Таким образом этот процесс будет длиться до тех пор, пока все умные особи не станут пугливыми. В ходе эволюции у человека сохранилось значительное количество животного страха. Wilson (169) также убежден, что страх смерти является частью общего чувства опасности, организованной функцией сигнала тревоги, и принадлежит нашему органическому наследию. Он представлен соответствующим механизмом деятельности нервной системы, который при необходимости активизируется и вызывает состояние тревожности. У многих людей он развит так сильно, что их можно охарактеризовать как находящихся почти постоянно в неустойчивом душевном состоянии. Hall (155) также придерживается мнения, что этот механизм может неожиданно пробудиться и прийти в действие со значительной интенсивностью, иногда это происходит с определенной периодичностью. Паническая реакция, согласно Meerloo (170), возникает при неожиданном осознании человеком своей беззащитности перед опасностью, и этот страх является пережитком инстинктивной реакции на опасность в доисторические времена. Относительно страха смерти у беременных у Deutch (171) возникло впечатление, что в его основе лежит «нечто глубокое и примитивное» и что этот стихийный страх является «унаследованным женщинами».

Три разных основных тенденции могут быть идентифицированы в качестве источников страха смерти: инстинкт самосохранения, инстинкт смерти и инстинкт каннибализма.

Zilboorg (102) указывает, что даже сам термин самосохранение подразумевает усилие, направленное против разрушающей силы; аффекивным аспектом этого усилия является страх, страх смерти. Becker и Bruner (172) полагают, что если страхи, помогающие организму в борьбе за существование, могут быть названы страхами смерти, то тогда и младенец, и ребенок испытывают этот страх, не зная об этом. Отвращение к смерти можно рассматривать как составную часть любви к жизни, так как оба эмоциональных переживания являются проявлениями одного и того же импульса. Jelliffe (173) говорит (подтверждая мнение Hall (115), что страх смерти является оборотной стороной стремления к жизни и возникает при любом воспрепятствовании высвобождению энергии либидо. Santayana (174) также заявляет, что радикальный страх смерти есть ничто иное, как любовь к жизни. Эта любовь не является чем-то рациональным или основанным на жизненном опыте; это нечто эпигенетическое и спонтанное. Следовательно, попытки противопоставить какие-нибудь аргументы страху смерти, который является просто другим названием жизненной энергии или тенденции к самосохранению, будут тщетны и бесполезны.

Концепция инстинкта смерти Freud содержит парадокс: нас побуждает к смерти неудержимое влечение, но, тем не менее, «в подсознании, по-видимому, не содержится ничего такого, что могло бы придать содержание концепции уничтожения жизни». Если, как считал Freud, энергия инстинкта смерти должна быть воплощена в агрессию для того, чтобы сохранить жизнь, то разве не предполагается, что чувство опасности есть ничто иное, как отток энергии в другую область? И разве не осталось бы в подсознании ни следа от угрозы уничтожения? Klein (140, 175), как уже было отмечено, доказывает, что если признать наличие существования инстинкта смерти, то следует признать и наличие подсознательной реакции на него в форме страха смерти. Согласно мнению Federn (176), признание существования постоянной угрозы самоуничтожения помогает нам намного лучше понять природу тревоги. Boutonier (155), также убежден, что тревога связана с осознанием наличия инстинкта, который толкает нас навстречу несчастиям и смерти.

Любая другая концепция смерти как унаследованной тенденции, например, закон необходимости смерти Ehrenberg (16) или «танатропизм» Szondi (177), несет в себе предположение о подсознательном восприятии опасности.

Heilbrunn (178) спрашивает, почему молодой организм уклоняется от раздражителей как будто бы они являются ужасными разрушительными силами? Возможно, тревога может быть вызвана угрозой, обычно дремлющей в организме, но легко активизирующейся при воздействии сравнительно безвредных внешних и внутренних стимулов. Может ли этот основной страх быть унаследованным и соответствующим врожденной способности к тревоге? Можно предположить, что страх у животных происходит от опасения быть съеденным, и что человек в процессе филогенеза унаследовал этот страх. Тревога из-за возможности быть съеденным является для нас жизненно важным предупредительным сигналом, и с самого рождения присутствует в нашей психической жизни. Мифы, легенды и сказки изобилуют персонажами и историями, отражающими сильнейшие опасения быть проглоченным. Они являются попытками воплотить вечный, смутный ужас в образе чудовища. Напряжение тревоги из-за боязни быть съеденным убывает с уменьшением биологической беспомощности, но в травмирующих ситуациях резко увеличивается. Благодаря своему постоянному давлению и задействованию защитных механизмов динамическая сила этого страха глубоко проникает в нашу энергетическую систему.

Simmel (105) придерживается аналогичного мнения. Он уверен, что основой самосохранения служит инстинкт поглощения, и что его органическим источником является желудочно-кишечный тракт. Мы унаследовали тенденцию к поглощению от наших животных предков, а не от наших прародителей-каннибалов, которые просто передали нам ее. Все разнообразные агрессивные проявления, которые могут развиться в процессе жизни, есть ничто иное, как производное от примитивных требований желудочно-кишечного тракта. Уничтожение объекта путем его поедания служит целям самосохранения.

Коллективное бессознательное. Принимается без доказательств, что коллективное бессознательное, концентрированная субстанция жизненного опыта всего человеческого рода, содержит архетипы уничтожения, которые могут служить источником страха смерти. Williams (179) утверждает, что для того, чтобы объяснить силу и живучесть фобий, связанных со смертью, необходимо допустить, что имеется архетип, тяготеющий над клиентом. Jung (180) заявляет, что все материнские символы могут иметь как благоприятное, так и зловещее значение. Архетип матери в своих негативных проявлениях несет дополнительное значение чего-то скрытого, тайного и темного, бездны, мира мертвых, чего-то, что поглощает, соблазняет и отравляет, чего-то ужасающего и неизбежного. Все это вредоносное воздействие, которое, по описаниям, приведенным в литературе, оказывает на детей мать, на самом деле исходит не от нее самой, а, скорее, от архетипа, спроецированного на нее. Затем Jung замечает, что травматические последствия, вызванные влиянием матери, могут быть разделены на 2 группы: 1) те, которые вызываются чертами характера или установками, на самом деле присутствующими у матери; и 2) относящиеся к чертам, отсутствующим у матери в реальности, которые представляют собой более или менее фантастические проекции. Jung признается, что он взял за правило искать причину младенческого невроза в первую очередь в матери, так как в большинстве случаев родители, особенно мать, служат причиной определенных нарушений.

Итак, Jung утверждает, что все плохое влияние, оказываемое матерью, может быть приписано архетипу плохой матери; затем он делает поправку на существование действительно плохих матерей; и в конечном итоге он признает, что в большинстве случаев младенческих неврозов виноват реальный родитель, особенно мать. Я полагаю, что такова судьба всех архетипов в тех случаях, когда исследователь обращается от спекулятивных идей к клиническому анализу проблем поведения. Если и существует архетип «грозной» матери, разве не появился он в процессе развития человечества благодаря реальным матерям и их подлинным деструктивным появлениям?

Очевидно, коллективное бессознательное скрывает в себе не только зловещие, угрожающие смертью фигуры и символы, но также и древнейшие способы защиты от уничтожения. Henderson и Oakes (181) утверждают, что где бы мы ни встретились с темой смерти, будь то в постоянно повторяющихся мифах или сновидениях, можно сделать наблюдение, что она никогда не встречается сама по себе, как финальный акт уничтожения. Обычно это часть цикла, включающего в себя смерть и возрождение, или условие, необходимое для того, чтобы представить трансцендентальность жизни через опыт воскрешения из мертвых. Еще одна тема — тема инициации, благодаря которой появляется модель архетипа, позволяющего душе переместиться с одной стадии развития на другую.

В любом случае, все то архаическое в человеческой психике, что можно передать по наследству, а я полагаю, что такого довольно много, создано наглядно-действенным и наглядно-образным мышлением, сохранившимися у индивида в процессе онтогенеза. Возможно, происхождение архетипов в меньшей степени обязано филогенезу, чем инфантильным образам реальных людей и ситуаций. Если они и являются универсальными, то потому, что переживания, которые они отражают, встречаются у каждого поколения.

Экзистенциальное происхождение

Предпосылкой экзистенциальной онтологии является утверждение, что танатическая тревога появляется в процессе существования. Ее единственным источником является осознание ограниченности человеческой жизни во времени или полная уверенность в последующем небытии. Tillich (25) приводит краткое определение концепции:

«Первое суждение о тревоге таково: тревога — это состояние, в котором человек осознает возможность собственного небытия.... Тревогу порождает не абстрактное знание о существовании небытия, а осознание факта, что небытие является частью собственного бытия. Тревога появляется не из-за понимания того, что все преходяще, и даже не из-за переживания смерти других людей, а из-за того, что впечатления от этих событий накладываются на скрываемое от себя самого осознание человеком того, что он тоже должен умереть. Тревога — это ограниченность жизни, переживаемая как ограниченность собственной жизни. Эта тревога естественна для человеческого рода... Экзистенциально, каждый из нас понимает, что прекращение биологического существования означает полную потерю своего «я». Неискушенный ум инстинктивно понимает то, что формулирует искушенная онтология... Базовая тревога, тревога, возникающая, по причине ограниченного во времени бытия, перед угрозой небытия, не может быть уничтожена. Она принадлежит самому существованию».

Из этой формулировки трудно понять, является ли «осознание» ограниченности жизни во времени сознательным знанием о смертности человека, или оно является «скрытым», или даже «инстинктивным». В связи с этим возникает проблема онтологического происхождения танатической тревоги: хотя с философской позиции можно создать ее концепцию в чистом виде, эмпирически невозможно отделить этот источник тревоги от других. Инстинкт, по-видимому, является более существенной детерминантой, и его действие исчерпывающим образом объясняет природу тревоги, что делает лишним обращение к понятию Dasein, то есть образ жизни человека. Как можно отделить тревогу, приобретенную в онтогенезе, от тревоги архетипического происхождения? Может ли опыт рождения не создать прообраз ситуации, и разве не возможно, что определенные универсальные, или почти универсальные переживания младенчества, — на самом деле, само состояние младенчества, — создают тревогу, которая, по-видимому, присуща структуре жизни?

Обобщая теории о происхождении страха смерти, которое не связанно с личным опытом индивида, мы приходим к выводу о том, что до появления знания о смерти существовали, по крайней мере, некие предпосылки. Даже если мы в принципе отвергнем существование инстинкта смерти или родственных ему сил, таких, как коллективное бессознательное и онтологическая основа, у нас останутся инстинкт самосохранения и инстинкт каннибализма (или только инстинкт самосохранения). Но если бы существовали только филогенетические источники происхождения тревоги, она бы подчинялась стремлению к жизни. Тем не менее, мы знаем, что тревога может быть деструктивной, а также служить главной причиной патологических образований. Очевидно, что к биологической основе необходимо добавить жизненный опыт индивида. Этот опыт начинается с момента зачатия.

Внутриутробное существование и рождение

Перинатальный период

До недавнего времени считалось, что развитие плода является неадаптивным, то есть, что это направляемый генами процесс развертывания потенциальных возможностей, протекающий без вмешательства извне. Предполагалось, что плод ведет под материнской защитой существование, не подверженное действию экзогенных факторов. Плод считался «зачатком», а не индивидом. Аномалии развития приписывались наследственности или грубым нарушениям в процессах обмена веществ; идея о влиянии на плод эмоций матери казалось относящейся к области фольклора. Теперь мы знаем, что плод подвержен стрессам, и намного сильнее реагирует на раздражители, чем это предполагалось ранее (182). С самого момента зачатия он ведет борьбу за существование (188). Правильное развитие зависит от поддержания состояния гомеостаза в среде, окружающей плод, т.е., в утробе матери, и слишком серьезные физиологические отклонения могут вызвать нарушения развития и даже смерть. Недостаток кислорода, например, может вызвать не только дефекты, которые могут выглядеть как наследственные, или органические, поражения мозга, но также определенные врожденные девиации в темпераменте и поведении. Неблагоприятные последствия обуславливаются воздействием многих, связанных с состоянием матери факторов, например, недостаточного питания, расстройства деятельности эндокринной системы, вирусных инфекций, радиации, наркотиков. Наконец, становится все более очевидным, что плод реагирует на материнскую тревогу и, возможно, даже на враждебные установки, и это может причинить ему вред. То, что плод способен на испуг, можно убедиться, наблюдая за его более энергичным шевелением и учащающимся сердцебиением (во время последнего триместра беременности) в ответ на громкий шум или вибрацию. Последствия возбуждения накапливаются в мозгу плода, о чем свидетельствуют наличие у новорожденных таких отклонений, которые коррелируют с эпизодами в жизни матери, вызвавшими у нее сильные эмоциональные переживания, и которые не исчезают с возрастом. Несомненно, мозг плода способен запечатлевать «крохи» переживаний на самых ранних этапах своего развития. Cushing и Cushing (184) убеждены, что плод способен отличать «по-настоящему агрессивное воздействие» на 14 неделе своего развития. Можно предположить, говорят они, что хотя мозг плода еще не развит, он может регистрировать болезненные стимулы и это может спровоцировать появление чувства враждебности. Если это так, то развитие личности начинается именно в это время.

Исследования Fels Reseach Institute (185) за последние четверть века представили неопровержимые доказательства того, что эмоциональные переживания матери во время беременности вызывают существенные аномалии у новорожденных. Те из них, которые, находясь в утробе матери, были подвергнуты избыточной стимуляции, не только имеют при рождении рост и вес меньше обычного, но также более раздражительны, у них наблюдается повышенный мышечный тонус, непереносимость некоторых видов пищи и расстройства деятельности пищеварительного тракта. Lester W. Sontag, директор Института, говорит, что такой новорожденный, «который после своего появления на свет является во всех отношениях невротичным младенцем — это результат неудовлетворительного состояния среды, окружавшей плод». Исследования показали, что те дети, которые в утробе матери демонстрировали чрезмерную активность, в два с половиной года испытывают затруднения общения; скорее всего в возрасте от 22 до 25 лет они, возможно, тоже будут испытывать подобные затруднения (по крайней мере, лица мужского пола). Корреляционные связи между событиями перинатального периода и проявляющимися позднее чертами личности показывают, что отклонения от нормы появляются не только вследствие воздействия внутриутробных факторов, но также и в результате постнатального опыта. Тревожные дети и взрослые, описание которых приводит Sontag, возможно, приобрели предрасположенность к тревоге, находясь в утробе матери, но может быть и так, что они бы не испытывали этого чувства, если бы росли в благоприятствующей обстановке.

Turner (186) обнаружил, что синдромы гиперактивности и диспепсии часто проявляются у «приемных детей», детей незамужних матерей и у детей тех женщин, которые испытали эмоциональный стресс во время беременности. Согласно исследованиям Ottinger и Simmons (187) продолжительность плача младенца во время первых четырех дней после его рождения в значительной степени связана с уровнем тревожности матери во время беременности. Fereira (188), который поставил перед собой задачу выяснить, передаются ли определенные установки беременной женщины ее будущему ребенку и проявляются ли они в поведении младенца, высказал в своей работе предположение, граничащее с уверенностью, о том, что подсознательные материнские установки, не говоря уже о явной тревоге, могут вызвать «невротичное» состояние у новорожденного. При помощи опросника, включающего шкалу «Страх повредить ребенку», была изучена группа беременных. Было обнаружено, что у матерей младенцев с отклонениями показатели по этой шкале гораздо выше, чем у женщин, дети которых не демонстрировали отклонений. Девиации у новорожденных статистически коррелируют только с негативной материнской установкой; нет никакой связи между неонатальным синдромом и расой, возрастом матери, ее способностью к деторождению, продолжительности схваток, видом анестезии, способом родоразрешения, способом вскармливания и тем, была ли беременность запланированной или нет. Как указывает Fereira, осознанный страх навредить ребенку возникает из неосознанного враждебного отношения к нему. В этом случае существует корреляция между неосознанной реакцией матери и нарушениями развития плода. Каким образом установка передается плоду и оказывает влияние на него, нам пока неизвестно. Однако, если дальнейшие исследования подтвердят наличие связи между тем, что происходит в душе матери и судьбой ее ребенка, нам придется принять этот факт эмпирически. При ретроспективном изучении в большинстве случаев были обнаружены корреляции между определенными осложнениями в ходе беременности и родов (кровотечениями на ранних стадиях беременности, токсемией, преждевременными родами, осложненными родами) и определенными постнатальными нарушениями (проблемами поведения, делинквентностью, дислексией, проблемами в овладении чтением, шизофренией, церебральным параличом, эпилепсией, умственной отсталостью). Предполагается, что все эти осложнения связаны с гипоксемией плода, которая вызывает различные степени повреждения мозга, и что органический дефект этиологически входит в «континуум несчастных случаев в сфере деторождения». Не вызывает сомнения то, что недостаток кислорода неблагоприятно воздействует на мозговую деятельность, а органические изменения могут быть причиной церебральных параличей, некоторых видов судорожных расстройств и умственной отсталости. Однако, возникает вопрос о наличии органического фактора в случаях поведенческих отклонений. В том, что они связаны именно с осложнениями беременности и родов, нельзя быть уверенным, так как между моментом рождения и моментом проявления отклонения или началом его изучения проходит определенное время, за которое ребенок приобретает определенный опыт, оказывающий значительное влияние на развитие его личности. Мое мнение, которое получило документальное подтверждение (1), заключается в следующем: как осложнения во время беременности и родов, так и вредоносные элементы в процессе воспитания ребенка связаны с материнским неприятием себя как женщины. Согласно Тес (189), даже если затруднения при родах и не оказали непосредственное негативное влияние на ребенка, они могут послужить причиной создания особой связи между матерью и ребенком, которая оказывается деструктивной для них обоих.

Угроза существованию плода, вне зависимости от ее механизма, вероятно, активизирует инстинкт самосохранения. Сознание в этом процессе и не участвует, и не требуется. «Ощущают» и реагируют на опасность паттерны памяти, глубоко спрятанные в нервной системе. Врожденная способность обеспечивает реакцию на стресс и продолжает действовать подобным образом на протяжении всей жизни. Именно во внутриутробной ситуации кроется основная причина различий танатической тревоги разных людей. Можно предположить, что инстинктивные предпосылки одинаковы у всех, но обстоятельства пренатального существования создают различия в степени чувствительности к тревоге, что делает человека после его появления на свет более восприимчивым к угрозе, и может служить постоянной характеристикой личности.

Рождение

Травма рождения включает в себя как универсальные факторы, например, переход от внутриутробного существования к существованию за пределами материнского лона и разделение с матерью, так и индивидуальные, зависящие от различий в ходе схваток и родов.

Универсальные факторы. Как Freud, так и Ранк (Rank) рассматривали опыт рождения как прототипическую тревогу. Мнение Freud подверглось модификации. Первоначально в своем «Введение в психоанализ» он писал, что сущностью феномена тревоги является опыт рождения, который вовлекает такую цепь взаимосвязанных ощущений боли, разрядки возбуждения и физических чувств, что становится прототипом всех ситуаций, в которых существует угроза для жизни. Первое ощущение тревоги вызвано интоксикацией из-за прекращения обеспечения организма кислородом через пуповину. Даже если младенец появляется на свет путем кесарева сечения, он не избавлен от воздействия тревоги потому, что предрасположенность к появлению этой первой тревоги предалась его организму через многочисленные поколения. Тем не менее, в книге «Запрещение, симптом и страх» (190) Freud считает недопустимым предположение о том, что при каждой вспышке тревоги в душе человека происходит нечто аналогичное ситуации рождения.

Rank (41) связывает травматический опыт рождения не с асфиксией, а с отделением от матери. Именно оно является основой для всех тревог и страхов, и каждое младенческое проявление тревоги или страха частично содержит в себе эту тревогу, испытанную при рождении. Склонность ребенка к тревоге проявляется в значении его установки по отношению к смерти: быть мертвым означает то же самое, что временно отсутствовать. Тревога из-за разделения с матерью вновь активизируется более поздним опытом разлук. С чем не согласен Freud в концепции Rank, так это с его идеей о том, что танатическая тревога возникает при рождении. Он говорит, что, хотя при процессе рождения и существует объективная угроза жизни, психологически это не имеет никакого значения. Опасность не имеет психологического содержания, так как, несомненно, мы не можем предположить наличие у плода ничего, что хотя бы приближалось к знанию о возможности смертельного исхода. Критика Freud кажется не совсем корректной. Конечно, плод не обладает знаниями о смерти, — для того, чтобы прийти к натуралистическому пониманию ее значения, требуется почти весь период детства. Но даже плод страшится смерти, точно так же, как ее опасается животное, ничего о ней не зная. Способность к переживанию угрозы — это врожденное свойство, биологический механизм, обеспечивающий выживание. В период, предшествующий появлению познавательной деятельности, и на протяжении всей жизни страх смерти является смутным предчувствием каких-то трагических событий, касающихся индивида, без четкого представления о реализованной угрозе. У плода и у младенца такого представления нет вообще, а у взрослых оно обычно лежит в подсознании. Плод и младенец действуют так, как будто бы они знают о смерти. Я считаю, что можно принять предположение о том, что процесс рождения является универсальным фактором в страхе смерти даже у людей, появившихся на свет при помощи кесарева сечения, и что различия в естественном процессе помогают объяснить индивидуальные различия чувствительности к опасным ситуациям.

Индивидуальные факторы. Если младенец реагирует на опасность во время внутриутробного существования, он, несомненно, должен реагировать и на многократное, усиливающееся возбуждение в процессе родов, даже если они происходят без осложнений. Он подвергается механическим травмам и различным степеням асфиксии так часто, что сомнительно, что вообще кто-нибудь появляется на свет без повреждения мозга. Gesel и Amafruda (191) говорят о рождении как о «катастрофе»: «Опасности рождения универсальны. Некоторая степень угрозы, некоторая степень обиды и легкое или, по крайней мере, временное расстройство мозговых функций — общий удел человечества». Чем тяжелее отделение ребенка от матери, чем интенсивнее или чем дольше происходит последующая стимуляция плода, тем, предположительно, сильнее выражен инстинктивный страх. Чаще всего повреждение мозга вызывает не механическое сдавливание, а гипоксемия, вызванная чрезмерной маточной родовой деятельностью. В настоящее время считается, что она происходит, в основном, из-за страха, испытываемого рожающей женщиной, — той самой танатической тревоги, которая беспокоит во время беременности, влияет на ход родов и оказывает деструктивное влияние на процесс воспитания и развития ребенка.

Преждевременные роды, наиболее частое осложнение второй половины беременности, сопряжены не только с большей подверженностью ребенка церебральному параличу и задержке умственного развития, но и, разумеется, увеличивают степень риска для жизни в постнатальном периоде. Существуют доказательства влияния материнских эмоций и установок в патогенезе преждевременных родов (1). В любом случае, преждевременно родившегося ребенка часто отвергают, или, проще говоря, когда рождается недоношенный ребенок, то, что заставило женщину родить раньше положенного срока, также будет влиять на развитие у нее материнских чувств. Flescher (192) считает необоснованным предположение о том, что младенец перед своим рождением или во время появления на свет обладает только либидозной или недифференцированной инстинктивной энергией, так как плод способен и на агрессивные реакции. Он предлагает рассматривать вариации в тяжести родовой травмы через призму отношений матери и ребенка во время беременности, когда между ними существует физиологический симбиоз. Ярко выраженное отрицание, конкретизирующееся в фантазии о ребенке как о некоем «инородном теле», навязанном матери, или тревога женщины по поводу ожидаемой опасности во время родов могут привести к выработке организмом матери веществ, губительных для ребенка. Следует ожидать, что враждебное отношение беременной женщины к не рожденному ребенку сохранится и в постнатальном периоде, создавая тем самым неблагоприятные условия, на которые младенец вынужден реагировать агрессивно. Flescher добавляет, что, возможно, весь человеческий род наделен значительной долей разрушительности потому, что мы все, в определенной степени, недоношенные дети.

Таким образом, возникают два основных предположения относительно страха смерти: 1) Страх смерти универсален, потому что он берет начало в инстинктах (возможно, также в коллективном бессознательном и онтологических качествах) и в общем для всех людей опыте внутриутробного существования и рождения. Этот источник независим от сознания и знание о смерти является естественным. 2) Уже до рождения тревога может быть разной в зависимости от степени угрозы, испытываемой в пренатальной жизни и при протекании родов. Можно считать, что внутриутробное существование, протекавшее без помех, и нормальные роды сводят способность испытывать тревогу до минимума, в то время как сверхсильное воздействие на плод материнских эмоций или любого стресса, а также затянувшиеся роды могут означать, что индивид изначально «невротизирован» борьбой за выживание. Следует также отметить, что в основном, ситуации опасности, создаются прямо или косвенно реакцией матери на беременность и роды. Данный пример деструктивности ясно показывает, что о ее наличии следует судить по проявлениям, а не по мотивам.

Жизненный опыт как источник страха смерти

После появления ребенка на свет его окружение способно оказать влияние на его врожденную способность реагировать на опасность как в сторону усиления, так и в сторону ослабления. Если окружающая младенца среда способствует быстрой разрядке напряжения, защищает его от чрезмерной стимуляции, обладает стабильностью, то возникает тенденция к уменьшению пугливости. Если окружение враждебно, что выражается в пренебрежительном, грубом или даже губительном отношении матери, то пугливость усиливается и возникают защитные приспособления. Теоретически, если ребенок, многократно подвергавшийся воздействию стресса во внутриутробном состоянии, будет помещен в благоприятную среду, то через какое-то время его восприимчивость к угрозе уменьшится, в то время как ребенок, не испытавший воздействие стресса в перинатальном периоде, но воспитывающийся в деструктивной среде, приобретет высокий уровень чувствительности к угрозе. Таким образом, период младенчества является критическим. Вполне возможно, что основная модель предрасположенности к тревоге защитных механизмов закладывается на раннем этапе младенчества; по-видимому, эта модель с приобретением жизненного опыта не исчезает, а становится более выраженной. Чувство безопасности или чувство страха постепенно начинают возникать как реакция на целый комплекс условий: взаимодействие мать-ребенок, влияние отца и сиблингов, процессы взросления, защитные механизмы, которые сами по себе содействуют усилению чувства тревоги. Вопрос заключается в том, можем ли мы из всех переплетенных между собой факторов, являющихся определяющими для страха смерти, выделить один, имеющий главенствующее влияние.

Младенчество

Montagu (193) подчеркивает, что период созревания младенца не заканчивается до 8 или 10 месяцев после рождения ребенка; это период на самом деле длится около 18 месяцев, половина из которых приходится на развитие в утробе матери, а другая половина — на существование вне ее. Именно эта «незрелость» создает биологическую необходимость и потребности, свойственные младенческому периоду, а также требует постоянной вигильности матери. Также является очевидным, что ребенок нуждается в материнской заботе. Ferenczi (194), например, заявляет, что ребенок «может остаться в живых только благодаря огромному количеству нежности и любви». К биологической уязвимости добавляется беспорядочное реагирование младенца на раздражители. Любое возбуждение как изнутри, так и снаружи вначале, по-видимому, интерпретируется как опасное. Более всего провоцируют появление страха смерти случаи остановки дыхания; на самом деле, Harnik (195) рассматривает страх удушения важным компонентом страха смерти. Представление об этой опасности запечатлевается в подсознании и порождает тревогу, выражающуюся в фантазиях об исчезновении эго.

Schur (165) придерживается мнения, что тревога в младенчестве обусловлена биологически. Во время первых месяцев жизни, когда формированию структур мозга предшествует стадия отсутствия дифференциации, мы имеем дело только с физиологическими предшественниками ситуации, вызывающей тревогу. Высвобождающееся возбуждение состоит из внутреннего восприятия гомеостатических колебаний, голода, жажды, перистальтики и так далее, а также из восприятия кожных, слуховых и вестибулярных раздражителей. Младенец реагирует на него диффузным разряжением, как в вегетативной, так и в двигательной сфере. И восприятие, и реагирование на этой стадии являются типичными и стереотипными для человеческих особей, и, следовательно, весьма напоминающими инстинктивную модель реагирования. Schur признает, что младенцы демонстрируют значительные различия в реагировании на стимуляцию, но он приписывает такое разнообразие тому, что гомеостаз различен у всех индивидов.

Я не думаю, что младенческая тревога может быть проанализирована исключительно в аспекте физиологических механизмов. Мозг плода менее дифференцирован, чем мозг младенца, но, тем не менее, плод способен на реакции «протеста» и даже, возможно, «знает», что кроется в материнском подсознании. Неважно, насколько недоразвитым является эго в первые месяцы жизни, создается впечатление, что оно способно ощущать исходящую извне опасность и собственную беспомощность. Gifford (196) убежден, что страх смерти на самом деле представляет собой страх собственной беспомощности, a Chadwick (44) отмечает, что потеря силы — это угроза, проходящая через все формы страха. Deutsch (100) указывает, что умирающий человек реагирует не на сам факт смерит, а на страх оказаться в изначальном младенческом состоянии беспомощности и пассивности, к которому приравнивается смерть. Интенсивность ощущения беспомощности, пробуждающего тревогу, взаимосвязана с интенсивностью угрозы, и значительная диспропорция между опасностью и способностью совладать с ней, существующая в младенчестве, сохраняется как основной аспект страха смерти, или тревожность в целом. Инстинкт и физиологические механизмы создают почву для реакции тревоги, но саму реакцию провоцирует ощущение беспомощности перед лицом опасности, содержанием которой, по моему убеждению, является угроза целостности организму и самой жизни, исходящая от окружающей человека среды. Ненадежность младенческого существования определяется не только зависимость в биологическом плане, но и максимальной беззащитностью перед агрессией.

Материнско-младенческие отношения. В архетипе и в восприятии младенца, мать является фигурой, имеющей двоякое значение. Jung (197) описывает качества, присущие архетипу хорошей матери: симпатия и забота, все то, что демонстрирует доброту и нежную любовь, бережно поддерживает и благоприятствует росту. Архетип плохой матери, в свою очередь, символизируется ведьмой, драконом, или каким-то другим пожирающим или обвивающим животным, могилой, кошмарами и призраками. Аналогичная двусмысленность присутствует и в приобретенном представлении о матери: по описанию Deutsch (46), существует как любимая мать, так и ненавидимая, величественная мать-идеал и мать, пользующаяся дурной репутацией, мать, воспитывающая свое потомство, и та, которая убивает его, мать, вскармливающая своих детей, и мать, отравляющая их. Архаические символы являются дистиллятом жизненного опыта всего человеческого рода, или, как я предполагаю, примитивными образами матери, берущими свое происхождение в реальном опыте каждого поколения. Почему же люди создают такую двойственную концепцию матери, или, если мы допустим, что образ хорошей матери отражает хорошую мать или желание иметь такую, почему люди представляют себе мать злой? Ответ на этот вопрос создает раскол в теориях о материнско-младенческих отношениях. Возможны два варианта ответа: 1) причина кроется в младенце, который возлагает на мать вину за все свои неприятные переживания и интроецирует ее садистический образ, созданный проекцией своих собственных садистических импульсов; 2) причина кроется в матери, которая на самом деле оказывает влияние, вынуждающее младенца видеть ее «ужасающей», а также боятся и ненавидеть. Давайте рассмотрим обе точки зрения.

Anna Freud (198) говорит, что младенец по многим причинам может воспринимать мать как отвергающую его. Разочарования и фрустрация являются неотделимыми от материнско-детских отношений, и мать есть ничто иное, как символ фрустрации. Младенец страдает как от промедления в исполнении своих желаний, так и от количественной разницы между ненасытными желаниями и ограниченным удовлетворением. Объективные переживания боли и удовольствия, испытываемые последовательно, косвенным образом начинают соотноситься с личностью матери и вызывают появление двух образов матери, или двух установок по отношению к ней. Даже самозабвенная любовь со стороны матери не спасает ее от переноса на нее младенцем некоторых, связанных с болезненными ощущениями, аспектов своего существования.

На самом деле, ребенку не требуется состояние фрустрации, для того чтобы спроецировать на мать неприятные аффекты. Он обладает врожденной враждебностью, которая высвобождается автоматически. Это постоянно действующее побуждение представляет собой либо направление наружу энергии инстинкта смерти, либо специфическую предрасположенность к драчливости (McDougal (199)) или к агрессии (Hartmann, Kris и Lowenstein (200)). Мать неминуемо становится объектом садистических импульсов младенца, и из-за страха наказания она воспринимается ребенком как желающая поглотить, искалечить или уничтожить его. Затем происходит реагирование на этот образ как на существующую реальность. Мать совершенно не виновна.

Это то, что я называю концепцией отношения к младенцу как к «монстру». В первую очередь, если бы враждебность была бы врожденным побуждением, она присутствовала бы как у младенца, так и у матери и действовала бы обоюдно, и если кто-либо захочет признать существование у ребенка специфического инстинкта враждебности по отношению к матери, ему придется сделать это без доказательств. Но этологические, а также ряд других данных, не подтверждают гипотезу о первичном инстинкте агрессии (и я уже приводил аргументы против предположения о существовании инстинкта смерти). Сейчас практически все согласны с тем, что агрессивное поведение не появляется спонтанно, оно должно быть спровоцировано фрустрацией или каким либо другим стимулом. В связи с тем, что проблема происхождения агрессии является ключевой в понимании материнско-детских отношений, а также страха смерти (и тревоги) мы должны рассмотреть ее более подробно.

Данные, свидетельствующие против обоснованности понятия «активный инстинкт ненависти и уничтожения» (Freud), обобщены Berkowitz (201). Инстинкт смерти по Freud, инстинкт драчливости по Мс Dougall, первичный инстинкт агрессии по Hartmann, Kris и Loewenstein, а также другие аналогичные концепции больше не считаются приемлемыми наукой о поведении. Fletcher (202), сделавший обозрение трудов этологов, утверждает, что работы Тинбергена доказывают отсутствие свидетельств существования общего «инстинкта агрессии» у животных, а если этого инстинкта нет у животных, то вряд ли можно признать наличие такового у человека. Montagu (203) заявляет, что ему не известны доказательства того, что «каждый человек рождается хотя бы с небольшой частицей зла внутри себя, вне зависимости от того, называется ли это зло «первородным грехом» или стремлением к разрушению. Агрессия — это не врожденная, а приобретенная потребность». Salzman (204) замечает, что все более ясным становится то, что ненависть может быть порождением процесса аккультурации. Как было продемонстрировано Horney, враждебность возникает как результат неадекватности отклика той ситуации, которая его вызывает. Враждебность, развивающаяся у младенца или ребенка, может стимулировать защитные механизмы, которые повышают чувствительность к нападению и продуцируют сильную ответную реакцию в ответ даже на слабое раздражение в более позднем возрасте. Но эти защитные механизмы появляются из-за наличия угрозы безопасности, самооценке или системе ценностей. Поэтому такие враждебные реакции являются, скорее попытками поддержать слабое эго, чем биологическим стремлением к уничтожению. Для Suttie (205) враждебность является отражением недостижимости состояния безопасности из-за неудовлетворенной потребности в родительской любви.

Гипотеза об агрессии, связанной с фрустрацией, была сформулирована Dollard и др. (206) в 1939 году, хотя Freud, еще до того как он выдвинул свое положение об инстинкте смерти, говорил, что агрессия — это изначальная реакция на фрустрацию, возникшую вследствие блокировки поведения, направленного либо на поиск удовольствия, либо на избежание боли. Теория Dollard была подвергнута критике по нескольким причинам, но не было высказано несогласия с тем, что агрессия должна быть так или иначе спровоцирована. Мне бы хотелось поднять вопрос, насколько термин «фрустрация» применим к такого рода провоцирующим агрессию воздействиям. Maslow (207) делает различие между депривацией, не имеющей большого значения (легко компенсируемой или не имеющей серьезных последствий) и депривацией, которая является угрозой для личности, то есть для жизненных целей, защитной системы, самооценки или чувства безопасности. Только депривация, таящая в себе угрозу, имеет последствия, которые обыкновенно приписывают фрустрации в целом. Обычно считается, что депривации, которые невозможно избежать, а также требования, предъявляемые ребенку на каждом новом уровне его приспособления к жизненной ситуации, вызывают фрустрацию. Однако наблюдения за детьми, уверенными в любви и уважении со стороны своих родителей, показали, что подобные депривации переносятся на удивление легко. Они редко вызывают фрустрацию, если только не воспринимаются ребенком как угрожающие его жизненным целям или потребностям.

Spitz (208) убежден, что младенческий гнев есть ничто иное, как проявление фрустрации инстинктивных потребностей, является одной из форм общения и не носит защитного характера. Эту точку зрения можно оспорить. Даже плод реагирует на угрозу, а младенец обладает сверхъестественной способностью выявлять враждебные установки матери (см главу 4). Угроза соотносится не только с отсутствием удовлетворения потребностей, но и с опасностью активного уничтожения. Возможно, за всеми депривациями и угрозами кроется страх трагической гибели. Частично это можно отнести за счет младенческой беспомощности и неразборчивости, но я думаю, что в большей степени страх отражает вполне реалистичную оценку враждебных сил, направленных против ребенка. Многое из того, что можно назвать «депривациями» ребенка, вызывается материнской враждебностью, которая находит типичное выражение в побуждениях искалечить или уничтожить. Младенец «знает» об этих материнских побуждениях, даже если они подавляются и существуют наряду с осознанной установкой любви и заботы. Гнев, в таком случае, является защитной реакцией, примитивным выражением стремления к жизни. Он означает контратаку на угрожающий объект и служит для того, чтобы уменьшить чувство беспомощности. Если мы проследим превращение гнева в ненависть, то возникнет еще меньше сомнений в его защитном характере (209). Ненависть отражает конфликт между эго и интернализованным объектом, и именно по этой причине существует тенденция приписывать огромный статус и силу внешнему объекту, часто сопровождающаяся ощущением, что существование зависит от этого объекта. Ненависть питается обидами и ищет возмездия и, соединяя таким образом прошлое и будущее, она устанавливает чувство целостности, которое может быть использовано и как защита, и как основа для отношений, и как сущность чьей-либо индивидуальности. Это определение соответствует самой простой форме материнско-детских отношений — враждебной зависимости.

Таким образом, мы приходим к представлению, противоположного тому, с которого мы начали: образ плохой матери основывается на подлинном патогенном влиянии, происходящим из установок, импульсов и действий со стороны матери. Это утверждение можно уточнить, если принять во внимание случайные травмы и то, что ребенок приписывает матери все внутренние стимулы, вызывающие неприятные ощущения, — но только на ранних этапах младенчества, потому что очень скоро реакция ребенка на раздражители и депривации начинает обуславливаться тем типом отношений, который существует у него с матерью. Если чувство защиты, исходящей от доброго, заботливого, всегда присутствующего рядом в случае необходимости человека усиливается, то ощущение беспомощности компенсируется верой в силу своего защитника, и вызвать у такого младенца страх или гнев уже не так легко. Напротив, если младенец ощущает неуверенность в том, что его опекают, или является объектом отвержения или враждебности, то его природный страх не ослабевает, и он может показывать возрастающую пугливость, усиливающуюся реакцию гнева и любые другие защитные реакции, на которые он способен. Младенческое поведение очень точно отражает качество материнской заботы.

Родительская жестокость. Тема насилия над младенцами и детьми рассматривается в работе «Страх быть женщиной» (1), и, если кого-то интересует современная библиография, то он может обратиться к перечню ссылок, подготовленному Национальной Медицинской Библиотекой (210). В этой книге я хочу подчеркнуть некоторые моменты. Если бы «синдром избиваемого ребенка» состоял только из тяжелых увечий и встречался бы редко, то его можно было бы рассматривать относительно проблемы страха смерти у некоторых людей, а не как общий источник происхождения этого страха. Но во всех своих видах, от строгой дисциплины, до садистского убийства насилие над ребенком, во всяком случае, в нашей культуре, встречается достаточно часто, чтобы считаться всеобщим фактором.

Мы не можем ограничить проблему и оправдать большинство родителей тем, что определим насилие как избиение, и припишем жестокость только родителям с примитивным уровнем развития или расстройствами психики. Не существует разделительной линии ни в родительской мотивации, ни в последствиях для ребенка между отвратительной жестокостью и одобряемыми культурой телесными наказаниями. Более того, насилие ни в коей мере не проявляется только исключительно в жестокости. Пренебрежение может быть причиной сильного недоедания или смерти, «умерщвления голодом», либо привести к серьезным осложнениям вследствие не вылеченных болезней. Некоторые родительские установки, даже при наличии нормального питания, сами по себе обладают значительной деструктивной силой, чтобы рассматриваться как «частичное» детоубийство. Сами защитные механизмы, противостоящие враждебным импульсам, например, эмоциональное отстранение, чрезмерная опека и забота, перфекционизм, создают депривации и активную угрозу, имеющие прямое отношение к возникновению страха смерти. На самом деле, принимая во внимание все прямые и косвенные проявления родительской разрушительности, до какой степени на воспитание ребенка влияет ненависть? В данной ситуации нас интересует идея трагической смерти, которая, несомненно, не возникает из любви и заботы. В некоторых случаях кажется, что при наличии угрозы благотворное родительское влияние вообще не ощутимо.

При тщательном рассмотрении выясняется, что насилие над ребенком свойственно родителям вообще, а не только какой-то определенной категории родителей. Родителей, нанесших тяжелые телесные повреждения ребенку, или совершивших его убийство, можно найти во всех слоях общества, во всех этнических группах и на всех уровнях интеллектуального развития. Также, если говорить об оказанном на ребенка воздействии, невозможно провести различия между жестоким постоянным обращением и единичными актами насилия и жестокости, которые оправдывают как необходимое проявление родительской власти и долга перед обществом. Для ребенка жестокость есть жестокость, вне зависимости от мотивов, движущих его родителями. Если же говорить о том, кто чаще выступает в роли обидчика, мать или отец, то, по-видимому, особых различий между ними не существует ни в частоте, ни в серьезности проявлений плохого обращения. Удивительно то, что вне зависимости от того, какими бы разными не были бы отец и мать, ребенок ненавидит мать больше отца, и это верно даже для тех семей, где имеется жестокий отец и, по-видимому, благожелательная мать. Одной из причин этого кроется в том, что ребенок воспринимает суровое отношение со стороны отца не как спонтанное, но как инспирированное матерью для удовлетворения ее желаний.

Если у кого-то возникают сомнения по поводу того, насколько соотносятся между собой установки по отношению к смерти и физическое наказание ребенка, позвольте мне привести описание госпитализированных жертв, которое сделал Gladstone (211):

«Некоторые дети чрезвычайно страшатся любых контактов, плача и пытаясь спрятаться под простынями. Другие проявляют глубокую апатию, доходящую до полного ступора, хотя и реагируют на тактильную стимуляцию. Это напоминает случаи взрослых, которые были контужены взрывом. Такие дети демонстрируют полное стирание всех внешних признаков какой-либо внутренней жизни. Они сидят или лежат без всякого движения, с отсутствующим выражением лица, и не отвечают ни на какие попытки заставить их реагировать на внешний мир. Они значительно отличаются от детей с аутизмом или шизофренией, у которых отмечаются странности в поведении. Их внутренняя психическая жизнь кажется не столько искаженной, сколько полностью остановленной. ... Даже преодолев критическую фазу, некоторые дети продолжают проявлять сильную тревогу по отношению ко всем людям».

Врачи, равно как и другие люди, с большой неохотой признают существование родительской жестокости и ее последствий. Я убежден, что это нежелание является проявлением комплекса трагической смерти. Защита от страха перед жестоким уничтожением включает в себя отрицание его возникновения в детских переживаниях, вследствие чего мы не обращаем внимания на негуманное отношение к детям. Если же кто-то позволит себе увидеть враждебные импульсы и способность к проявлению жестокости к своему ребенку хотя бы у одного родителя, то пробуждается его собственная танатическая тревога, содержащая компонент беззащитности перед лицом непреодолимой агрессии. Клиническое изучение убедило меня в том, что существует много людей, для которых само осознание существования родительской (точнее, материнской) разрушительности означает мучительную смерть. Комплекс трагической смерти также объясняет наличие противоречий в нашем отношении к агрессии и страданию. Когда подразумевается все общество в целом, мы возмущаемся агрессорами, сострадаем их жертвам, создаем законы и полицейские силы для защиты прав индивидуума. Но как только заходит речь о семейных и детско-родительских отношениях, мы пытаемся дать разумное объяснение жестокости или даже оправдываем ее, рассматривая как отвратительное, но все же достаточно редкое, не имеющее особой важности, явление, или же притворяемся, что она не существует. Хотя жестокое обращение родителей со своими детьми является частью истории человеческого рода, только недавно было признано его существование, а также были приняты законы с целью его осуждения. Попытка объяснить родительское насилие как вызванное тревогой, виной, раздражением, идентификацией ребенка со своими родителями и так далее ни в коей мере не уменьшает его травмирующее воздействие на ребенка. Для него суровое обращение — намеренное выражение ненавидящего отвержения.

Тремя общепринятыми источниками страха смерти в младенчестве являются насильственное присоединение, отделение и потеря, а также страх кастрации; все они связаны, по крайней мере, в психике ребенка, с родительской враждебностью.

Насильственное присоединение. Для того, чтобы объяснить, почему ребенок боится быть съеденным своей матерью, необходимо привлечь понятие об инстинкте каннибализма, но, вне зависимости от того, основан ли этот страх насильственного присоединения на инстинкте или нет, он рассматривается некоторыми авторами как фундаментальный источник страха смерти. Например, Grotjahn (43) придерживается мнения, что сильная тревога у ребенка на ранней оральной стадии является ничем иным, как боязнью уничтожения, которое он воспринимает как возможность быть съеденным, и что эта ситуация является моделью, управляющая всеми более поздними этапами развития страха смерти. Schur (165) подтверждает, что ужас перед насильственным присоединением является общераспространенным, и по его словам, он сталкивается с этим при проведении каждого курса психоанализа. В отличие от Lewin (36), я не думаю, что желание быть присоединенным является всего лишь эвристической выдумкой, но считаю его мазохистским разрешением боязни насильственного присоединения (что, в свою очередь, пробуждает страх). Как указывает Blumstein (213), на протяжении всей человеческой жизни возникают фантазии и совершаются действия, направленные на подготовку к насильственному присоединению, для того чтобы создать связь со всемогущей фигурой, вызывающей чувство фрустрации. Это одно из проявлений мазохистских отношений с матерью.

Есть два автора, которые видят источник страха быть съеденным в родителях и говорят об его объективном происхождении. Fodor (214) не оставляет никаких сомнений по поводу источника, когда заявляет, что «испуганный или чувствующий вину ребенок ожидает, что могущественные родители, проглотив, уничтожат его. Великаны-людоеды из сказок не продукт фантазии. Они являются объективацией панического страха ребенка.... Как только родитель рассердится, безобидная детская игра (притворная попытка съесть ручку или ножку ребенка) предстает в мрачном свете, рот, изрыгающий ругательства, становится пещерой, полной сверкающих зубов, грозящих жуткой смертью». Затем Fodor высказывает мысль о том, что панический страх ребенка основан на «памяти организма»: быть съеденным или проглоченным означает процесс рождения наоборот. Родительский гнев только запускает в действие травму рождения. Heilbrunn (178), приведя вначале доводы в пользу инстинкта каннибализма, затем сообщает, что он достиг понимания страха перед каннибализмом, проводя психоанализ с мужчинами, матери которых были доминирующими личностями. То, что страх ребенка, по его словам, не является безосновательным, вытекает из многочисленных примеров родительской жестокости; достаточно вспомнить сновидения, в которых родители убивают, бросают или теряют своих детей, а также большое количество обсессионно-компульсивных действий, служащих реактивным образованием, направленным против подобных импульсов. Угроза съедения исходит не только от матери, говорит Heilbrunn, но нужно подчеркнуть, что большинство людей, как мужчин, так и женщин, страшатся быть уничтоженными именно матерью или фигурой, ее заменяющей.

Это странное явление размежевания теории и клинических наблюдений очень часто встречается в работах психиатров на тему материнско-детских отношений, и я продолжу его рассмотрение в следующей главе. Но Helen Deutsch (46), по крайней мере, при описании периода кормления грудью избегает этого противоречия. Она говорит, что кормящая мать может воспринимать своего ребенка как врага, а его оральные потребности как агрессию. Если эмоциональная жизнь женщины полна страха перед «этим маленьким прожорливым зверенышем», и если этот страх сопровождается агрессивной реакцией или если ребенок выступает объектом отвержения, то его роль в качестве опасного животного становится еще заметнее. В ходе психоанализа женщин, которые испытали затруднения в период вскармливания младенца, часто выясняется, что из-за восприятия собственной агрессии, они чувствовали себя во время лактации дикими зверями. Отказ от грудного вскармливания представляет собой попытку избегания с целью защитить ребенка от своей агрессии. Не каждого ребенка кормят грудью, и не каждая кормящая мать ощущает себя зверем, но у нас есть основания задаться вопросом: производным чего является страх быть съеденным — инстинкта или памяти организма?

Отделение и потеря. Тема отделения весьма интенсивно исследуется как источник тревоги и прототип страха смерти. Танатическая тревога, несомненно, уходит глубоко корнями в разлуку матери и младенца, со всеми ее возможными ужасными последствиями. В настоящем исследовании нас особенно интересует то, является ли отделение в целом неизбежным переживанием, мотивационно не связанным с матерью (рождение, отнятие от груди, просто отсутствие матери), или оно несет в себе мотив наказания, а также кроется ли опасность скорее в мотиве, чем в самом факте отделения.

В своих ранних работах Rank (41) рассматривает страх перед отделением, берущий начало в травме рождения, как первичную человеческую эмоцию. Freud (190) уверен, что происхождение самых ранних фобий нельзя напрямую проследить до момента рождения; скорее, все многообразие ситуаций, пробуждающих в младенчестве тревогу, можно свести к чувству потери любимого (желанного) человека. Боязнь отделения трансформируется в страх кастрации, также означающий отделение, отделение гениталий, и, в конечном итоге, страх потери любви супер-эго. Потеря объекта или отделение в той или иной форме являются предпосылками тревоги.

Rochlin (215) обосновывает «комплекс потери» принципом постоянства и потребностью в объекте. Этот комплекс является цепью ответных реакций, вызванных потерей объекта, возникающих на протяжении всей жизни, вне зависимости от того, происходит ли эта потеря на самом деле или только в фантазиях, и служащих для того, чтобы защитить человека от постоянной угрозы этой потери, а также сопутствующих ей обстоятельств. В простейшей форме комплекс проявляет себя как выражение универсального страха быть брошенным. Возможно, он берет начало в смутных младенческих воспоминаниях о зависимости от объекта. Потребность в объекте и принцип гомеостаза заполняют друг друга — человек не может все время следовать только принципу постоянства или принципу ослабления напряжения. Отсутствие удовольствия или продолжительное состояние неудовольствия активизируют принцип постоянства, и это создают постоянную ассоциацию, связанную с другим человеком. Страх быть покинутым берет начало во взаимосвязи потребностей ребенка, первичного объекта и активизированного принципа постоянства. Rochlin добавляет, что реальные переживания создают существенную основу для страха быть брошенным — Freud (210) писал, что усилия ребенка, направленные на попытки противостоять угрозе, наносят ущерб его слабому и незрелому эго. Что бы ни подрывало взаимоотношения, оно влечет за собой уязвимость для угрозы и чувство беспомощности, с которыми нужно бороться. Эта реакция сохраняется на протяжении всей жизни. Объединяются два самых больших человеческих страха — страх смерти и страх быть покинутым.

Schur (217) уверен, что во время первых месяцев своей жизни младенец реагирует на голод как на травмирующую ситуацию. С развитием ответных реакций концепция опасности подвергается изменению. Уже не голод представляет собой опасность, а отсутствие матери или, позднее, потеря любви или угроза наказания. Таким образом, мы имеем иерархию ситуаций: рождение-голод-разлука с матерью, реализующих травмирующую ситуационную опасность. По убеждению Stokes (218), чувство потри, еще до того, как оно начнет ассоциироваться с тревогой, агрессией и виной, приносит с собой вкус смерти, так как оно является первой либидозной реакцией на веяние смерти. Чувство пустоты или отсутствия становится «образом» смерти. Klein считает, что у ребенка, благодаря его собственным враждебным чувствам, возникают фантазии об уничтожении родителей, вызывающие страх смерти, которая может наступить вследствие их потери. Grotjan (43) указывает на то, что в оставлении матерью кроется двойная угроза: первая возникает из-за самого оставления, а вторая — из-за гнева, направленного против нее за то, что она бросила своего ребенка. Повторяющиеся угрозы подобной опасности могут вызвать у ребенка появление интенсивной танатической тревоги и враждебности.

Все эти утверждения описывают отделение и потерю как универсальное и базовое переживание человека, уходящее корнями в травму рождения, принцип постоянства, младенческую зависимость, голод и процесс индивидуализации. В качестве «объекта» обязательно выступает мать, но ее установки, также как и качество материнско-младенческих отношений, описываются только в общих чертах. Возникает ли сомнение в том, что отвергающая или враждебная установка усиливает у ребенка смутное ощущение опасности и ответную реакцию тревоги, как на само отделение, так и на его угрозу? Отделение означает не только изгнание из материнского лона, отсутствие матери и отнятие от груди, но также может означать отвержение и пренебрежение. Можно предположить, что в благоприятствующей среде первоначальная, безличная тревога отделения уступает место растущей уверенности в материнской благожелательности и надежности, в то время как во враждебной обстановке она усиливается при любой угрозе «травмирующей ситуации». Теоретически возможность, что тревога отделения в целом является отражением неуверенности относительно мотивов, движущих матерью, в то время как другие факторы выступают предпосылками возникновения ощущения опасности.

Способствует ли активное материнское влияние развитию комплекса потери и значения смерти как отделения, — об этом литература умалчивает. Flescher (192) убежден, что на ранних этапах жизни ребенок чрезвычайно чувствителен к признакам отвержения и враждебности. Присутствие матери необходимо, так как тогда она не умрет в психике ребенка, который борется со своей реактивной враждебностью. Перспектива ее утраты тем тревожнее, чем серьезнее депривации, которые испытывает ребенок. Тем не менее, в присутствии матери ребенок может демонстрировать по отношению к ней жестокое или слишком требовательное поведение — он не может жить ни с ней, ни без нее. Riviere (141) уверен, что страх потери настолько силен в людях потому, что в самом начале своей жизни они проводят долгое время зависимыми и беззащитными. Дети не могут позаботиться сами о себе, отсутствие родителей или средств к существованию влечет за собой потерю жизни. В конце концов, дети на самом деле умирают, если ими пренебрегают. У многих людей сохраняются воспоминания о том, что в раннем детстве они боялись, что родители уморят их голодом. Эго ребенка достаточно рационально для того, чтобы понять свою зависимость от взрослых, и в его фантазиях злые и мстительные родители угрожают ему голодом, оставлением на произвол судьбы и всеми ужасами смерти. Самым ужасным для ребенка является утрата родительской любви, означающая как потерю их защиты, так и привлечение на себя их гнева и мщения. Этой ужасающей мысли противостоят различные способы защиты, и среди них первый — отрицание любой подобной возможности или любого аналогичного страха. Chadwick (44) заявляет, что страх смерти может символизироваться потерей любви, которая означает потерю ребенком власти над своими родителями и приобретение ими силы уничтожить его. Как указывает Schilder (61), описание в литературе внешней опасности, в которой живет ребенок, страдает неполнотой. Если ребенок теряет любовь своих родителей, у него возникает ощущение угрозы лишения пищи, того, что его искалечат и разорвут на части. В конечном итоге, все эти угрозы суммируются в страхе смерти.

Неправильно говорить о «родителях» вообще. Использование терминов родители, ухаживающие лица и человеческое окружение при обсуждении младенческого опыта производит впечатление попытки избежать признания ответственности матери как единственной или преобладающей. Отец фактически не выступает в роли первичного объекта, в лучшем случае, он добавочный родитель. В самом начале жизни мы наблюдаем предрасположенность к тревоге, а также чрезвычайную восприимчивость к материнскому отношению, от которого зависит выживание; все остальное, за исключением несчастных случаев, происшедших ни по чьей либо вине, является делом материнско-младенческого взаимодействия. Помощь заботливой матери укрепляет у ребенка уверенность в том, что его не оставят на произвол судьбы; возможно даже, что угроза никогда не обретет форму. Отсутствие материнских чувств, пренебрежение и жестокость способствуют возникновению не только страха быть покинутым, но и страха перед возможностью оказаться беспомощным перед разрушающей силой.

Страх кастрации. В качестве аргументов того, что танатическая тревога берет свое начало в страхе кастрации, часто используют цитаты из работ Freud. Он действительно писал: «Я склонен придерживаться мнения, что страх смерти следует рассматривать как аналог страха кастрации» (190). Тем не менее, в других работах он ясно давал понять, что рассматривает боязнь кастрации как часть процесса развития; ему предшествует страх потери объекта, а за ним следует угроза потери защиты суперэго. В работе «Мысли во времена войны и смерти» (32) он пишет: «Боязнь смерти ... обычно является результатом чувства вины». Вина, таким образом, провоцирует появление страха смерти, который генетически восходит к конфликту эго и суперэго, боязни кастрации и боязни отделения. Наиболее важным в формулировке Freud является то, что он определяет танатическую тревогу, вне зависимости от того, является ли она аналогом боязни кастрации, или результатом процесса развития, как полностью эндогенный процесс. Он отвергает идею о том, что страх кастрации является ответной реакцией на реальную угрозу кастрации, адресованную ребенку, и даже делает предположение о возможности существования остаточных воспоминаний о кастрации, производимой нашими предками в качестве наказания за инцест. Более того, рассматривая страх кастрации как боязнь потерять пенис, он не мог отнести этот комплекс к женщинам. Он говорит, что страху кастрации «нет места в женской психологии». «На его месте... находится страх младенца у груди, когда он обнаруживает отсутствие матери».

Определение комплекса кастрации, предложенное Freud и другими ранними психоаналитиками, в наши дни не приемлема. Это вовсе не означает, что мы не в долгу перед Freud за его открытие одного из самых значительных факторов человеческого существования — страха перед физическим увечьем. Неприемлемым является то, что гипотеза Freud формулируется в терминах кастрации, а не повреждений вообще (исключая такие формы, как не физические депривации, потери любого вида, которые интерпретируют как берущие начало в первичном источнике). Также неприемлемым является то, что она не принимает во внимание страх увечья у женщин, и что она исключает происхождение угрозы увечья извне. Более того, страх перед увечьем появляется в младенчестве, задолго до эдиповой стадии психосексуального развития по Freud. Мелани Кляйн (Melanie Klein), возможно, в большей степени, чем кто бы то ни было, дает нам возможность проникнуть в ужас, испытываемый младенцем перед тем, что его могут продырявить, расчленить, выпотрошить, разорвать. Она приписывает этот страх интроекции садистических импульсов младенца, вызванных потребностью отвлечь энергию инстинкта смерти. Но если мы не допускаем существование инстинкта смерти или первичного инстинкта агрессии, в чем же тогда объяснение? Страх уничтожения у маленького ребенка, еще не знающего о смерти, может быть приписан инстинкту самосохранения и биологической ненадежности младенческого существования, но что может спровоцировать страх увечья еще до осознания обладания телом и, несомненно, еще до осознания обладания определенными органами? По-видимому, мы вынуждены признать, что это происхождение лежит в угрозе, исходящей от окружения. Я убежден, что это именно так. В младенчестве угроза едва различима, это всего лишь неосознаваемый импульс со стороны родителя, который, тем не менее, воспринимается ребенком; только позднее угроза принимает конкретную форму, как опасность, угрожающая пенису, либо внутренним женским органам, либо другой части тела, или как угроза полного уничтожения. Данные, поддерживающие эту точку зрения, приведены в следующей главе.

Идея о том, что женщины не страдают от тревоги «кастрации» является заблуждением. Страх перед увечьем в женщинах так же силен, как и у мужчин; я же придерживаюсь мнения, что у женщин он сильнее. Все содержание моей работы «Страх быть женщиной» раскрывает это утверждение, в особенности гинекологические и акушерские документальные свидетельства.

Bieber и Drellich (220), которые изучали женщин, перенесших операции на репродуктивных органах, пациенток, подвергшихся психоанализу, и молодых девушек, полагают, что комплекс кастрации у женщин включает в себя два компонента. Первый — все реакции и образования, вытекающие из осознания девочкой отсутствия у нее пениса; это фаллический компонент. Во второй компонент комплекса входят: 1) реакции на вмешательство в развитие как женщины, или на нанесение ущерба этому развитию и выполнению женских функций; 2) реакции на повреждение или угрозу повреждения женских половых органов и органов, служащих связующим звеном с ними, или воспринимаемых как таковые; это компонент женственности. Фаллическая составляющая является временной и не сохраняется в качестве важного определяющего фактора в поведении, а может проявлять себя только в качестве звена психопатологического процесса. Я уверен, что во многих случаях этот компонент не играет даже временной роли, а если в некоторых случаях и становится частью невротического развития, то не из-за «зависти к пенису», а из-за патологических взаимоотношений с матерью.

Послемладенческий опыт. Некоторые теории происхождения страха смерти делают упор на интрапсихическом развитии или на переживаниях, возникающих вне пределов периода младенчества. Диапазон таких теорий широк, начиная с тех, которые прослеживают события всей жизни вплоть до младенчества, и кончая такими, которые ведут отсчет от осознанного знания о смертности, более поздних травмирующих событий и влияния окружающей среды. Не существует никаких сомнений в том, что жизненный опыт после младенчества и до самого пожилого возраста в значительной мере влияет на танатическую тревогу, а в некоторых случаях можно сказать, что он создает ее как клиническую проблему. Тем не менее очевидно, что предрасположенность и конфликты, относящиеся к страху смерти, закладываются во время внутриутробного существования и на первом году жизни. Соответственно, мы имеем дело: 1) с внутрипсихической эволюцией ранних конфликтов и защитных действий; и 2) с обусловленными ответными реакциями на происходящее. Относительно более спокойный человек, прошедший через опыт внутриутробного существования, рождение и младенчество, у которого страх перед небытием уменьшился или, по крайней мере, не обострился, возможно, ни достигнет обычной степени страха трагической смерти, ни будет сильно расстроен мыслью о естественном прекращении жизни. Обычно же люди вынуждены вступать в детство, будучи занятыми борьбой с угрозой и с обостренной чувствительностью к каждому нюансу опасности. Весьма немногие из жизненных переживаний способствуют облегчению этой борьбы или смягчению чувствительности.

Враждебность, наказание и вина. Ребенок боится неспровоцированной агрессии со стороны родителей, также как и наказания за свою реактивную враждебность. Чем более фрустрирующим или угрожающим является окружение, тем сильнее у ребенка пробуждается враждебность, но и, по той же самой причине, тем лучше он должен скрывать агрессивную реакцию. Эта ситуация, согласно Flescher (192), является источником тревоги. Каждое новое переживание фрустрации или угроза ведут к увеличению не разряженной агрессивной энергии. В этом случае перед нами прогрессирующая ситуация с накапливающейся танатической тревогой, которая должна найти выход или в насилии, или в неврозе.

Наиболее часто в качестве источника страха смерти упоминают желание смерти для другого человека или импульс к его убийству. Jones (125) заявляет, что «клинически доказано, что страх перед смертью неизменно является выражением подавляемого желания смерти для любимых объектов». Fenichel (221) не столь категоричен, заявляя, что идея смерти часто является страхом наказания за враждебные желания, и предлагая в качестве доказательства наблюдение, согласно которому некоторые люди реагируют страхом смерти на ситуации, в которых другие почувствовали бы гнев, что расценивается как обращение деструктивных импульсов против самих себя. Hitschmann (222) прослеживает развитие тревоги из-за собственной кончины или смерти других людей через чувство вины до желания смерти другим, а также до импульсов, направленных на убийство. Deutsch (46) полагает, что страх смерти у беременной женщины является возмездием за ее враждебность к собственной беременной матери. Loeser и Вгу (5) приписывают происхождение страха смерти эдиповому конфликту; враждебность, направленная на родителя, становится основой для модели самонаказания. Фобическая тревога у взрослого по существу является повторной активацией этого детского страха смерти.

Вызывают ли враждебные желания, импульсы и поступки, которые естественным образом связаны с терпимостью родителей, страх перед наказанием? В доброжелательной обстановке мало причин ожидать возмездия (прежде всего, в ней мало причин и чувствовать злость), а в наказывающем окружении или в таком, где родительские установки непостоянны и непредсказуемы, любое действие, которое может нанести обиду, и даже мысль о подобном действии, опасны. Хотя со временем ребенок понимает, что наказание в действительности не так ужасно, как он себе представлял, подсознательно он продолжает страшиться калечащего и уничтожающего насилия, а в его сознании нет уверенности в том, что его не постигнет какая-либо катастрофа. Чем младше ребенок, тем больше опасность быть покинутым или подвергнуться физическому насилию.

С развитием суперэго ребенку приходится сопротивляться не только ограничивающим и наказывающим родителям, но и силе, действующей изнутри, которая, по мнению Freud и других, может быть более суровой, чем реальное переживание наказания. Я не думаю, что суперэго более строго, чем родители; оно является интроекцией родителей, и противоречия исчезают тогда, когда требовательность совести сравнивается не только с поведением родителей, но и с подсознательным отношением. Я согласен с Melanie Klein в том, что, по крайней мере, первооснова суперэго закладывается в младенчестве и что это инфантильное или «материнское» суперэго обладает чрезвычайной требовательностью и жестокостью. Тем не менее, я спрашиваю, является ли эта закономерность универсальной; в суровости суперэго существует множество вариаций и возможно, что ребенок благоприятствующей матери не приобретает «материнское» суперэго. Мы вынуждены задаться вопросом, сколько из нас познали материнское благоприятствующее влияние, или насколько оно эффективно в присутствии неосознанных враждебных установок, если так много людей страдают от этих обстоятельств. Во всяком случае, суперэго становится постоянным источником страха смерти. Взросление помогает избежать ранних уз и угроз, но мы сохраняем свои конфликты и сопутствующие им угрозы. Или же мы находим для них воплощение и создаем новые конфликтные внешние ситуации, в которых мы сами можем стать агрессорами и источником танатической тревоги для других.

Freud видел опасность не в способности суперэго вызывать чувство вины и самоуничижения, но в страхе потерять «защищающее» суперэго, и, таким образом, оказаться беззащитным перед всеми окружающими опасностями. Можно спросить: От чего защищает суперэго? От наказывающих родителей, которых же оно и воплощает? Собственных неослабевающих требований? Страх — это страх пред наказанием. Как подчеркивает Flescher (192) если суперэго является интроекцией реальности, все ответные реакции ребенка на родителей должны появиться вновь в инфраструктурном конфликте. Тревога суперэго проявляет свою сущность в желании убить родителя и боязни возмездия. Танатическая тревога отличается от самоубийства только количественно; ее центром всегда является агрессия, направленная на объект.

Мазохизм. В значении мазохизма практически нет сомнений. Bieber (223) видит его как попытку отразить угрозу. Причина направленности поступков и желаний на причинение боли и создание деструктивных для самого субъекта ситуаций, кроется в том, что предположительно они должны защитить личность от больших или более болезненных повреждений. Человек стремиться смягчить угрозу, а не наказывать самого себя. Hart (224) также подчеркивает защитную природу мазохизма. Он возникает на ранней, беспомощной, зависимой стадии развития эго, когда нет другого выбора, кроме как подчиниться. Он является отчаянной попыткой инфантильного эго любой ценой завоевать любовь матери. Menaker (225) уверен, что эго поворачивает садизм объекта любви на себя. Когда ненавидящий объект любви является частью суперэго, желание удовлетворить суперэго вынуждает личность терять свою индивидуальность и стать настолько недостойным любви, насколько, как он чувствует, его хотят видеть таковым родители. Самообесценивание является результатом травмирующей депривации и функционирует как защита от переживания депривации с ее тревогой и агрессией, а также всегда сохраняет связь с матерью. Bromberg (226) считает, что мазохистический характер происходит от враждебных установок и поведения матери и убежден, что, вне зависимости от того, насколько далеко поведение ребенка от его идеала, он продолжает страшиться только внешней родительской фигуры, а не совести. Bychowski (227) говорит, что, благодаря мазохизму, эго с величайшей настойчивостью настаивает на сохранении неразрывной связи с враждебной фигурой родителя. Короче говоря, мазохизм — это способ сосуществования с материнской разрушительностью, или угрозой смерти.

Но это «решение» само по себе служит источником страха смерти. Ему должна противостоять уверенность в себе, которая, в свою очередь, становится опасной из-за возможности наказания; таким образом, мазохизм служит защитой не только от первичной угрозы, но и от реактивной агрессии. Я не согласен с тем, что ребенок не боится угрызений совести; как нечто, служащее представителем матери, совесть вызывает появление тех же защит, как и внешний объект. Высвободить враждебность означает навлечь на себя опасность, но подчинение враждебности также разрушительно. Я уверен, что параллели агрессия-подчинение или садизм-мазохизм дает наиболее яркий инсайт для анализа личности и поведения. Любое направление ведет к смерти.

Сексуальность. Сексуальность является первичным драйвом, который, из-за потребности в безопасности, подавляется с самого начала. Самосохранение — это самый первый закон жизни. Принцип безопасности достигает доминирующего влияния в развитии личности и подчиняет сексуальный инстинкт своим требованиям. Сексуальность может до такой степени отклоняться от своей природной цели достижения оргазма и продолжения рода, что у многих людей она становится инструментом отречения или утверждения, зависимости или доминирования, садизма или мазохизма. В связи с тем, что для ребенка мораль означает отрицание сексуальных импульсов, и из-за ограничений, накладываемых на его эротические интересы и поступки, проявления сексуальности и даже само желание попадают в один ряд с проступками, провоцирующими родительское неодобрение и наказание. Все связанные с половой сферой биологические процессы — у женщин это менструации, беременность, роды и лактация, — становятся частью угрозы, которая несет подсознательное значение увечья и смерти. Распространенной причиной сексуальной фригидности является страх подвергнуться такому наказанию за переживание оргазма. Женщина демонстрирует страх перед катастрофическими последствиями, не только осуществляя свои биологические функции, но и при исполнении женских ролей. У мужчин страх перед матерью распространяется на всех женщин и, в известном смысле, становится определяющим фактором гомосексуальности. У обоих полов мастурбация ассоциируется со смертью не только как с наказанием, но так же, как указывал Bonaparte (228), с убеждением, что человек может умереть сам или навлечь смерть на других.

Степень подавления и искажения сексуальной жизни зависит, главным образом, от ранних материнско-детских взаимоотношений. У ребенка, воспитанного женщиной, не имевшей серьезного конфликта с собственной сексуальностью, и по этой причине не использовавшей практику подавления, почти не развивается чувство опасности, связанное со стремлениями либидо, а также сексуальной активностью. Наоборот, весьма вероятно, что ребенок, выращенный женщиной, практикующей самоотречение и навязывающей подавление сексуальности, при проявлении любой формы эротического самоутверждения будет страдать от катастрофической угрозы. (Результатом не обязательно является подавление сексуальности, так как ее избыток и всяческие извращения также являются выражением тревоги). При психотерапевтическом лечении женщин регулярно обнаруживается ассоциация мазохистических и зависимых взаимоотношений с матерью и страхом перед увечьем или уничтожением как наказанием за женскую состоятельность, — на самом деле, просто за существование женщины. Главной причиной того, что женщины в большей степени страдают от страха смерти, чем мужчины, является ненависть матери к дочери как к сопернице. Я детально развиваю эту тему в других своих работах (1).

Jones (156), выражая другое категоричное мнение об источнике тревоги, говорит, что она возникает из внутреннего подавления удовольствия, a Stekel (229) пишет: «Тревога является реакцией, направленной на сдерживание драйва смерти, который возникает из-за сдерживания сексуального влечения». Эта идея принадлежит исходной теории Freud о тревоге. В свете его новой общепринятой «сигнальной» теории, мы бы сказали, что тревога вызывает подавление сексуального влечения. В свою очередь, сексуальные (и агрессивные) импульсы порождают тревогу в подсознании не из-за того, что энергия направляется в другую сторону, а потому, что их высвобождение могло бы вызвать ужасные последствия.

Случайные события. Landsberg (230) утверждает, что для возникновения уверенности в неотвратимости смерти, необходим опыт знакомства со смертью. Это кажется сомнительным, так как некоторые представления о прекращении жизни появляются благодаря страху смерти, который предшествует любому знакомству со смертью, а также потому, что ничто не может убедить человека в том, что его собственная смерть неизбежна или является полным исчезновением. Не следует придавать большое значение столкновению ребенка со смертью животных или людей; это питает его эмпирическое знание, в то время как его установки диктуются внутренней ситуацией. (Тем не менее, атмосфера трагедии, окружающая человеческую смерть, в некоторой степени может наложить отпечаток на установку). То, что ребенок не проявляет эмоциональной реакции, не означает, что он не понимает необратимость смерти или что он подавляет свои эмоции; естественная смерть, событие, не зависящее от человеческого влияния, просто нереальна. Даже если ребенок сталкивается с жестоким уничтожением жизни во время военных действий или катаклизмов, он может остаться безучастным к этому. Смерть — это нечто, касающееся самого ребенка и его родителей. Во время Второй Мировой войны большинство детей в Лондоне не проявляли страх при воздушных налетах, но демонстрировали тревогу из-за разлуки с семьями, будучи эвакуированными, во имя безопасности, в деревню.

Теме последствий ранней потери родителя или сиблинга уделяется значительное внимание. В данной работе мы ограничимся вопросом влияния потери матери на страх смерти у ребенка. Ребенок лучше переносит смерть родителя, с которым он находился в безопасных взаимоотношениях, чем того, от которого он находился во враждебной зависимости. В любое время нашей жизни нам труднее признать необратимость разрыва уз страха и ненависти, чем любви. До тех пор, пока длятся взаимоотношения с матерью, ребенок надеется заслужить ее любовь или, по крайней мере, обрести доказательства того, что она не отвергает его, но с разрывом прижизненного взаимодействия ему приходится отказаться от этой перспективы и он остается с неуверенностью, которая лежит в основе комплекса смерти. Иногда обнаруживается удивительно тесная связь жизни человека (особенно женщин) с взаимоотношениями с давно умершей матерью. Я слышал, как женщины в возрасте семидесяти лет говорили о своем детстве с таким стремлением к материнской любви, с таким страхом отвержения и с такой обвиняющей горечью, которые можно наблюдать у детей. Мы никогда не прекращаем поиски любви матери, служащей защитой от смерти — и мы никогда не перестаем бояться и ненавидеть свою мать, потому что она не дает нам доказательств этой любви.

Другим осложнением является возможный шок у ребенка при осознании всей силы своего желания материнской смерти, вместе с усилением боязни собственных агрессивных импульсов и наказания, включающего теперь и возмездие со стороны умершей матери. Месть умерших людей — первобытная идея, запечатленная в человеческом мозгу. Я слышал, как женщина, только что разрешившаяся от бремени, умоляла свою умершую мать не убивать ее.

По-видимому, чем больше субъективный опыт предполагает трагический характер смерти, тем вероятнее, что он спровоцирует танатическую тревогу. Loeser и Вгу (5), изучая пациентов с фобиями, обнаружили, что между ранним детством, когда страх смерти обнаруживает себя, и проявлениями фобии во взрослой жизни, очень часто имеет место период, во время которого страх смерти впервые подавляется. Это подавление прекращается благодаря случайным событиям, таким, как серьезное заболевание, приступ головокружения, потеря сознания, боль в груди. Авторы уверены, что у всех этих явлений имеется одно общее: они ставят человека лицом к лицу с реальностью смерти и разрушают иллюзию бессмертия. Более важным фактором, я убежден, является переживание симптома, ассоциирующегося с трагической смертью. Асфиксия, вызванная любой причиной, обморок, спровоцированная потеря сознания и чувство падения особенно значимы для пробуждения тревоги.

Я рассматриваю связь реакции на травму, болезнь, хирургическое вмешательство и проявлений комплекса трагической смерти у детей. Здесь можно сделать два основных наблюдения: удивительно, 1) насколько часто угроза физической целостности интерпретируется как вызванная неизвестной силой, и 2) как часто несерьезное недомогание вызывает появление сильнейшей тревоги. Arlow (231) говорит, что было бы не слишком трудно показать, что «болезнь рассматривается как враждебное, чужеродное вторжение, в то время как смерть видится как акт убийства». Он объясняет подобную ответную реакцию архаическим пережитком младенческого представления о том, что все болезненное и неприятное является чуждым, а не частью собственного я. Психологическое изучение больных, травмированных, подвергшихся оперативному вмешательству и, в особенности, умирающих людей показывает, что «все чуждое» воспринимается как действие, которое причиняет боль или увечье. Тенденция кроется не в том, чтобы персонифицировать обезличенный несчастный случай, а в том, чтобы в защитных целях деперсонифицировать то, что кажется актом злого умысла. Наименее переносимым компонентом комплекса трагической смерти является идея о человеке как о действующей силе. Вторым наблюдением является то, что анатомическая часть тела рассматривается как важная переменная. Определенные органы или области тела кажутся человеку наиболее вероятным объектом атаки. Подобная избирательная уязвимость особенно характерна для женщин, у которых любое заболевание или угроза оперативного вмешательства, связанные с грудью или репродуктивными органами, обладают исключительной способностью вызывать страх увечья или танатическую тревогу. Например, я знаю женщину, которая мужественно восприняла болезнь позвоночника и последующую инвалидность, но панически отреагировала на то, что у нее обнаружили доброкачественную опухоль матки.

Еще одним стимулом страха смерти является опыт утраты или угроза утраты эгоидентичности. Brodsky (232) уверен, что этот страх связан с остаточными воспоминаниями о тех состояниях, когда уничтожается представление о самом себе. Так или иначе, потеря эго приравнивается к потере жизни. Ibor (233) рассматривает, страх смерти и страх перед безумием, как страх небытия. Нарушение целостности личности эквивалентно исчезновению или утрате осознания себя как личности. Grotjahn (43) говорит о том, что потеря эгоидентичности вызывает больший страх, чем смерть, потому что потеря власти над самим собой — это смерть при жизни. Но также существует страх индивидуализации собственной личности. Некоторые люди обладают слабо выраженным самосознанием, что является результатом воспитания требовательной матерью, которая препятствует развитию у ребенка независимого эго. Эти люди оказываются перед дилеммой: оставлять все как есть означает смерть — временами они не уверены в том, что существуют, — но движение в сторону более ярко выраженного чувства самоопределения означает отделение от матери или инспирирование ее враждебности. И, как характерно для большинства конфликтов, порожденных материнско-детскими взаимоотношениями, любое решение приводит человека к столкновению со смертью.

Замещение. Мнения психиатров по поводу того, является ли страх смерти первичным или вторичным, расходятся. Freud утверждает, что он является производным от других страхов, и большинство психоаналитиков придерживаются того же мнения. Fenichel (221) убежден, что поскольку идея о собственной смерти не постижима, любой страх смерти должен скрывать другие идеи. Для того, чтобы понять танатофобию, говорит он, необходимо определить, какие подсознательные мысли связаны у человека с концепцией смерти. Эти идеи могут включать в себя воссоединение с покойным, страх кастрации или потери любви, страх наказания за желание смерти и страх перед собственным возбуждением (оргазмом и боязнью потерять свое эго). Keiser (234) также придерживается мнения, что страх смерти могут объяснить только его подсознательные символические воплощения. Hoffman и Brody (235) рассматривают страх смерти как связанный со всеми внутренними конфликтами; специфическим является не сам конфликт, а неспособность выносить любое напряжение, а также желание полного изменения. Weisman и Hacket (79) спрашивают, если танатическую тревогу лишить компонента страха перед умиранием и ужасающих фантазий, с которыми она ассоциируется в нашем обществе, что тогда от нее останется?

С другой стороны, некоторые психиатры пытаются доказать, что страх смерти невозможно уменьшить. Jung (236) предполагает, что он является определяющим фактором невроза. Klein, как мы отмечали, утверждает, что первичная танатическая тревога является необходимым коррелятом инстинкта смерти. Chadwick (44) выдвигает предположение, что страх кастрации, который обычно считают первичным страхом, может быть замещением страха смерти.

Я убежден, что этот вопрос может быть решен, если рассматривать страх смерти не как целостный феномен, а как комплекс явлений. Если страх основывается на инстинкте самосохранения, он не может быть производным от других страхов. На основе, обусловленной инстинктами, создается структура из многих ассоциаций, связанных с любым или со всеми значениями или образами смерти, которые были описаны. Они являются компонентами комплекса смерти, варьируясь от человека к человеку в способности вызвать тревогу, в сравнительной выраженности и в распределении между сознанием и подсознанием. Один страх не вытекает из другого и поэтому не может быть назван вторичным; все страхи остаются, и все вместе создают комплекс смерти.

Может произойти замещение катастрофического страха осознанными переживаниями, что придает страху видимость рациональности: отвращение при мысли об уничтожении эго, страх перед неизвестностью, забота о зависимых от индивида людях, боязнь смерти других и страх перед старением и процессом умирания.

Время. И в заключение несколько слов о времени и страхе смерти. Choron (10) говорит, что полное осознание смерти связано с появлением линейной концепции времени. Первобытный человек живет в циклическом времени, в непрерывном настоящем. Любое событие приобретает уникальный характер только в линейном времени, разделенным на прошлое, настоящее и будущее; и именно это понятие совместно с уже появляющейся индивидуализацией членов первобытной группы сделали смерть реальной угрозой.

Eissler (9) убежден, что психология времени является необходимой предпосылкой психологии смерти. Смерть тесно связана со временем в нашем субъективном опыте; если человек не может ощущать течение времени, он никогда не сможет постичь смерть. (Heidegger (24) утверждает противоположное: мы осознаем ход времени только потому, что должны умереть). Одним из величайших препятствий на пути к пониманию психологии смерти является невозможность осознания природы времени, отражающее идею смерти.

Bonaparte (237) рассматривает основные пути, посредством которых мы пытаемся избежать времени с того момента, как мы осознаем его существование. Сон представляет собой избавление от тирании времени, а в часы бодрствования для того, чтобы сделать свою жизнь более терпимой, мы привыкаем мечтать. Но, так как нельзя мечтать наяву всю жизнь, мы пытаемся перехитрить ощущение мимолетности времени другими способами, такими, как любовь, интоксикация, мистические переживания, молитвы, творческие достижения и концепция рая.

Я сомневаюсь в важности вклада чувства времени в страх смерти. Отрицание смерти или уверенность в собственном бессмертии делают смерть и время независимыми друг от друга. Если я не умру, то какое значение имеет ход времени? Fraisse (238) говорит, что смерть никогда не становится частью нашей временной перспективы, вне зависимости от нашего возраста. Исключение составляют только верующие люди, рассматривающие ее как врата в другую жизнь.

Резюме

Нельзя сказать, что страх смерти имеет какую-либо определенную причину или совокупность причин. Он является неотъемлемой частью жизни. Если рассматривать его изолированно от общего целого, то он предстает как комплекс взаимосвязанных страхов. Общими основаниями этого комплекса являются инстинкт самосохранения, возможно, переход от внутриутробного существования к внешнему, и период младенчества. Является ли танатическая тревога онтологическим свойством, и создают ли архетипы коллективного бессознательного тревогу, — спорные вопросы. Осознание времени может быть почвой для страха смерти. Эти источники определяют общие составляющие комплекса, но не влияют на индивидуальную вариативность. Для того, чтобы объяснить способность комплекса в целом или его компонентов к продуцированию тревоги, а также общее содержание опасных ситуаций, способов смерти, характера и враждебности уничтожающей силы, необходимо к общим причинам добавить особенности существования отдельного индивида.

Потребность в безопасности, то есть стремление к свободе от угрозы для жизни и целостности организма, а также от препятствий в процессе роста и развития, — фундаментальный принцип жизни, управляющий мотивацией. Он подчиняет себе все другие стремления, включая сексуальные. Некоторые из ранних ситуаций опасности не являются взаимодействующими, например, интерпретация младенцем всех стимулов как вредоносных, неизбежные задержки в удовлетворении потребностей, просто отсутствие матери и случайные травмирующие происшествия. Наиболее серьезно препятствуют удовлетворению потребности в безопасности те угрозы, которые возникают во взаимоотношениях матери с плодом, с младенцем, с ребенком.

Плод реагирует на эмоции матери, и, возможно, на ее неосознанные враждебные импульсы. Он может быть «невротизирован» к моменту рождения. Косвенным результатом материнского конфликта может явиться рождение недоношенного или страдающего поражением мозга ребенка. Новорожденный обладает необычайной восприимчивостью к отношению к нему матери. При благотворном влиянии у младенца развивается уверенность в окружающей его обстановке, а реакции, вызванные страхом, смягчаются. Но в условиях пренебрежения, жестокости или враждебной установки со стороны матери его боязливость усиливается и формируется потребность в защите. Окружение всегда является одновременно и защищающим и угрожающим, оказывающим как благоприятные, так и пагубные последствия. Примечательным является то, что никакие усилия, по-видимому, не способны нейтрализовать последствия угрозы. Так или иначе, именно вредоносное влияние формирует комплекс смерти.

Не существует подтверждений гипотезы о том, что проявляемая младенцем агрессия является спонтанной. Агрессию провоцирует фрустрация, которую следует рассматривать не как простое препятствие или депривацию, но как угрозу для жизни и целостности организма. Это — первичная защита. Агрессия порождается страхом и, в свою очередь, уступает место страху из-за опасности возмездия. Последний может привести к мазохистической защите, которая сама по себе является источником страха смерти.

Разрушительное воздействие окружающей среды может варьироваться от сильнейшей жестокости до едва уловимого влияния. В младенчестве, когда комплекс смерти становится заметным, на него исключительное влияние оказывает мать. Ребенок боится, что именно она бросит его на произвол судьбы, или уморит голодом, проглотит, искалечит или уничтожит своей яростью, накажет за агрессивные и сексуальные импульсы. Сформированный таким образом комплекс может быть изменен более поздним опытом только до определенной степени в связи с тем, что первоначальный страх и некоторые из защитных механизмов, вызванных им, закрепляются благодаря подавлению. Они продолжают работать во взаимодействии с интернализованной матерью, то есть суперэго.

По-видимому, все пути ведут к материнско-детским взаимоотношениям как к источнику комплекса смерти в его катастрофических аспектах. Этот вывод встречает сопротивление, порожденное самим комплексом. Признание значения материнской разрушительности связано с преодолением нашей основной защиты от танатической тревоги — отрицанию.

Мать, тревога и смерть

Представления о смерти пронизывают как всю историю человечества, так и индивидуальную историю каждого конкретного человека. Тем не менее для психологии эта проблема относительно нова. Еще Л.С. Выготский отмечал, какую значительную роль играет смерть в жизни каждого человека, систематизируя и осмысляя ее. Влияние представлений о смерти на жизнь человека сейчас кажется вполне очевидным, несмотря на заметный недостаток исследований в этой области. Хочется надеяться, что появление книги Джозефа С. Рейнольдса на русском языке будет способствовать росту количества отечественных исследований в этой очень важной области современной психологии.