Мать, тревога и смерть

Базовая тревога

Наше исследование значений смерти для человека и установок по отношению к ней привело к заключению, что смерть, преимущественно, означает трагическую ситуацию, и что установками, соответственно, являются страх и мазохизм. Самые ранние реакции на угрозу уничтожения являются ядром комплекса трагической смерти. Угроза восходит к определенным биологическим факторам, а также к событиям, имеющим отношение к окружающей среде. Опыт младенчества и детства создает структуру комплекса, который, сформировавшись, состоит из ядра и также, аффектов и защитных механизмов, которые с ним ассоциируются. Происхождение и эволюция этого комплекса определяются материнскими агрессивными импульсами, направленными на нанесение вреда своему потомству, поэтому можно связать материнскую враждебность и комплекс трагической смерти и рассматривать их как причину и следствие. Мотивационной основой этого комплекса является танатическая тревога. Мы оказываемся перед вопросом, весьма уместным как для теории личности, так и для психопатологии. Является ли тревога по поводу смерти всего лишь одной из форм проявления тревоги, или же она является базовой тревогой, от которой ведут свое начало все психологические феномены тревоги? Другими словами, являются ли танатическая тревога и базовая тревога по сути одним и тем же?

Исследуя этот вопрос, я вначале, рассматриваю определенные проблемы, касающиеся темы тревоги вообще, затем фокусирую внимание на природе угрозы, провоцирующей появление тревоги, и в конечном итоге обсуждаю предположение о равнозначности тревоги связанной со смертью и базовой тревогой. Данное исследование не имеет целью дать обширное исследование всех аспектов вышеуказанного предмета обсуждения, но затрагивает тему базовой тревоги и ее связи с комплексом трагической смерти.

Некоторые проблемы, связанные с тревогой

Определение тревоги и ее измерение. Sarbin (327) убежден, что многочисленные семантические неопределенности понятия тревоги, приводимые в литературе, отражают неразбериху в мнениях относительно ее происхождения. Он указывает на то, что одни определения даются в терминах, относящихся к поведению, другие — приводятся в описании защитных механизмов или физиологических реакций. Я полагаю, что подобное многообразие можно считать неразберихой только в том случае, если каждое определение интерпретируется, как попытка охватить основную сущность тревоги. В действительности, Sarbin предпочитает полностью исключить понятие «тревога» потому, что оно является «материализацией метафоры», и заменяет его термином когнитивное напряжение. Он пытается доказать, что использование этой концепции укажет направление к поиску фактов, которые отсутствуют при изучении данной проблемы. Исследователь попытается определить (дифференцировать) факторы прошлого и настоящего, влияющие на поведение и объединить в структуру, доступную пониманию. Cattell (329), отвечая на вопрос о том является ли «когнитивное напряжение» эквивалентом тревоги, используя метод факторного анализа показал, что стресс и тревога имеют разные основания.

Cattell (328) утверждает, что, до тех пор, пока мы не сможем определять и измерять тревогу, появление и проверка теорий о ее причинах и следствиях есть «всего лишь суета». Качественные значения должны быть верифицированы метрическим подходом, который использует статистические методы для того, чтобы проанализировать отношения между точными измерениями. Я не считаю, что опросники тревожности являются точными инструментами, или что одновариантные корреляции, полученные при решении тестовых ситуациях, удаленных от реальной жизни, могут внести значительный вклад в понимание природы тревоги. Использование самим Cattell многовариантной методики помогло выделить психологические факторы тревоги, разграничивающие ее со стрессом, невротизацией и мотивационной направленностью, но все это не решает проблемы происхождения тревоги.

Можно начать с определения тревоги, предложенного May (330): Тревога — есть реакция индивида на угрозу ценностям, которые он считает единственно возможными для его существования как личности. Можно также принять предложение Cattell (328) о том, что в науке лучшим является открытие как можно больше переменных факторов, касающихся тревоги, а определение пусть сложится само по себе.

Факторы предрасположенности и предшествования. Отличается ли тревога от еще более примитивных механизмов? При желании, мы можем отнести происхождение тревоги к раздражимости протоплазмы. Grinker (331) придерживается мнения, что то, что присуще раздражимости, является фундаментальной функцией, из которой развивается человеческая тревожность. Kubie (333) убежден, что в жизни индивида тревога выступает в роли связующего звена между моделью испуга и началом всех мыслительных процессов. Является ли вигильность у животных биологическим предшественником тревоги, а у людей — ее мягко выраженной формой, или тем, что Freud называл «тревожною готовностью»? Ramzy и Wallerstein (355) высказали предположение, что боль и страх вызывают усиление чувства тревоги. Они видят тесную взаимосвязь между первым опытом боли и страха с характером и степенью последующего переживания тревоги. Szasz (337), тем не менее, убежден, что на начальной ступени развития Эго боль и тревога сосуществуют как единое или недифференцированное неприятное ощущение. На следующей ступени развития, между 4-м и 9-м месяцами, ребенок уже различает свое тело и человека, который о нем заботится. С началом такого разделения можно говорить об эго, ориентированном на тело, или на объект (мать). Соответственно, примитивное эмоциональное состояние боль-тревога начинает дифференцироваться на боль, относительно собственного тела, и тревогу, относящуюся к объектам. В конечном итоге, третья ступень — это зрелое Эго, угроза теперь означает потерю объекта, в котором испытывается потребность, изначально матери, а боль означает предупреждение об опасности утратить часть тела, или все тело.

Младенческую тревогу можно рассматривать как предтечу «психологической» тревоги. Blau (338) указывает, что у младенца еще нет такого психологического явления, как аффект — ответные реакции чисто физиологические. Для обозначения такой примитивной, недифференцированной реакции он предлагает термин первичная младенческая тревога или примитивная тревога.

Изначальность реакции тревоги как проявление инстинкта самосохранения может быть принята как нечто само собой разумеющееся. По мнению Basowitz (339), состояние настороженности служит характеристикой всех живых существ, так как оно берет свое начало из раздражимости протоплазмы и вигильности животных, которые необходимы для выживания. Состояние тревоги — это усиление настороженности с целью подготовиться к решению специально ожидаемых задач, или тех задач, с которыми индивид сталкивается в обычной жизни. Что нас интересует, так это те стимулы, которые активизируют биологические способности. Психологически, пробуждение опасений берет начало в материнско-детских отношениях. То, что боль обычно связывается с тревогой и этими отношениями, не вызывает сомнения. Боль и тревога изначально могут выступать в качестве единого целого, дифференцируясь на относящееся к телу и относящееся к объекту. Но я убежден, что боль и мать постоянно неосознанно ассоциируются друг с другом по той причине, что младенец приписывает свое состояние дискомфорта или матери, или боли, которую она действительно причиняет, или своему интуитивному восприятию ее деструктивных импульсов. Некоторые из феноменов боли на более поздних этапах жизни, становятся понятнее, когда осознается глубокая ассоциация боли со страхом материнского наказания.

Нет свидетельств, доказывающих существование предрасполагающего генетического фактора в склонности к тревоге, и то, что кажется конституционной переменной, на самом деле является результатом жизненного опыта, начавшегося еще в утробе матери. Greenacre (340) убежден, что угроза присутствует еще до появления ребенка на свет и провоцирует реакцию плода, а различные обстоятельства, случающиеся в процессе родов могут усилить тревожную реакцию. Фрустрация и страдания, случающиеся во время первых месяцев после рождения, в дальнейшем оставляют «отпечаток» на характере ребенка. Этот отпечаток состоит из чувствительности, своего рода усилившейся неизбежной реакции на переживание, которая увеличивает тревожный потенциал, вызывая более выраженную реакцию на опасность в последующей жизни. Напряжение, созданное угрозой для жизни младенца, ведет к неправильному развитию Эго, и с каждым новым воздействием ситуаций, вызывающих появление тревоги, проявляются слабые стороны личности.

Ribble (341) придерживается мнения, что вызвать тревогу у младенца может неспособность со стороны взрослых полноценного удовлетворения его витальных потребностей — в кислороде, пище, во внешних стимулах. Материнская ласка — основной динамический фактор стимулирования физиологических реакций ребенка и условие преодоления им потенциальной угрозы. У детей, лишенных должной материнской заботы, необходимой для удовлетворения их, витальных потребностей и физиологической интеграции, развиваются состояния напряженности. К этому следует добавить заболевания и повреждения, которые не только повышают уровень тревоги, но и в этом раннем возрасте закладывают почву для особой чувствительности организма в будущем. Почти все обстоятельства, закладывающие фундамент для психологической реакции тревоги, связаны с матерью. Я уже показывал влияние матери на пренатальном этапе существования и в процессе рождения. Органические состояния напряжения и отсутствие ласки, несомненно, ассоциируются с качеством материнской заботы, и, по крайней мере, некоторые из болезней и травм могут проистекать из ее пренебрежения или враждебности. Но, возможно, самым важным фактором является восприятие младенцем агрессивных материнских импульсов.

Физиологические изменения. Хотя определение тревоги почти всегда дают языком психологических терминов, нужно понимать, что она является реакцией всего организма. Ее биологическая сущность и ее начало в младенчестве делают тревогу как относящейся к организму, так и к психике, и это остается на протяжении всей жизни. Физиологические изменения — это не переменные, сопутствующие тревоге, а сама тревожная реакция в физико-химическом выражении. May (286) заявляет, что эта реакция является настолько фундаментальной и всеобъемлющей, что ее нельзя низводить только до специфической физиологической основы; любое изучение физиологического компонента должно проводиться с позиции, что реагирует весь организм в целом. По этой причине (физиологический) экспериментальный подход к проблемам тревожности значительно ограничен. Grinker (342) замечает, что иногда используемые в эксперименте условия настолько надуманны и ограничены, что возникает вопрос о их соответствии реальным стрессовым ситуациям. Кроме того, измеряются, как правило, однотипные переменные за короткие промежутки времени, в то время как многочисленные взаимосвязанные сопутствующие процессы остаются без внимания. Вне зависимости от того, насколько широкой является концептуализация, на практике можно наблюдать и измерить только фрагменты физиологических функций. Выводы, пытающиеся связать отдельные процессы, ведут к игнорированию механизмами, посредством которых нарушения в одной системе вызывают изменения в другой. Эти трудности могут быть соотнесены с попытками обнаружить первичный физиологический механизм реакции тревоги. Если мы будем рассматривать психологические и физические изменения как параллельные феномены, то можно будет принять физиологическое измерение как нечто само собой разумеющееся и сосредоточиться на самой важной проблеме — что же вызывает реакцию тревоги?

Подобные тревоге состояния у животных, вызванные экспериментальным путем, могут быть сопоставлены с человеческой тревогой посредством наблюдений, произведенных в свое время Masserman (343). Он считал, что, как правило, когда в данном окружении две или более мотивации вступают в конфликт в том смысле, что их привычные способы достижения цели оказываются частично или полностью несовместимыми, напряжение (тревога) накапливается и нарушается модель поведения. Но, как доказал Павлов, напряжение у животных не является результатом простого столкновения в мозгу процессов возбуждения и торможения. Как возбуждение, так и торможение следует рассматривать как модели ответной реакции в целом, возникшие одновременно в амбивалентной ситуации.

Тревога и страх. Концептуально, различие между тревогой и страхом простое: страх — это реакция на конкретную угрозу, в то время как тревога является состоянием обеспокоенности без видимой причины (причина существует только в сознании). Но если применить это определение к реальным состояниям, оно теряет свою четкость. Очень часто бывает трудно определить, является ли реакция страхом или тревогой, или насколько она является одним или другим, или когда страх становится тревогой, а когда тревога превращается в страх. Авторы, подчеркивающие разницу между ними, могут быть непоследовательны в своих взглядах. Freud (2), например, заявляет, что тревога относится к аффекту и игнорирует объект, но в тоже время он дает определение объективной тревоги как «естественное и целесообразное» явление; мы должны называть ее реакцией на восприятие внешней угрозы, на ожидаемый или предвидимый ущерб». Такая реакция является страхом, а не тревогой, даже если и обозначить ее как «объективную». В работе «Запрещение, симптом и страх» он утверждает, что правильно называть тревогу страхом, когда обнаруживается ее объект, но он неизменно использует термин Angst по отношению к неприятным предчувствиям, вне зависимости от того имеют ли они объект или нет.

Тревога предполагает существование объекта. Freud (190) пояснил, что когда опасность неизвестна, она не является воображаемой, но соответствует реальной, хотя и не осознаваемой угрозе. Отличием между страхом и тревогой в таком случае будет не наличие объекта или его отсутствие, а то, является ли этот объект внешним или внутренним. Но в этом случае мы сталкиваемся с проблемой дифференциации внешних источников угрозы от внутренних. В случае фобий — мы имеем определенный внешний объект; для человека, страдающего фобией, — угроза исходит извне, но, в действительности, он опредметил эту угрозу, связывая ее со сравнительно безобидным объектом или ситуацией. Гораздо больше людей страдают от многочисленных изменчивых страхов, которые, скорее могут быть приписаны неприятным предчувствиям, чем реальной угрозе. «Внешнее и внутреннее» — понятия относительные; внешнее интерпретируется и оценивается организмом, внутреннее стремится к объективации.

Трудности, связанные с попытками провести четкую линию между внешним и внутренним проявились в определении Zetzel (344). Страх — это нормальная, адекватная реакция на ситуацию внешней угрозы, а тревога — 1) чрезмерная, то есть неадекватная реакция на реальную ситуацию угрозы, исходящей извне; 2) преувеличенная реакция на незначительную, исходящую извне, угрозу; 3) реакция, похожая на страх, в отсутствие угрозы извне; 4) преувеличенная, то есть, неадекватная реакция на ситуацию внутренней опасности.

Объективно говоря, для того чтобы разграничить страх и тревогу необходимо определить, является ли реакция данного человека адекватным, целесообразным и направленным на самосохранение ответом на реальную ситуацию, или между стимулом и реакцией существует диспропорция. Если для одного человека какой-либо стимул окажется достаточным для того, чтобы вызвать страх, то для другого этот же стимул может не иметь никакого значения. С ростом диспропорции становится все более очевидным, что источник аффекта находится в самом человеке. Когда объект отсутствует или малозначим, или не представляет опасности, не остается никаких сомнений в том, что реакция — иррациональна, то есть, она является выражением тревоги. Субъект реагирует не на объективную причину страха, какой бы она ни была, а на то значение, которое он ей придает. Именно поэтому, судя по наблюдениям Grinker и Robbins (345), в ситуациях обычной или минимальной опасности, организм может отреагировать чрезвычайно бурно, как если бы он столкнулся со смертельной опасностью. С другой стороны, то, что кажется тревогой из-за преувеличенной реакции, может представлять собой коммуникативный страх, или страх, обусловленный психотравмами, полученными в раннем детстве. Где можно провести линию между предположительно свойственной всем людям боязнью змей и грызунов и индивидуальной фобической реакцией? Между детскими страхами, являющимися продуктом воображения или пагубного влияния, и проявлением чувства внутренней незащищенности? Между страхом, вызванному реальной опасностью, например, непосредственно перед путешествием на самолете, и боязнью летать вообще? Между слегка усилившимся беспокойством и мрачным предчувствием? Очевидно, что, хотя мы всегда имеем дело с объектом, слишком категоричное деление факторов на внешние и на внутренние вряд ли целесообразно.

Другим предлагаемым критерием для дифференциации страха и тревоги — является поведенческая реакция, то есть, обладает ли субъект возможностью или желанием эффективно противостоять опасности. Тревога в этом случае характеризуется чувством бессилия перед внешней угрозой, в то время как страх есть состояние аффекта человека, чье поведение целенаправленно по отношению к угрозе. Такой подход соотносит тревогу с внешней ситуацией, и делает необходимым оценку эффективности и адекватности ответной реакции. Становится ли тревога страхом, если предпринимаются целесообразные шаги для преодоления угрозы, и становится ли страх тревогой, если эти шаги оказываются неэффективными? Такие как повторяемость и хронологическая последовательность также предлагаются в качестве критериев дифференциации. Если ответная реакция на ситуацию внешней угрозы явно чрезмерная, но проявляется в единичном случае, то ее можно считать страхом, особенно если подобный стимул раньше не предъявлялся, или был предъявлен неожиданно. Но если субъект реагирует с одинаковой степенью интенсивности на повторяющиеся раздражители, которые в этом случае можно считать безвредными или легко преодолимыми, то такая реакция будет тревогой. Говоря о хронологии, означающей ли сохранение аффекта в течение длительного времени после травмирующего переживания, то у некоторых людей, например страдающих от «синдрома боевых действий», получивших его во время 2-й мировой войны, не наблюдается ослабление реакций напряжения (346). То же самое происходит у некоторых людей, переживших стихийные бедствия (347), или выживших в условиях нацистских концентрационных или трудовых лагерей (348). Был ли первоначальной реакцией во всех этих случаях страх или тревога, или и то и другое вместе, и означает ли текущая фаза продолжение первоначального аффекта, или переход от страха к тревоге, или нужно назвать это как-то иначе?

Tillich (25) говорит, что страх и тревога не могут быть разделены, они имманентно связаны друг с другом. «Жалом страха является тревога, а тревога ведет к страху». В то же самое время он делает прямо противоположное заключение: у страха есть определенный объект, который можно встретить с мужеством, у тревоги нет объекта, и она выражается потерей направленности и интенциональности. В определенном смысле объект у тревоги имеется, но только в виде понятия угрозы, реальный же источник угрозы при этом отсутствует, в качестве объекта тревоги выступает «отрицание объекта». В таком случае, тревога это страх неизвестного. В момент, когда «тревога в чистом виде» овладевает субъектом, те объекты, которые до этого были причиной страха, представляются как симптомы базисной тревоги, что им было в определенной степени присуще и до этого.

Что я нахожу неприемлемым в этой формулировке, так это то, что объектом тревоги является угроза, у которой нет источника. Даже если допустить существование экзистенциальной тревоги, из этого не следует, что тревога — это осознание небытия. Разве невозможно воспринимать мужественно свою собственную смерть, в то же самое время испытывая беспокойство о близких? Tillich говорил, что обеспокоенность всеми подтекстами угрозы означает страх; до тех пор, пока страх смерти является страхом, его объектом будет ожидаемое событие — смерть от болезни, или трагическая гибель, но до тех пор, пока это тревога, ее объектом будет абсолютное неизвестное «после смерти». То, что тревога возникает только из-за самой возможности небытия, клинически не подтверждается; но то, что она родственна неосознанному страху уничтожения, или увечья, или кастрации, или наказанию можно узнать почти при более глубоком изучении. Tillich признает существование подобной тревоги, но это не базовая тревога; это — патологическая тревога, являющаяся состоянием экзистенциальной тревоги в определенных условиях. Я, напротив, уверен, что базовая тревога берет начало в детстве, в угрозе уничтожения, а экзистенциальная тревога, если таковая имеется вообще, появляется позже, с развитием знания о неизбежности бытия. Честно говоря, я склонен думать, что само постулирование экзистенциальной тревоги есть ничто иное, как проявление комплекса трагической смерти — то есть, защиты от скрытого осознания неизбежности небытия.

Мое личное мнение таково, что не имеет большого значения, называется ли состояние беспокойства страхом или тревогой. Можно выделить страх как ответную реакцию на очевидную внешнюю угрозу, все остальное — это тревога. Что имеет значение, так это то, что у тревоги есть объект, что этот объект — угроза, и что у угрозы есть источник. Два вопроса, которые кажутся наиболее уместными по отношению к значению тревоги: чему угрожают? И что или кто угрожает? В самом начале под угрозой находится физическая целостность организма. В ходе дальнейшего развития под угрозу попадают и целостность личности, и ценности, идентифицируемые с индивидуальностью. Как замечают Basowitz и др., (339), в принципе, любой стимул может вызвать реакцию тревоги так как все зависит от того угрожающего смысла, который имеет данный стимул для индивида. Сигнал может психологически восприниматься индивидом как значимый символ, актуализирующий его воспоминания или по какой-либо другой причине значимой для него. Символ всегда означает угрозу какой-то существенной ценности. В отличие от May (349), я не уверен, что более поздние ценности, необходимые для существования человека как личности, возникают ab initio по образцу модели развития в случае необходимости; они берут свое начало в базовых ценностях, и, как признает сам May, это верно в случаях «невротической» тревоги. То, что угрожает, может быть реальной внешней опасностью, или чем-то, что предостерегает об опасности, но, в основном, это нечто угрожающее возродить младенческий ужас. Тревога стремится обрести значение в объективном мире для того, чтобы преодолеть чувство полной беспомощности перед уничтожающей силой, и для осознания того, что действующим компонентом этой силы является человек. Фобия, по моему мнению, это не просто попытка создать объект, для того чтобы пополнить конкретным содержанием непонятные предчувствия, но отрицание реального и (бессознательно) известного источника опасности, так как механизм вытеснения сохраняет угрозу в ее первоначальном виде.

Что касается общих связей страха и тревоги, преобладающее мнение таково, что базисная тревога необходима для последующего развития реакций страха. Goldstein (350), например, придерживается мнения, что тревога является первичной и изначальной реакцией. Первые ответные реакции младенца на тревоги не дифференцированы, а страхи являются более поздним образованием, по мере того, как ребенок учится выделять и особым образом взаимодействовать с теми элементами своего окружения, которые могут ввергнуть его в «катастрофическое состояние». May утверждает, что способность организма реагировать на то, что угрожает его существованию и его ценностям, и есть тревога в общем и печальном виде. Позднее, когда организм становится достаточно зрелым, чтобы дифференцировать конкретные специфические объекты опасности, защитные реакции тоже могут стать более конкретными. Эти дифференцированные реакцией на специфические объекты угрозы и являются страхами. Таким образом, тревога — это базисная реакция, общее понятие, а страх — это выражение той же самой способности, но в специфической, объективированной форме.

Нормальная тревога и невротическая тревога. Психологическая проблема тревоги становится еще сложнее, если попытаться разграничить нормальную, рациональную тревогу и патологическую, невротическую тревогу. Психиатры склонны относиться к любой тревоге как к невротической, не принимая во внимание то, что тревога, как уже было сказано, является неотъемлемой частью человеческого состояния. Эту точку зрения критикует Tillich (25), который убежден, что в теории тревоги существует путаница из-за того, что в ней нет разграничения между экзистенциальными и патологическими формами. Установить такие различия невозможно лишь глубинным психологическим анализом. Без понимания человеческой природы в свете онтологического развития, невозможно создать доступную теорию на основе психологических исследований.

В целом, философы-экзистенциалисты и психологи, придерживающиеся этого же направления, рассматривают тревогу как неотъемлемую часть человеческого существования, а невротическую тревогу как ее производное фрустрации в самоутверждении. Къеркегор (351) говорил, что человеческая способность к свободе порождает тревогу. Во всех ситуациях, когда у индивида есть способность совершить действие, потенциально присутствует тревога. Невротическая тревога является результатом того, что человек не может воспользоваться свободой в ситуациях, вызывающих нормальную тревогу. Tillich (25) видит патологическую тревогу как следствие неспособности личности принять на себя экзистенциальную тревогу. Для экзистенциалистов почти любая человеческая деятельность включает в себя тревогу, а невротическая тревога возникает в результате неспособности человека реализовать эту свободу в ситуации нормальной тревоги. Просто существовать — уже достаточная причина, чтобы ощущать тревогу. Allport (352) выражает точку зрения экзистенциалистов следующим образом: «Человек обнаруживает, что его «бросили» в океан, непостижимого мира. Ему очень трудно избежать подводных течений страха с водоворотами острой паники. Он живет в бурных водах нестабильности, одиночества, страдания, преследуемый призраками смерти и небытия».

Психиатры довольно долго отрицали проблему разграничения нормальной и невротической тревоги. Ноrnеу (353) говорит, что разница между невротической тревогой и общечеловеческой тревогой (Urangst) лежит в том, что последнее есть выражение человеческой беспомощности перед лицом существующих опасностей (болезнь, нищета, смерть, природные силы, враги), в то время как первая является беспомощностью, в значительной степени спровоцированной подавленным чувством враждебности, и то, что ощущается как источник опасности. Kelman (354) также заявляет, что ощущение тревоги является естественным жизненным переживанием человека. Тревога является иррациональной настолько, насколько иррациональными являются ее источники, функции и установки по отношению к ней. Ostow (355) указывает, что общим как для реалистической, так и для невротической тревоги является их тенденция к актуализации, когда Эго охватывает поток интенсивной энергии или появляются признаки, что это произойдет. В случае реалистической тревоги травмирующая ситуация и то, что ей предшествует, действуют извне, в случае невротической формы тревоги происходит воздействие потока интенсивной энергии. Реалистическая тревога вынуждает субъекта к поиску путей спасения от угрожающего объекта, а при невротической тревоги, и субъект избегает борьбы. May (286) описывает нормальную тревогу как свободную от вытеснения и не требующую защитных механизмов, в то время как невротическая тревога требует вытеснения и действия различных механизмов ограничения активности. Portnoy (356) подчеркивает, что в случае нормальной тревоги мы сталкиваемся с ограниченностью наших сил и уязвимостью, которые присущи человеческой природе. Мы испытываем нормальную тревогу, сталкиваясь с такими реалиями как смерть, старость и болезнь, по мере того, как мы осознаем свою фактическую беспомощность; когда бы мы ни уходили в сторону от уже известного, проверенного и несомненного. Тревога является неизбежным спутником взросления и изменений в сторону приобретения большей свободы, автономии и креативности; она является уникальным человеческим стремлением найти смысл существования. В нашей культуре любая угроза любви, свободе, равноправию, престижу и успеху может вызвать тревогу.

Точно также, как и в случае тревоги и страха, отделить нормальную тревогу от невротической гораздо легче в теории, чем на практике. В первую очередь необходимо провести различие между реакцией на объективную опасность. Реакцией на реальную объективную угрозу является страх, и если к нему примешивается тревога, основанная на оценке интрапсихических процессов то эта реакция может рассматриваться как невротическая. Присутствует ли здесь «всеобщий человеческий феномен» тревоги, универсальное беспокоящее понимание ограниченности и уязвимости, это уже другой вопрос, и вопрос спорный. Почему среди людей существует такие большие различия в отношении к субъективно интерпретируемым источникам тревоги «Urangst» в подверженности их воздействию? Некоторые люди живут спокойно в таких условиях, которые другие называют причиной своей обеспокоенности. Экзистенциалисты, которые говорят нам, что тревога присуща индивидуализации к свободе при этом, иногда указывают, что тревога восходит к отношениям между детьми и родителями. И даже если существует тревога, свойственная каждому человеку, она настолько отличается от клинической тревоги с ее межличностным источником происхождения, с ее подавлением и защитами, что ее не следует называть тревогой, а скорее это беспокойство или озабоченность. Отделить ее от невротической тревоги в реакции данного человека на данную ситуацию является практически неразрешимой задачей, так как чем больше мы исследуем значение ответной реакции, тем более ясным обычно становится то, что не ситуация вызвала опасения, а человек сам нашел рационализированную причину своей «безобъектной» тревоги. Тревога по поводу трагической гибели может быть определена как танатофобия, или, в менее огорчающей форме, как осознание конечности жизни. May (286) заявляет, что непреложной истиной является то, что танатической тревоги является символом невротической тревоги. Это может быть тем самым случаем, когда индивид относит любые конфликты к символам беззащитности человека перед лицом возможной смерти. Я не могу согласиться с Portnoy (356) в том, что любая попытка определить природу и значение тревоги должна начинаться с утверждения о том, что тревога является естественным явлением, и что более важным является проведение различий между нормальной тревогой и невротической. Тревога «естественна» в том же самом смысле, в каком естественной является боль, но не в смысле того, что она неизбежна. Базовая тревога, являющаяся патологической, — это фундаментальное явление и сущность реакции тревоги на протяжении всей жизни, включая «нормальную» или «экзистенциальную» тревогу.

Тревога и культура. Существует некоторая неясность в том, что касается взгляда на тревогу с точки зрения культуры. Одна из причин этому — смешанный социально-психологический подход некоторых авторов (Fromm, Gardner, May) к данной проблеме. Я считаю это недостатком методологии, и не потому, что приходится иметь дело с двумя различными «уровнями», а потому что культурные влияния возводятся в степень детерминанты тревоги, в то время как они, в лучшем случае, создают возможность для нее и моделируют форму ее выражения. Ту же самую ошибку совершают и авторы, отождествляющие тревогу с нейрофизиологическим процессом. Базисная тревога, трактуется ли она как либидозные влечения (Freud), или действие инстинкта смерти (Klein), или онтологическая сущность (Tillich), или, как я сам считаю, материнское патогенетическое влияние, — по всей видимости, не несет на себе отпечаток культурного влияния, т.к. предшествует ему. Даже когда ребенок становится объектом воздействия культуры и применяемых в отношении его санкций, значимым фактором является не культурный паттерн как таковой, а то, как родители транслируют его своему ребенку. Как отмечает Linton, более важным фактором, чем сам формальный паттерн, является та эмоциональная атмосфера, в которой происходит его трансляция; скажем два родителя могут применять одни и те же, свойственные данной культуре, репрессивные методы, но один из них таким образом выражает свою садистскую агрессию по отношению к ребенку, а другой делает это с любовью и заботой.

Мы могли бы на этом завершить рассмотрение этой проблемы, поскольку она уводит нас в сторону от основной темы данной главы, но мне хотелось бы продолжить анализ и выдвинуть следующее предположение: культурные антропологи и социальные психиатры, как и психологи — инстинктивисты и экзистенциалисты, отвлекли внимание исследователей от взаимоотношений между матерью и ребенком, являющихся ядром проблемы тревоги.

Во-первых, следует отделить «социальное» от «культурного». «Социальное» имеет отношение к межличностным отношениям, «культурное» же связано с чем-то универсальным и надличностным, со всем наследием общества. Тревога впервые возникает в процессе взаимодействия ребенка с матерью, а также с другими значимыми людьми, и затем в течение всей жизни она проявляется в ситуациях конфликтов либо с ними же, либо с замещающими их объектами, либо с их интернализованными символическими образами. Поэтому тревога является чисто социальным феноменом, чего не учитывают инстинктивисты и экзистенциалисты. Тот факт, что культура или отдельная общественная структура способна стимулировать тревогу — это уже другой аспект проблемы.

Следует также понимать разницу между тревогой и стрессом. По мнению Cattell, тревога и стресс — два различных типа реагирования. У них есть общие физиологические характеристики, но все остальные параметры — различны. Они даже могут протекать в противоположных фазах: под грузом трудностей или ответственности у человека может повышаться стрессовой уровень, тогда как уход от них развивает тревогу с чувством вины. Противодействие существующим явлениям в социальной, политической, экономической сфере может вызывать стресс, но не тревогу; тревога и чувство вины могут стать результатом избегания противодействия.

Фактор культуры, особенно часто упоминаемый как источник тревоги, — конкурентный индивидуализм, свойственный странам Запада. Для многих авторов характерен такой подход к исследованию человеческого общества, как если бы оно состояло из одних мужчин. Конкурентный индивидуализм в широком смысле никогда не имел особого значения для женщин, не имеет и сегодня. Более того, скорее конформность, нежели чем индивидуализм, является в наше время доминирующей общественной ценностью. Сегодня человек самоутверждается в жизни, становясь членом стада, по словам May; если же человек стремится отличаться, настаивать на своем, он становится добычей тревоги. Как показывают наблюдения, самый низкий уровень тревоги (не стресса) — в странах Запада, а самый высокий — в Индии. Возникает вопрос, обусловливает ли культурный паттерн рост тревоги посредством усиления оторванности индивида от мира (Fromm, May), или он сам является производным тревоги или потребности в защите, или он вообще не имеет никакого отношения к тревоге.

Признаться, уже несколько надоели бесконечные разговоры о том, что наш век — это век тревоги. Наш век, по словам Frankel, породил школу знатоков тревоги, проповедников отчаяния. Разве не был любой другой век веком тревоги, для тревожных людей? Kierkkegaard, человек, отмеченный печатью страданий, считал причиной тревоги и неуспокоенности, свойственных его поколению, два противоположно протекающих параллельных процесса: «углубление и расширение истинных знаний в различных сферах и одновременное уменьшение степени их определенности».

Почти всякий раз, начиная с эпохи Ренессанса, любому изменению, происходившему в культуре, приписывалась причина существовавшей человеческой проблемы — тревоги и отчуждения: индивидуализму (сегодня конформизму), индустриализации, национализму, ослаблению религиозности (Бог умер), дроблению науки, культу материальных ценностей, изменениям во взаимоотношениях полов, прекращению «вселенской научной дискуссии». Любой разрыв социальных связей рассматривается как психотравма. Феминисты объясняют отсутствие спокойствия и счастья в современной женщине происходящими культурными сдвигами, социальным неравенством, в то время как глубокая и постоянная женская тревога уходит корнями в ее отношения с матерью, в ее женские биологические функции. Объяснения катастрофическому комплексу смерти ищутся в чем угодно — в инстинкте, в онтологии, в историческом процессе, но только не в материнской деструктивности.

Социальные факторы не порождают тревогу, но они могут как усиливать, так и ослаблять ее. Социальные ситуации могут актуализировать глубинные представления, если под угрозой оказывается жизнь человека или его витальные ценности, но ведь эти представления об уничтожении существовали в его бессознательном задолго до этого. По словам Cousins, Атомный Век породил у человека примитивный страх — страх перед силами, недоступными ни для управления, ни для понимания. Это страх смерти перед чем-то иррациональным. «Он прорвался из подсознания в сознание, заполнив разум первобытными представлениями». С другой стороны, культура располагает средствами для преодоления тревоги. Montagu считает, используя различные социальные приемы, большинству людей удается контролировать свою тревогу. Такие продукты человеческой деятельности, как традиции, нравы, ритуалы и устои являются универсальными институтами, через которые человек может выразить свою тревогу в приемлемой форме, т.е. разрядить свои импульсы социально одобренными способами. Чем свободнее от религиозного влияния становятся культуры, тем большую роль в них начинают играть нерелигиозные средства, направленные на освобождение человека от тревоги.

Социологи и социальные психиатры описывают феномен «диссоциации». На нем я останавливался в 4 главе. Parsons, ученый-социолог, утверждает, что «основное содержание и структура личности создаются социумом и культурой в процессе социализации индивида» и что «интернализация социокультурной среды закладывает основу не только для одного специального элемента структуры личности (Супер-Эго), но для самого ядра личности». И тем не менее, Parsons детально прослеживает развитие этого ядра из отношений ребенка с матерью, которые он называет «предкультурными». Мы бы сильно отклонились от темы, если бы задались целью дать обзор всего, что сделано социальными психологами и психиатрами в области тревоги, однако, мне представляется важным остановиться на работе одного из них, Мэя, «Человек в поисках себя», во-первых, потому что в ней хорошо представлена культурологическая точка зрения и содержится информация о взглядах других авторов и, во-вторых, потому что в ней дан подробный анализ тревоги как следствия отношений ребенка с его родителями.

May обеспокоен той пустотой, одиночеством, тревогой, которые характеризуют современного человека. Сейчас наиболее распространенной проблемой являются не сексуальные запреты и чувство вины, а тот факт, что половые отношения превратились в нечто примитивное и привычное. Если раньше ощущение пустоты было связано со скукой, то сейчас оно соединяется с тщетностью усилий и отчаянием. В сущности, проблема человека скорее не в опустошенности, а в бессилии; поскольку он все более убеждается в том, что не в силах изменить законы жизни, он перестает хотеть чего-либо, стремиться к чему- либо. И это состояние вакуума и бессилия приводит к тревоге и отчаянию.

Одна из причин одиночества современного человека заключается в том, что общество придает огромное значение фактору социального одобрения. Тревога обусловлена причинами более глубинными, нежели угроза войны и экономическая неопределенность; человек тревожен потому, что не знает, какова его социальная роль в жизни, каким принципам ему следовать. Каковы же корни этой болезни духа? Наше общество утратило какие-то очень важные ценностные начала. Начиная с эпохи Ренессанса ценностную основу общества составляют два главенствующих принципа — индивидуальная конкуренция и вера в силу индивидуального разума. Эти два принципа и направляют развитие современного Запада; но одновременно с ними существуют еще и идеалы, уходящие корнями в иудео-христианские традиционные воззрения и вобравшие при этом в себя этико-гуманистические взгляды. Эти две системы ценностей в настоящее время противостоят друг другу. Таким образом, ценности и цели, служившие центром притяжения в предыдущие столетия, в современный период утратили свою силу.

Еще одной причиной рассматриваемой проблемы является утрата человеком чувства собственной ценности и достоинства. Мы также утратили тот особый язык, служивший ранее человеку способом передачи своих сокровенных мыслей другому.

Но May, будучи клиницистом, не придает значения этим обобщениям. Он утверждает, что человек ощущает свою идентичность только тогда, когда он отделяет себя от родителей и, при необходимости, способен выступать против них. Если родители манипулируют ребенком, ненавидят или игнорируют его, и ребенок не может рассчитывать на их минимальную поддержку, когда только пробует свою независимость, он станет цепляться за родителей, и его потребность в независимости будет проявляться лишь в различных формах негативизма и упрямства. Или, что имеет место в большинстве случаев, если сами родители тревожны и неуверенны, то их тревога передастся ребенку и создаст у него ощущение опасности, которую таит окружающий мир. Почти всякий взрослый в течение жизни проходит долгий, трудный путь становления личности, в основе которого лежит ранний детский опыт; и кризисы, происходящие на этом пути, могут вызывать огромнейшую тревогу. Вместо чувства самоценности может развиться презрение к самому себе. Ребенок, не чувствующий родительской любви, склонен в этом винить себя; таким образом он избегает встречи с осознанием того, что он отвергнут. Порожденное таким образом чувство собственной неполноценности приводит к самоненавистничеству и ненависти к другим. Становление личности требует борьбы с цепями, которые приковывают нас к родителям, особенно к матери, в нашем обществе. Мэй приводит в качестве примера борьбы за свободу от материнской власти историю Ореста. Орест предстает перед судом за матереубийство: может ли человек быть признан виновным за убийство подавляющего его и манипулирующего им родителя? Афина отдает свой решающий голос в пользу освобождения Ореста. Она заявляет, что если человечество намерено идти вперед, то человек должен иметь возможность разорвать цепи, связывающие его с ненавистным родителем, даже если это означает убить этого родителя.

Она провозглашает, что если человечество хочет двигаться вперед, люди должны освобождаться от оков связывающих их с ненавистными родителями, даже если это и означает убийство.

Так что же тогда является источником нашей опустошенности, одиночества, ненависти к себе, наших неудач в попытках обрести индивидуальность, нашей тревоги — историко-культурные перемены или разрушительное материнское влияние?

Природа и действие угрозы в чувстве тревоги

Фрейд писал: «Где есть тревога, там должно быть и то, чего нужно боятся». Почти все теоретические построения, касающиеся механизма тревоги полагают, что реакцию тревоги провоцирует угроза. Угроза обычно или сразу же определяется как таковая, или же отчетливо подразумевается. Природу же угрозы понимают по-разному. Для Kierkkegaard (357) угроза неотъемлема от возможности индивидуации потому, что она означает неповиновение родителям, но при этом отказ двигаться навстречу свободе также влечет за собой угрозу. Для Rank (364) угроза присуща независимости из-за «страха жизни», а также зависимости, из-за «страха смерти». Для Jung (365) угрозой является возможное вторжение в сознание иррациональных сил из коллективного бессознательного. Для Niebur (366) — это «внутреннее описание состояние соблазна», подразумевающее опасность совершения греха.

Freud (2), (190), (219) подготовил почву для нашего понимания тревоги, но в то же самое время он придал пониманию этого явления особый уклон, от которого мы до сих пор не можем освободиться. У него хватило проницательности понять, что тревога имеет ситуационный прообраз в раннем детстве, что эта ситуация оказывает травмирующее воздействие на ребенка и что участие в этом матери очевидно. Но его положение о «комплексе смерти», как я полагаю, не дало ему возможности установить связь между травматической ситуацией и угрозой, исходящей от матери, и увело его на поиски альтернативных объяснений. В результате изначально допущенных перекосов, позже ему приходилось пересматривать многие идеи, изменять точку зрения на механизмы тревоги, путаться в двусмысленностях и противоречиях. Несмотря на длительные блуждания он, наконец, пришел к заключению, что детская тревога связана со страхом наказания и страхом быть брошенным матерью.

В своем первом определении тревоги, Freud не принимал во внимание фактора Эго, ни межличностных отношений, рассматривая мать как объект сексуального влечения. Тревога оказалась просто не реализованное либидо. У ребенка это происходит, когда отсутствует мать, а у взрослого, когда влечение становится невыносимым из-за повторяющегося сексуального возбуждения, либо вынужденного воздержания. Ни одно из этих утверждений не является логичным. В то время как объяснение тревоги, как следствия невозможности реализовать либидо как при отсутствии объекта, представляется надуманным, а в случае реакции ребенка на посторонних оно выглядит довольно правдоподобно. Предполагается, что присутствие незнакомого человека усиливает переживание ребенка из-за отсутствия матери. То, что ребенок может бояться посторонних потому, что он приписывает им злые намерения, Freud отверг как «несостоятельный теоретический конструкт». Что касается разницы в интенсивности чувства страха, проявляемой детьми, он объяснил это конституциональными различиями, а также имевшем место в детстве «чрезмерным удовлетворением либидо». Таким образом, как отсутствие сексуального удовлетворения (с нереализованным либидо, обращенным в тревогу), так и удовлетворенное сексуальное влечение имеют один и тот же эффект. То, что чрезмерное высвобождение энергии либидо ведет к повышению уровня тревоги, опровергает теорию, что следствием фрустрации или подавления сексуального влечения является тревога. То, что, у взрослых, тревогу вызывает неосуществленное половое влечение, не подтверждается клиническими данными; многие люди переносят воздержание, в то время как сексуально невоздержанные люди часто проявляют тревогу (скорее, как причину, а не следствие).

Затем на смену этой первоначальной теории пришла прямо противоположная: тревога — это причина, а не результат подавления. Тогда что является источником тревоги? И снова либидо. «Требования» либидо создают ситуацию опасности сами по себе, независимо от последствий от их осуществления. В невротической тревоге «чего страшится человек, так это собственного либидо... Эго пытается уйти от требований своего либидо, и относится к этой внутренней угрозе, как если бы она была внешней». Но Freud сделал следующий шаг, придя к мысли, что внутренняя инстинктивная опасность лежит на полпути к внешней и реальной опасной ситуации, родительскому наказанию. Например, сексуальное влечение мальчика к матери пробуждает тревогу и подавляется из-за угрозы быть кастрированным отцом.

Freud, несомненно, был далек от того, что стало таким очевидным — связи между тревогой и враждебностью. Хотя ранее он писал, что подавляемый аффект «всегда превращается в страх, вне зависимости от своей природы, неважно, любовь ли это, или агрессия». Freud ни одним словом не говорит о трансформации гнева в тревогу. Страх быть оставленным матерью и страх кастрации отцом всего лишь фантазии ребенка. Нет даже намека на реальный экзогенный объект, равно как и в случае когда Freud рассматривает вопрос о женской ненависти к матери.

Но что объясняет «травматическую ситуацию» в детстве, чувство беспомощности перед опасностью? В дальнейшей жизни тревога служит предупреждением об опасности — то есть, сигналом о возможности оказаться в травмирующей ситуации. Но разве только отсутствие матери составляет содержание ситуационного прообраза? Freud также предположил, что роды являются травмирующим переживанием. Для того, чтобы служить прототипом, тревога должна быть реальной — то есть, такой, чтобы ребенок действительно ощутил ее как угрозу собственному существованию. Однако, когда эта идея была обнародована Rank, Freud весьма скептически отнесся к этой идеи, в то время как сам настаивал на том, что роды являются не реальной психотравмой, а символом отделения. Разделение начинает ассоциироваться у ребенка с наказанием, но тогда это потенциальная угроза и она вызывает у ребенка ощущение собственной виновности. Но если исключить первичные агрессивные импульсы, то в чем же тогда сущность виновности ребенка? Это не могут быть побуждения свойственные Эдипову комплексу, так как тревога проявляет себя задолго до его развития.

Таким образом, Freud не дает нам ответа на чрезвычайно важные вопросы относительно базовой тревоги. Являются ли роды по настоящему травмирующим переживанием и прототипом тревоги, или это символ разделения, то есть, не более чем метафора? Что является травмирующей ситуацией для ребенка до стадии Эдипов комплекс — признание либидо или фрустрация в его экспрессии? Почему ребенок воспринимает угрозу как непреодолимую и страдает от тревоги, которая в дальнейшем будет защищать его и выступать в виде сигнальной тревоги? Почему наказание означает смерть (быть брошенным матерью) и увечье (быть кастрированным отцом)? Если бы Freud допустил существование связи между тревогой и враждебностью, он бы избавил себя от непродуктивных попыток, которые только приблизило его к пониманию проблемы. Заслуга Klein (140) заключается в том, что она поставила враждебность в центр реакции тревоги. Она писала, что психоаналитики увлеклись изучением либидо и защитами от сексуального влечения, соответственно, недооценив важность агрессивных импульсов. Проанализировав ситуацию детской тревоги, она поняла фундаментальную значимость агрессивных импульсов и фантазий имеющих разные источники, но достигающие своей кульминации на определенной стадии онтогенеза. Тревогу у маленьких детей можно смягчить, только проанализировав эти импульсы и фантазии, уделив особое внимание той роли, какую играет агрессия в стимулировании тревоги. Ранние процессы проекции и интроекции ведут к появлению в структуре Эго наряду с положительными образами чрезвычайно пугающих образов. Эти образы воспринимаются в свете собственных агрессивных импульсов ребенка — то есть, он проецирует собственную агрессию на внутренние образы, которые образуют часть его раннего Супер-Эго. Первые защитные механизмы Эго направлены против тревоги, пробужденной этими импульсами. После того, как Freud обнародовал свою концепцию инстинкта смерти, Klein пришла к выводу, что тревога вызывается опасностью, которая исходит от инстинкта смерти. Страх смерти — является причиной тревоги и участвует во всех ситуациях тревоги. Опасность, возникшая по причине действия инстинкта смерти, ощущается ребенком как нападение, как нечто, преследующее его. Следствием этого аффекта представления о внешнем мире будет казаться враждебным.

Эго направляет импульсы разрушения против первого внешнего объекта — материнской груди. Ребенок чувствует, что отказ в материнской груди — есть возмездие за враждебное отношение к ней с его стороны. Грудь, отказывающая ему в молоке, становится внешним представлением инстинкта смерти. Существует постоянная флуктуация между страхами перед внешними и внутренними «плохими» объектами, между инстинктом смерти, действующим внутри, и объективирующими вовне. Вторым важным интроецируемым объектом является пенис отца, которому также приписываются как хорошие, так и плохие качества. Эти два объекта (грудь и пенис) являются прототипами внутренних и внешних образов преследования. Агрессивные импульсы ребенка, через проекцию, оказывают существенное влияние на образование им образов преследования, именно эти образы усиливают чувство тревоги из-за преследования, что в свою очередь, вызывает увеличение агрессивных импульсов. Klein выделяет две основные формы тревоги — персекуторную и депрессивную. Первая связана с уничтожением Эго, вторая — с вредом, который причиняют внешним и внутренним любимым объектам деструктивные импульсы субъекта. Она также выделяет объективную тревогу, являющуюся страхом потери матери, и невротическую тревогу, которая является опасениями ребенка, что мать может быть уничтожена его агрессивными импульсами или находится под угрозой подобного уничтожения.

Некоторые из идей Klein весьма эксцентричные. Но я убежден, что она как никто другой поняла сущность деструктивных импульсов и страхов, порождающих детскую тревогу, а также внесла коррективы в концепцию Freud, лишив его возможности сведения всех процессов к либидо. Однако, существенным недостатком ее теории является отнесение детской агрессивности к инстинкту смерти и понимания роли матери только в рамках механизма проекции и интроекции. Как и в работах Freud, мать у Klein полностью освобождается от ответственности. Позже, как я заметил, Кляйн изменила свои взгляды, признав, что взаимоотношения между матерью и ребенком вносят некий вклад, тем не менее, сохранив положение о том, что первичная тревога является продуктом инстинкта смерти.

Теория Klein, подобно теории Freud, базируется на инстинктах, и противостоит более поздним межличностным теориям тревоги. Kardiner и др. (367) являются представителями направления, относящегося критически к использованию инстинктов для объяснения тревоги. Они говорят, что тревога в первую очередь обращает наше внимание на перцепцию, а затем на механизмы защиты, защищающие организм от опасностей. С точки зрения психологической адаптации эти процессы можно рассматривать как функции, сформировавшиеся на раннем этапе в результате изолированно действующих внутренних сил организма. По мнению Kardiner хотя и «можно исключить либидо и инстинкт смерти, едва ли можно полностью исключить действие инстинктов вообще, так как корни реакции тревоги кроются в инстинкте самосохранения и инстинктивной способности ребенка улавливать разрушительные материнские импульсы и с яростно на них реагировать».

Рассматривая вклад Ноrnеу (368) в изучаемую проблему, мы обнаруживаем неотделимую связь между «базисной тревогой» и «базисной враждебностью», берущие начало в отношениях ребенка с его родителями. Тревога является базисной, потому что она развивается на ранних стадиях жизни ребенка, и, потому что она вызывает появление «невротических тенденций», или защит, от которых зависит безопасность индивида. Любая угроза действию невротических тенденций, или конфликт между ними нарушают психическое равновесие, вызывают тревогу. Опасность воспринимается как угроза самой сути личности, потому что безопасность ее лежит в следовании этим невротическим тенденциям. Среди внутренних факторов, которые ощущаются как опасность, на первом месте стоит враждебность, не потому, что враждебность само по себе провоцирует тревогу, а, потому что ее проявление может угрожать жизненным ценностям личности.

По Ноrnеу, базисная тревога полностью является результатом нарушенных взаимоотношений ребенка с родителями или другими значимыми лицами. Для здорового личностного роста личности ребенку необходимы любовь, понимание и поддержка в его стремлении к индивидуализации. Тревога является следствием конфликтных тенденций или потребностей. Типичным конфликтом, ведущим к появлению тревоги, является конфликт между зависимостью от родителей, усиливающейся из-за того, что ребенок чувствует одиночество и страх, и враждебными импульсами по отношению к родителям. Как указывает Ноrnеу, «враждебность может появиться у ребенка по многим причинам: из-за отсутствия подлинной теплоты, любви и привязанности; несправедливых упреков; непредсказуемых колебаниях между чрезмерной снисходительностью и презрительным отверждением; не выполнения обещаний и ущемления потребностей».

В подобных ситуациях у ребенка развивается «чувство неполноценности, незначительности, беспомощности, покинутости, подверженности опасности, подверженности обману, нападкам, оскорблениям». Ребенок воспринимает окружение как угрозу своему развитию и своим законным желаниям и стремлениям. Он чувствует, что его индивидуальность уничтожается, его свобода отбирается, его счастью препятствуют. Он беспомощен, и вынужден подавлять свои враждебные импульсы из страха быть покинутым или наказанным. Эта беззащитность, в совокупности со страхом возмездия, который остается, несмотря на все попытки подавить его, является одной из причин базисного чувства беспомощности в этом враждебном мире. Для того, чтобы уйти от своей тревоги, ребенок развивает определенные личностные тенденции, которые приобретают импульсивный характер из-за их обусловленности тревогой. Главной целью этих тенденций является не удовлетворение, а безопасность.

Теперь мы располагаем достаточно ясной картиной интерперсонального объяснения происхождения тревоги. Но я не согласен с тем, в каком контексте Horney рассматривает слово «родители». Вообще, слова типа «родители», «родственники», «друзья» имеют обобщающее значение, но ведь ребенок устанавливает свои отношения с конкретным человеком. Я думаю, что если в психологическом контексте автор обращается к родителям как единому целому, то он или имеет ограниченную точку зрения или намеренно избегает конкретизации. Что касается Horney, то она игнорирует материнские разрушительные импульсы. Следовательно, ее «базисная тревога» скорее является невротическим воспроизведением раннего этапа онтогенеза, во время которого страхи, установки и враждебные реакции ребенка развиваются из действительно базисной ситуации и сохраняются благодаря чувству угрозы, исходящей от матери. Отец вовлекается в эту борьбу как продолжение материнской угрозы, как союзник ребенка, или в качестве того и другого одновременно.

Точно также критически можно отнестись к другим концепциям о происхождении тревоги из отношений с «родителями». Для Mowrer (369) предпосылкой тревоги является «социальная дилемма», и начало этой дилеммы лежит в отношениях ребенка с его родителями. Ребенок не может избежать тревоги, так как он зависит от родителей и в то же самое время он их боится. Механизм вытеснения возникает из-за реальных страхов, в основном, страха наказания и страха потери любви. Это создает невротическую тревогу и формирует симптом, как решение проблемы тревоги. Fromm-Reichmann (370) убежден, что тревога появляется в результате эмоциональной привязанности к «значимым людям на раннем этапе жизни». Фиксация на ранних межличностных связях делает людей психологически беспомощными и плохо адаптируемыми. Тревога в данном случае, похожа на состояние, в котором человек теряет контроль над собой. Blau и Hulse (371) видят детскую тревогу как спровоцированную отношением отвержения и враждебности в семье. Хотя эти концепции и подчеркивают важность межличностных отношений в происхождении тревоги, в них отсутствует принцип главенства материнского влияния.

В теории тревоги Sullivan (372) воздействие матери выступает на передний план, но угроза, которая вызывает тревогу, приписывается простому наличию тревоги у матери, и, позднее, страху «неодобрения». Если сигналы младенца своей матери о том, что ему нужно освобождение от напряжения, встречаются с любовью и заботой, ребенок испытывает эйфорию и чувствует себя защищенным. Если же эти сигналы создают напряжение у матери, у ребенка развивается тревога. Совсем маленькие дети на самых ранних этапах своей жизни демонстрируют чрезвычайно схожие модели поведения «когда они находятся в контакте с человеком, который заботится о них, и этот человек проявляет тревогу, злость или просто неспокоен». Чтобы объяснить это, своего рода эмоциональное «заражение», Sullivan вводит понятие «эмпатии». Вопрос в том, является ли тревога не чем иным, как заражением материнским аффектом? Из объяснений Sullivan следует, что достоверным можно считать предложение, что ребенок как бы «произрастает» из материнского беспокойства и что его потребности не удовлетворяются, а поэтому само его существование подвергается опасности.

Позднее ребенок начинает осознавать родительскую оценку, и его «Я — концепция» начинает формироваться на основе одобрения или неодобрения. Импульсы, вызывающие тревогу у родителей, вызывают тревогу и у ребенка из-за его страха перед неодобрением. Такие импульсы персонифицируются как «я — плохой», в то время как приятные импульсы персонифицируются ребенком как «я — хороший». Когда поступки ребенка и само его существование сопровождаются сильным неодобрением, ребенок ощущает разрушительную тревогу. Sullivan дает понять, что именно из-за взаимодействия с матерью у ребенка развивается страх перед осуждением, который является источником тревоги и лишает чувства безопасности.

Создается впечатление, что между механизмами и характером детской тревоги предложенными Sullivan, существует значительное несоответствие. Я полагаю, что, наблюдая за состояниями ужаса и паники в более поздней жизни, а также в описании этих состояний самим Sullivan, обнаруживается более пропорциональный механизм. Он говорит, что ужас — это тревога космического масштаба перед лицом воспринимаемой опасности. Человек, охваченный ужасом, ощущает себя одиноким среди смертельных опасностей, вслепую сражающимся за свое выживание против значительно превосходящих сил зла. Паника — это высокая концентрация внимания и направление всех доступных сил на достижение только одной цели — стремление как можно быстрее уйти от опасности. Если ужас и паника являются тревогой в ее чистой или базисной форме, то тогда детская тревога, наверняка, есть реакция на нечто большее, чем материнская обеспокоенность или неодобрение.

Еще большее расхождение обнаруживается в анализе тревоги, проведенном Goldstein (373). Для него тревога есть субъективное состояние организма в «катастрофических обстоятельствах». Эти обстоятельства возникают, когда организм ощущает угрозу своему существованию или тем ценностям, которые он считает необходимыми для своего существования. Ни боль, ни любая другая опасная ситуация, а только угроза для жизни способна вызвать тревогу. Состояние тревоги, субъект ощущает, как «распад личности». Страх — это «переживание возможности приступа тревоги», то есть, страх быть вброшенным в катастрофическую ситуацию. Так в чем же природа угрозы, которая вызывает такую острую реакцию? Это «нечто», что ставит преграду «самоактуализации». Все поведение — это выражение единой тенденции организма, как можно полнее реализовать свои возможности. «Все, что препятствует самореализации, обязательно приводит организм к деорганизации и катастрофе, которые субъективно воспринимаются как тревога». Для объяснения детской тревоги достаточно признать, что ребенок, часто сталкивается с проблемами, с которыми он не может справиться. Поскольку тревога всегда является выражением настоящего состояния, она не имеет связи с предыдущими ситуациями, в которых она возникла.

В более поздних работах Goldstein связывает тревогу с опытом прошлых лет. Рождение разрывает изначальное органическое единство между матерью и ребенком, и «следствием этого могут быть катастрофические состояния, тревога и нарушения нормального развития, если эта связь не восстанавливается». Каким будет это новое единство, зависит от условий окружающей среды, особенно от поведения матери. Не только различные потребности ребенка должны быть адекватно удовлетворены, но, что более важно, должна быть восстановлена связь между ребенком и особенно матерью, «иначе возникают катастрофические состояния, которые ребенок не сможет вынести».

В таком случае мы вправе спросить: является ли детская тревога результатом неспособности справиться с проблемами, или результатом депривации и неудачной попытки восстановить изначальное органическое единство между матерью и младенцем? Является ли тревога в более позднем возрасте чем-то совершено отличным от предыдущего состояния или это в основном следствие детской тревоги? Создается ли катастрофическая ситуация из-за препятствий в самореализации или это страх испытать вновь травмирующую ситуацию рождения?». Всю значимость слова «катастрофический» можно понять, только если признать, что угроза — это угроза существованию или ценностям, которые субъект считает необходимым для своего существования, а детская ответная реакция — нарушение деятельности организма с рядом патологических последствий.

Здесь мы можем поднять вопрос, является ли депривация сама по себе причиной младенческой тревоги? В теориях о происхождении тревоги обычно постулируется фактор дифицитарности: отсутствие матери, неправильный уход за ребенком, неспособность «восстановить изначальное целое». Basowitz и др. (339), например, утверждают, что сущность тревоги берет свое начало в прошлом опыте отсутствия удовлетворения или нехватке заботы или питания. Bowlby (374) убежден, что, когда активизированы инстинктивные ответные механизмы, а мать недоступна, младенец испытывает чувство тревоги. Он также полагает, что при наличии теплых, близких, продолжительных отношений между младенцем или маленьким ребенком и матерью тревога не развивается до такой степени, которая характеризует душевное нездоровье, и что многие обстоятельства тревоги, несомненно, происходят от депривации или усиливаются благодаря ее влиянию.

Тем не менее, другие исследователи не находят корреляции между тревогой и «материнской депривацией». На самом деле, то что характеризует личность, являющуюся продуктом подобной недостаточности, так это отсутствие тревоги. Так Bender (376) указывает, что у детей, которые были лишены длительное время материнской ласки и заботы, не наблюдалось ни тревоги, ни невротических защитных механизмов. Goldfarb (377) также замечает, что у детей, воспитывающихся в социальных учреждениях, отсутствует напряжение и реакции тревоги. (Тревога отделения, конечно, совсем другое дело. Она является следствием враждебно — зависимых отношений между матерью и ребенком) Cattell и Scheier (329) выражают сомнение, что фрустрация или депривация сами по себе могут вызвать тревогу. «Они пишут, «что эксперименты на животных и самоанализ человека не дали более ясного эмпирического доказательства того, что депривация и переживание чрезмерного, неудовлетворенного внутреннего напряжения напрямую провоцируют появление страха». Они полагают, на уровне понятий связи могут возникнуть в следующей последовательности: депривация фиксируется на реальном или воображаемом препятствии, затем переходит в злость и агрессию, которые заканчиваются наказанием. Очевидная универсальность этого представления для всех культур и народностей может быть достаточной, чтобы считать, что субъективное переживание депривации становится сигналом опасности возникновения тревоги. Не сама депривация вызывает тревогу, а угроза наказания, которая следует за агрессией на источник фрустрации.

В обычных ситуациях, связанных с материнской заботой, трудно отделить депривацию в чистом виде от враждебного отношения матери. У ребенка может развиться чувство тревоги не потому, что он проявляет агрессию в отношении своей матери, как источника фрустрации, а потому, что он убежден, что мать намеренно отказывает ему в удовлетворении потребностей, движимая чувством враждебности. Тревога — это непосредственный отклик на материнскую враждебность. Если в отношениях с матерью ребенок ощущает безопасность, он переносит и депривацию, и степень неодобрения без повышения уровня тревоги и у него не возникает предчувствий потерять любовь матери.

Некоторые авторы уделяют особое внимание возможности получения травмы в раннем возрасте, но не указывают при этом на мать. Grinker (331) пишет, что стимулы, вызывающие тревогу, должны восприниматься в свете внутреннего ожидания, (возникающего на ранних этапах развития ребенка в период наибольшей уязвимости), как опасные для его защитных функций и, следовательно, для его существования. По этой причине, переживание тревоги включает в себя сильный страх и предчувствие какой-то плохо понимаемой опасности (379). Stern (380) определяет тревогу как предвосхищающее воспроизведение реальных травмирующих ситуаций, пережитых в раннем детстве. Bieber (381) придерживается мнения, что ориентиром в психопатологии является травма. Когда у субъекта возникает ощущение, что ему причиняют вред или могут его причинить, его защитные реакции «оживают». Одной из этих реакций является тревога, и ее интенсивность отражает оценку степени опасности. Другой базисной реакцией защиты является торможение, которое действует в направлении ограничения любых действий или подавления возбуждения. Гнев — это более высокоорганизованная ответная реакция, направленная на активное противодействие угрозе. (Я предпочитаю рассматривать тревогу как первичную реакцию, а торможение и гнев — как производные от тревоги).

Насколько я знаю, в психологической литературе только в двух принципиальных положениях, мать упоминается как источник вреда и возникновения тревоги. Garre (382) придерживается мнения, что степень материнского неприятия ребенка и желания избавиться от него определяется интенсивностью ее представления о нем, как об обузе. Младенца охватывает ощущение, что его существование находится под угрозой, и это чувство порождает базовую тревогу. Он страшится не только того, что мать не защитит его от опасности, но и того, что именно она уничтожит его. Flesher (192), как я упоминал ранее, убежден, что даже плоду наносится ущерб материнским отвержением и враждебностью. Интуиция ребенка позволяет ему улавливать агрессивные импульсы, которые вызывают в нем страх. На эту угрозу он должен был бы реагировать контрагрессией, но страх блокирует его враждебные импульсы. Накапливание не высвобожденной агрессивной энергии приводит к появлению тревоги. Чем чаще ребенок сталкивается с угрозой и фрустрацией, тем раньше она проявляется.

Эти несколько теорий тревоги, рассмотренных обзорно, не претендуют на детальный анализ проблемы и представляют мою точку зрения.

Мне представляется интересным рассмотреть вопрос о взаимосвязи базисной и танатической тревоги.

Эквивалентность страха смерти и базисной тревоги

Если экзистенциальная тревога реально существует, то тогда тревога, в ее общих и невротических формах, является реакцией человека на конечность своего существования. Если процитировать Tillich (25):

«Тревога из-за смерти затемняет все конкретные тревоги и придает им окончательную серьезность.

... Тревога в своей обнаженности всегда является тревогой из-за окончательного небытия. Если рассматривать ее непосредственно, то она видится, как болезненное ощущение неспособности справиться с угрозой в определенной ситуации. Но более детальный анализ показывает, что тревога по поводу любой определенной ситуации подразумевает тревогу по поводу человеческой ситуации как таковой. Именно тревога неспособности сохранить собственное бытие лежит в основе всякого страха».

Вопрос в том, является ли базовая тревога тревогой по поводу ситуации небытия или тревогой по причине личной ситуации индивида? Является ли она онтологической или приобретенной? Как пишет McLean (383): «...так называемые «аффекты» суть не просто субъективные эмоции, не имеющие онтологического смысла, а ... представляют указания на структуру самой реальности». Хотя экзистенциализм и является хорошей драмой, лучше не путать драму и реальную жизнь». Marcuse (21) указывает, что жестокое биологическое событие, пропитанное болью, ужасом и отчаянием не может быть сведено только до превращения «бытия» в «ничто». Wolstein (384) убежден, что сама неотвратимость смерти вскрывает недочеты экзистенциализма потому, что он оказывается неспособным отделить естественное прекращение жизни от ужасающего страха перед ним. Экзистенциальное осознание ужаса в меньшей степени происходит из принятия реальности смерти, чем из утверждения о бессмысленности жизни. Когда тоска по смерти возведена в ранг философии жизни, она служит не примером характерного признака человеческого существования, а является «испуганной оторопью человека на краю пропасти». Нет необходимости предполагать, что онтологическая тревога предшествует всем страхам, точно также как страх смерти предшествует фобии. Авторы, не относящиеся к экзистенциалистам, выражали ту же самую мысль. Много лет назад Stekel (229) писал, что «страх — это ожидание неудовольствия, но это в широком понимании. В самом узком понимании — это отрицание смерти. Всякий страх есть страх смерти». Исследования Hall (385) показали, что в основе всех страхов и фобий лежит страх смерти, и что этот базовый страх необходим индивиду. Abadi (386) убежден, что страх смерти является ядром всей тревоги. Wahl (119) отмечает, что его работа со взрослыми и детьми наводит на мысль, что многие из их тревог, обсессий, и других невротических симптомов генетически связаны со страхом смерти или его символами, и что эти симптомы представляют собой попытку обуздать танатическую тревогу. Loeser и Вrу (5) придерживаются мнения, что центральным элементом в патогенезе фобической тревоги являются сознательные или бессознательные страхи смерти. Страх смерти можно считать основным источником базовой тревоги, лежащим в большинстве поведенческих расстройств. Moreno (387) говорит, что тревога центрируется вокруг смерти; сердцевиной тревоги является тот факт, что после смерти наступит вечное небытие. Marett (388) убежден, что хотя все страхи не являются однотипными, у них одно происхождение — страх смерти. Kingman (389) приписывает фобии одному всеобщему страху, «некрофобии».

Я уверен, что не страх естественной смерти, вне зависимости от того экзистенциальный он или приобретенный, обуславливает тревогу, а страх трагической смерти. Необходимо помнить, что тревога проявляется задолго до появления любого реалистического знания о смерти. Характерное для ребенка состояние тревоги имеет недифференцированный характер, так как он чувствуя тревогу реагирует организмически. Более поздний, специфичный страх смерти на самом деле — фобия, замещение базовой тревоги «объектом». В самой феноменологии реакций тревоги обнаруживается катастрофический элемент. Субъект чувствует себя беспомощным перед лицом превосходящей враждебной силы, или, как описывал реакцию ужаса Sullivan: «одиноким среди смертельных опасностей, вслепую сражающимся против превосходящих сил зла». Катастрофический страх имеет тенденцию отчетливо проявляться при психическом заболевании, особенно ярко он выражен у детей с психозом психогенной природы.

Я исхожу из того, что тревога проистекает и на протяжении всей человеческой жизни коренится в страхе уничтожения. Эта мысль находит свое подтверждение у Ясперса (390):

«Жизнь и смерть, цикл цветения и увядания — факт мимолетности и сам по себе не устанавливает никакой трагической атмосферы. Наблюдатель может спокойно созерцать этот процесс, включающий и его самого... Трагическая атмосфера возникает как странный и зловещий рок, по воле которого мы оказываемся покинутыми. Существует нечто чужеродное, что угрожает нам, что-то, чего нельзя избежать. Куда бы мы ни шли, что бы мы ни видели, что бы мы ни слышали, в воздухе есть нечто, что уничтожит нас, вне зависимости от того, что мы делаем или желаем».

Riviere (141) убежден, что сильный страх смерти как следствие активного агрессивного воздействия или его полного игнорирования является фундаментальным элементом нашей эмоциональной жизни и так же глубоко коренится в нашем подсознании.

Таким образом, концепция тревоги как страха агрессивного воздействия не является оригинальной. Мой вклад в эту теорию заключается в том, что изначальная тревога перед опасностью враждебного отношения матери может являться прообразом и сущностью более поздних реакций тревоги.

Резюме

Freud внес огромный вклад в решение проблемы тревоги, установив, что тревога — это реакция на ситуации опасности. Ситуации опасности, имеющие место в пренатальный период и в момент родов, создают потенциал тревоги (или закладывают физиологическую сензитивность, ставят своего рода «органическое клеймо»). В младенческий период факторы угрозы, внешние и внутренние, могут способствовать усилению предрасположенности к тревоге, но в это время тревога уже приобретает определенные формы. Существует ли взаимосвязь между детской тревогой и тревогой, возникающей на более поздних этапах жизни? Многие исследователи данной проблемы считают, что ранняя тревога является прообразом дальнейших реакций тревоги. Это означает не просто воспроизведение первоначальной модели реагирования, а активацию изначальной предрасположенности. Факторов, вызывающих тревогу, бесконечно много, угроза же сохраняет свою первичную сущность.

В таком случае справедливо предположить, что тревога имеет некий унитарный источник. Этот источник имеет две составляющие — ситуацию опасности и ее представительства в сознании. На раннем этапе жизнь организма подвергается опасности, причем речь идет не просто о прекращении существования, а о жестоком убийстве, с нанесением увечий и насильственным уничтожением. Нанесение увечий может рассматриваться как способ разрушения, и позже, как локальное причинение вреда, например, в случае кастрации. Таким образом, детская тревога имеет реальную внешнюю угрозу, в виде конкретного объекта, и в этом смысле может рассматриваться как реакция страха. Но ребенок не способен определить объект, он чувствует опасность и реагирует органимически, при этом и его восприятие и реакция представляют собой скорее биологические, чем психологические процессы. Характерное для него состояние тревоги или напряжения имеет недифференцированный характер. Детские представления — это страх и тревога или генерализованное проявление инстинкта самосохранения — психического явления, отличного от тревоги. Позднее состояния тревоги — это также страх, но не перед настоящей угрозой, а перед хранящейся в памяти ситуации реальной опасности, имевшей место в детстве. Поскольку эта ситуация не была концептуализована, создается впечатление, что тревога не имеет объекта, являясь беспредметным страхом. Инфантильный характер происхождения тревоги также объясняет источник чувства беспомощности, свойственного аффекту тревоги.

Дальнейшее рассмотрение вопроса о том, «что именно подвергается угрозе», показывает, что это не только жизнь и физическая целостность субъекта, но и такие психологические факторы как Эго, стремление к удовольствию, к свободе, к самореализации. Все страхи, кроме страха физического уничтожения и увечья, являются производными. Существование различных созданных человеком ценностей делает понятным, почему тревога провоцируется различными индивидуально-значимыми стимулами, но в основе своей угрозе подвергается жизнь организма. Стимулом может служить текущая ситуация или предвосхищаемая опасность, стимул может быть эндогенной природы, как угроза высвобождения агрессивных импульсов, но он во всех случаях означает возможность быть насильственно ввергнутым в «травматическую» или «катастрофическую» ситуацию. В детстве тревога возникает рефлекторно, позднее же она приобретает функцию упреждения и позволяет мобилизовать Эго-ресурсы для предотвращения опасности. (Дуалистическая теория тревоги рассматривает тревогу как автоматическую реакцию и как сигнал. Монистическая (или унитарная) концепция описывает тревогу в континууме между сигналом и травматическим состоянием, отражающим переход от высшей к низшей ступени Эго-контроля.) Тревога также возникает в случае ослабления механизмов защиты или устранения невротического симптома. (В связи с этим закономерен вопрос о существовании тревоги в латентной форме. Если тревога является аффектом, то «бессознательная тревога» может в лучшем случае считаться потенциальным образованием или некоей «предрасположенностью». Бессознателен катастрофический комплекс смерти; тревога возникает с появлением сигнала об опасности осознания одного из образующих его элементов, особенно человеческого фактора. Результатом беспрепятственного прорыва сквозь механизмы защиты становится автоматическая тревога).

Страх является адекватной реакцией в ситуации сиюминутной очевидной опасности; неадекватная реакция в этом случае обусловливает возникновение тревоги. Фиксация страхов и наполнение соответствующим содержанием многочисленных объектов представляют собой попытку человека определить, чего он боится и научиться управлять ситуацией. Потребность в безопасности, означающая стремление избежать состояния беспомощности при столкновении с опасностью, усиливают эту тенденцию к конкретизации тревоги. Поскольку человек не знает (или не отваживается узнать) действительного источника тревоги, он использует в качестве источника предметы, животных, сверхъестественные существа, безымянное «они» или враждебное «другие», факторы культуры, бессмысленность жизни, неизбежность смерти и т.д. Все, что вызывает у человека страх — это катастрофическая смерть, все остальное следует квалифицировать как фобия. Совершенно очевидно, что невозможно провести четкую границу между страхом и тревогой. Также невозможно отделить нормальную тревогу от невротической, если, конечно, мы не примем за аксиому экзистенциальную тревогу. Любая тревога нормальная, поскольку это закономерная реакция на реальную угрозу, и иррациональная, поскольку это результат сохранения в бессознательном следов детской ситуации опасности. Понимание природы базисной тревоги делает несущественной проблему различий между страхом и тревогой, между нормальной и невротической тревогой.

Когда мы считаем, что вытесняем тревогу, на самом деле мы вытесняем представление об угрозе, т.е. о том, что угрожает (тревога же, как боль, лишь сигнализирует об опасности). Представление о матери как об источнике опасности — вот, что не допускается в сознание. В пользу этого утверждения свидетельствуют два аргумента. Во-первых, ребенок витально зависим от своей матери и вынужден верить в ее поддержку. Мысль о том, что человек, давший жизнь, хочет ее садистским образом оборвать, — невыносима; само существование подобной предрасположенности в психике матери ведет к отрицанию не только ребенка как ценности, но и его права на существование. У всех нас мысль о материнской враждебности вызывает ощущение чего-то противоестественного. Мы привержены образу альтруистической матери, не только своей собственной, но и вообще, и считаем, что на этом держится жизнь. Даже когда человек осуждает свою мать, он не расстается со своей верой в ее доброе отношение к нему и с надеждой заслужить его. Более того, поскольку материнская разрушительность сосуществует с искренней материнской заботой, ребенок испытывает замешательство и чувство вины за свои враждебные контрреакции; согласно Mowrer, отрицание этой вины может само по себе стать источником тревоги. Во-вторых, само осознание материнских разрушительных импульсов очень опасно, поскольку это означало бы актуализацию угрозы. Многие дети на своем собственном опыте убеждаются, что ничего так вызывает у матери гнев, как подозрение о том, что ребенок осознает ее недостаточно сильные материнские чувства к нему.

В одних теориях тревоги (Sullivan, Flesker, Garr) содержится прямое указание на мать как на источник ситуации опасности, в других (Horney, Mowrer, Fromm) — косвенное, когда автор упоминает «родителей» или «значимых других». Некоторые исследователи данной проблемы, вначале не склонны рассматривать мать в упомянутом качестве, в конце концов вынуждены были согласиться с этим. Freud сначала предложил считать тревогу нереализованным либидо, затем результатом действия либидозных требований и, наконец, заявил, что она имеет внешнюю причину в виде возможности быть оставленным матерью. Klein вначале связала тревогу только с внутренней опасностью, порожденной инстинктом смерти, но все же потом признала важность «неблагоприятных внешних обстоятельств» и даже тот факт, что некоторые дети умирают, не сумев установить доверие к матери. Goldstein видел причину катастрофического состояния в препятствии для самореализации, но позже пришел к мнению о том, что катастрофическое состояние есть следствие плохой материнской заботы. Со своей стороны, для понимания природы материнской угрозы, я хотел бы добавить, что угроза эта проистекает не от опасности быть покинутым или лишиться любви и даже не из фактической депривации, а из материнских разрушительных импульсов. Все остальные угрозы возникают из этого источника, который образует своего рода потенциал ребенка в этом смысле.

Детский изначальный ужас перед надвигающейся опасностью жестокого уничтожения (это может быть реакцией на соответствующие представления, имеющиеся в материнском бессознательном) образует базисную тревогу, является прообразом и сущностью более поздних реакций тревоги. Независимо ни от внешних обстоятельств, ни от рационализации своих представлений, по сути своей, человек боится только одного: быть уничтоженным матерью. Если проследить откуда берут начало страх, тревога, фобия, окажется, что из взаимоотношений ребенка с матерью. Поэтому возможно определить тревогу как повторное переживание в несколько измененной форме того организмического беспокойства, которое возникло еще в младенческий период ввиду катастрофической угрозы материнской деструктивности. Источник угрозы интернализуется и проецируется, природа угрозы эволюционирует во множество родственных видов, в результате чего бесконечное число различных ситуаций способно вызывать тревогу, но суть тревоги остается прежней — страх перед материнским желанием смерти своему ребенку. Таким образом, анализ показывает, что тревога и тревога о смерти — идентичные понятия, и что катастрофический комплекс смерти является следствием и, в свою очередь, источником человеческой агрессивности.

Мать, тревога и смерть

Представления о смерти пронизывают как всю историю человечества, так и индивидуальную историю каждого конкретного человека. Тем не менее для психологии эта проблема относительно нова. Еще Л.С. Выготский отмечал, какую значительную роль играет смерть в жизни каждого человека, систематизируя и осмысляя ее. Влияние представлений о смерти на жизнь человека сейчас кажется вполне очевидным, несмотря на заметный недостаток исследований в этой области. Хочется надеяться, что появление книги Джозефа С. Рейнольдса на русском языке будет способствовать росту количества отечественных исследований в этой очень важной области современной психологии.