Мать, тревога и смерть

Материнская разрушительность

Эта глава начинается с определенных заметок относительно материнской разрушительности, содержит обзор литературы на эту тему, включая мое личное мнение по поводу определяющего патогенного влияния матери. В заключение, я обращусь к последствиям материнской разрушительности, то есть проявлениям комплекса трагической смерти у детей.

Общие положения

Материнская разрушительность как понятие, устраняющее логические противоречия. Наши знания об отрицательных аспектах материнского влияния базируются на жизненном опыте и на профессиональном мнении, основанном на непосредственных наблюдениях за детьми, на психотерапевтических отчетах, а также при экспериментальном изучении. Они являются плодом коллективной работы теоретиков и практиков в различных областях науки. Количество литературы по этой теме огромно. Хотя продолжают появляться работы, в которых сделан монистический акцент на факторы девиантного развития эго, не относящиеся к материнским. В настоящее время больше не существует сомнений в патогенных последствиях определенных материнских установок, импульсов, привычек и настроения. На мой взгляд, три аспекта материнской разрушительности не получили должного внимания. Первым является ее универсальность. Существует тенденция видеть травмирующее влияние только как характерное для определенных женщин, с последующим разделением матерей на «хороших» и «плохих». Правда в том, что каждая мать оказывает как благотворное, так и пагубное влияние. Даже самая злобная мать обеспечивает какую-то заботу и защиту (хотя бы потому, что она не убивает ребенка и не позволяет ему умереть от отсутствия внимания). С другой стороны, известен печальный факт: некоторые виды заботливого материнского ухода маскируют враждебные чувства по отношению к ребенку, и даже изначально любящая мать в какой-то мере оказывает неблагоприятное влияние. Термины «хороший» и «плохой» предполагают этическое суждение и не уместны в науке о поведении. Анализ материнско-детских отношений допускает только объективную оценку того, что существует во взаимодействии между данной матерью и данным ребенком и способствует нормальному развитию эго или развитию тревоги и защитных образований. Материнская разрушительность неизбежна, если смотреть на нее с этой точки зрения.

Второй аспект этой проблемы имеет отношение к пределам патогенного влияния. Жестокость, суровая дисциплина, эмоциональное отвержение, пренебрежение и чрезмерная требовательность несомненно являются неблагоприятными, но мы вынуждены и некоторые модели материнской заботы (потворствующая и доминирующая гиперпротекция, повышенная моральная ответственность) рассматривать как наносящие ущерб развитию личности ребенка. Даже при наличии сознательного благосклонного расположения к ребенку определяющими поведение матери могут быть обычно подавляемые импульсы, которые и создают патогенную ситуацию. Явная угроза только усиливает у ребенка уже существующую благодаря интуитивному восприятию этих импульсов пугливость и чувство небезопасности. Сутью проблемы является не видимое поведение матери, а ее подсознательное отношение к ребенку.

Наконец, меня интересует вопрос, в достаточной ли мере оцениваются патогенные последствия материнской разрушительности? Признаётся, что она имеет отношение к некоторым невротическим тенденциям и личностным проблемам, а также к определенным клиническим синдромам, но остается не рассмотренным вопрос о ее возможном участии в формировании всех психиатрических и психосоматических нарушений. Мы не можем утверждать, что материнская разрушительность является определяющим фактором во всех патологических состояниях, но имеющиеся свидетельства, позволяют сказать, что она видимо, чаще других факторов выступает в качестве причины многих расстройств, и является преобладающей детерминантой в большинстве индивидуальных случаев. Я уже упоминал ранее, что если мы смогли бы сделать всех матерей оказывающими благотворное воздействие (или, по крайней мере, уничтожить у них неосознанные агрессивные импульсы) и проследить за результатом через одно или два поколения, осталось бы не слишком много душевных (и социальных) расстройств. Я следую за Святым Августином, сказавшим: «Дайте мне других матерей, и я дам вам другой мир».

Материнское влияние на раннее развитие личности. Слово мать следует относить не только к биологической матери, но к любому человеку, который оказывает ребенку материнский уход и заботу, а слово влияние означает все, что воздействует на ребенка. Очевидно, что во время внутриутробного существования и родов влияние оказывает биологическая мать и, таким образом, она является начальным человеческим фактором, определяющим личность, даже если после рождения за ребенком ухаживает другая женщина. Затем развитие происходит во взаимодействии между матерью и младенцем. До сравнительно недавнего времени считалось, что маленький ребенок представляет собой вегетативный организм. Теперь мы знаем о том, что он обладает поразительной способностью обнаруживать материнские установки, влияющие на его возможность выжить. Эта способность, по-видимому, появившаяся благодаря инстинкту, достигает максимума в период младенчества, а затем постепенно исчезает или естественным путем, или в результате подавления. Это можно видеть на следующем примере:

Сразу же после возращения молодой матери домой после первых родов было замечено, что ее маленькая дочь по-разному реагирует на нее и на няню, ухаживающую за ней. Когда бы няня ни взяла младенца на руки, он не проявлял признаков беспокойства, но как только девочку поднимала мать, она сразу же напрягалась, задерживала дыхание и затем разражалась плачем. Манипуляции матери были такими же осторожными, как и няни. Мать проходила психотерапевтическое лечение и вернулась домой на третьей неделе после разрешения от бремени. Она рассказала о своем сне: «Я вижу красивую девушку шестнадцати лет, стоящую в лучах солнца. Эта девушка — моя дочь. Я прячусь в тени. Неожиданно я превращаюсь в дикого зверя и набрасываюсь на нее, зубами разрывая ей горло». Были также другие сновидения, показывающие всяческие зверства, направленные на ребенка. В своих осознанных стремлениях мать была благоприятствующей, и, если бы не ее сны, она бы никогда не узнала о своих садистических импульсах. Тем не менее, угроза передалась ребенку, который с ужасом на нее реагировал.

Нет сомнений в том, что между матерью и младенцем происходит обмен информацией, хотя механизм этого обмена остается загадкой. Его описывали как инстинктивный, интуитивный, эмпатический, «заражающий» и прототаксический. Spiegel (239) уверен, что младенец способен эмпатически воспринимать чувства матери задолго до того, как его развитие позволяет ему понять их значение, и этот опыт оказывает на него серьезное влияние. Язык тела и эмпатия в той или иной форме начинают функционировать почти сразу же после рождения, и связь осуществляется посредством восприятия подсознательных знаков. Любые нарушения связи вызывают тревогу и даже панику. К пятимесячному возрасту, ребенок демонстрирует симптомы страха, адресованные матери. Во время длительного периода их взаимодействия младенец, возможно, получает от своей матери импульсы неосознанной враждебности, нервного напряжения или, благодаря эмпатическому восприятию, оказывается захлестнутым ее эмоциями депрессии, тревоги и гнева.

Отец практически не играет роли на самых ранних стадиях развития личности, если не считать влияния взаимоотношений мужа и жены на чувства матери к своему ребенку. Он не беременеет, не вынашивает ребенка и не кормит его грудью, в период младенчества он служит всего лишь помощником. Говоря по правде, в современных американских семьях его влияние на формирование характера ребенка вообще незначительно. Роль отца часто диктуется матерью, и она может сделать его исполнителем своих агрессивных импульсов.

Даже если бы мужчины и ухаживали за ребенком, выполняя материнские функции, сомнительно, что они смогли бы оказывать настолько же пагубное влияние, в связи с тем, что по сравнению с женщинами гораздо меньше мужчин, обладающих деструктивными устремлениями, направленными на детей. Из наблюдений и воспоминаний пациентов выясняется, что отец часто является любящим родителем, что опровергает миф о строгом отце и поддерживающей матери. При изучении детоубийственных импульсов обнаружена разница между родителями. Chapman (240) сообщает, что навязчивая идея об убийстве младенца намного реже встречается у мужчин, чем у женщин. Кроме того, у мужчин она носит временный характер и имеет тенденцию быть не столь жестокой, как у женщин. Zilboorg (41) говорит, что при анализе депрессивных реакций родителей он смог обнаружить у мужчин только желание смерти для своих детей, в то время почти у каждой женщины были фантазии на тему уничтожения ребенка, или деструктивные импульсы, направленные на него.

Материнская разрушительность как патогенность. «Патогенность» — более точный термин чем «разрушительность» потому, что он делает более явный акцент на последствиях материнского поведения, но он чересчур специален для общего употребления. Мы можем определить деструктивность как то, что имеет разрушительные последствия, и все же это слово невольно вызывает в воображении образы злобных матерей. Наряду с тем что существует множество примеров очевидной дестркутивности поведения матери и его влияния на ребенка, в гораздо большем количестве случаев кажется, что ущерб, который наносится эго ребенка, не связан или почти не связан с наблюдаемым материнским поведением. Самая преданная мать может оказывать сильнейшее патогенное влияние. Shields (242) указывает на то, что проводится серьезное изучение последствий отвержения, отделения и материнской депрессии, но гораздо меньше внимания уделяется «интрапсихическим затруднениям ребенка, который становится жертвой своего положения в центре внимания матери на протяжении многих лет». Он сообщает о случае двух сестер, который иллюстрирует пагубный результат «слишком сильной» материнской заботы. На самом деле, суровая мать может нанести меньше вреда, чем погруженная в себя, чересчур заботливая и оберегающая, хронически тревожащаяся или подверженная депрессии, слишком религиозная или пуританская мать.

Потребность в объективности. Хотя поведение матери переживается ребенком как злонамеренное, на самом деле оно вызвано подсознательным конфликтом, который определяется всей историей ее развития, критической частью которой служит ее собственные взаимоотношения со своей матерью. Из этого следует, что, выявляя разрушительное материнское влияние, не следует осуждать матерей. Мы должны быть озабочены моральными категориями не больше, чем патолог, указывающий на причины органического заболевания. Научное понимание материнской разрушительности может привести только к состраданию к матерям и движению в направлении изменения условий, которые превращают способность к материнству в пагубные импульсы. Но у некоторых людей защитные механизмы, направленные против возможности увидеть материнскую разрушительность, настолько сильны, что при попытке указать на роль матери как источника психических нарушений они сразу же обвиняют исследователя в клевете. Правда, что комплекс смерти может вызвать некритичное порицание матери, но факты, собранные тысячами ученых, не должны быть опровергнуты под этим предлогом. Какими бы серьезными ни были доказательства, они не достигают цели, потому что из-за эмоций или из-за приверженности доктрине человек остается со своими не-вижу-зла предубеждением. В психиатрической литературе содержится большое количество бросающихся в глаза противоречий между практическими наблюдениями пагубного материнского влияния и теориями, которые минимизируют ее патогенность или полностью освобождают ее от «вины».

Литература, затрагивающая материнскую разрушительность

Для документального подтверждения феномена «диссоциации», мы выделим три момента: 1) явный уход от возложения ответственности на мать или родителей; 2) расхождения между фактами и теориями; 3) признание в той или иной степени непосредственного воздействия характера и поведения матери на судьбу ее ребенка.

Непринятие материнской разрушительности.

Я бы не хотел, чтобы «избегание» и даже «неприятие» показались осуждающими словами, за которыми скрывается недоверие к мотивам исследователей. Несомненно, клиницист или теоретик могут обнародовать свое мнение о развитии личности, которое не постулирует материнскую патогенность, без того, чтобы их обвинили в подавлении этой идеи. Я не обращаюсь к работам, где описываются не относящиеся к сфере материнско-детских отношений факторы, и которые, по замыслу или при подведении итогов, не продемонстрировали избегающих намерений. Существует большое количество исследований, в которых проявляются очевидные установки авторов, доказывающих ошибочность мнения о материнской разрушительности или о ее значимости. Некоторые авторы недвусмысленно заявляют, что их данные «освобождают» родителей от ответственности за нарушения поведения у их детей.

Термин конституциональный традиционно служил «приютом для невежества» (243) и сегодня практически утратил свое значение в свете знаний о способности окружающей плод среды изменять то, что было заложено в генах, и о восприимчивости новорожденного к человеческому окружению. Anna Freud (198), например, утверждает: «Попытка возложить вину за младенческие неврозы на недостатки матери ... является не более чем поспешным и обманчивым обобщением», и далее заявляет: «Я твердо убеждена в существовании конституциональных различий между младенцами. Мать не несет ответственности за невроз ребенка, даже если в отдельных случаях она и является причиной «хаотичного» развития».

Теория инстинктов допускает классическую «увертку» от материнской разрушительности. Едва ли нужно говорить о том, что теории множественных специфических инстинктов и их компонентов, инстинкта либидо и инстинкта смерти, или первородного инстинкта агрессии, никак не учитывают неосознанную мотивацию. Однако часто она подразумевается клиническим опытом автора, и только приверженность определенной концепции не позволяет ему говорить о ней в теоретических интерпретациях.

Основным примером этой двойственной тенденции служит Freud. Он взял назад заявление о том, что Эдипов комплекс является ядром невроза, после того как увидел продолжительные фиксации в личности женщины, вызванные ее до-эдиповой привязанностью к своей матери. Он заявил, что зародышем более поздней паранойи у женщин является «удивительный, но в то же время обычный, страх быть убитой своей матерью» и что «невозможно сказать, как часто этот ужас перед матерью лишает ребенка спокойствия из-за неосознанных враждебных импульсов со стороны той, которую он боготворит». Почти дойдя до того, чтобы обнаружить связь, он направляется совсем в другую сторону: страх и ненависть к матери являются проявлениями одной из универсальных характеристик инфантильной сексуальности — амбивалентности, и незрелости его мозга, но одновременно и реакциями на ограничения, насаждаемыми матерью в процессе воспитания (244). Он отрицал идею о родительском обольщении в возникновении эдипова комплекса, которая была предложена ему Ferenczi; он заявил, что строгость суперэго не связана с родительским воспитанием, он отверг вероятность внешнего происхождения боязни кастрации у лиц мужского пола, сделал предположение о ее филогенетическом источнике и сказал: «Важно, что опасность угрожает извне». Фрейд рассматривал боязнь кастрации у женщин как нечто «эквивалентное» тому, что существует у мужчин, а «зависть к пенису» как явившуюся результатом не более чем осознания анатомических различий между полами; он отрицал первичность страха смерти и наличие подсознательного знания о смерти (хотя и писал о символах смерти в сновидениях).

Интересно, до каких пределов «танатофобия» Фрейда влияла на движение его мысли в направлении к теории инстинктов и от признания родительской ответственности. Fine (246) указывает, что в своем самоанализе Фрейд не смог открыть младенческую враждебность по отношению к матери и отвержение младенца матерью. Он приписывает свои собственные конфликты с родителями биологическому фактору, своим инстинктивным импульсам. Его биологическая ориентация, с одной стороны, имеет корни в желании реабилитировать своих родителей, в особенности, мать. В 1896 году он страдал от эмоциональной депрессии, одной из причин которой были его взаимоотношения с матерью (как обнаружил самоанализ). Сновидение прояснило ему двусмысленность образа матери, подобную двусмысленность ему пришлось испытать и с женой: дарительница жизни и питания, но в тоже время орудие неумолимой смерти, приглашающая к любви и удовольствию, но одновременно запрещающая и карающая за их.

Если признать существование связи между комплексом смерти у Фрейда и его восприятием и мышлением, то можно сделать следующий вывод: огромная теоретическая конструкция может опираться на защиту одного человека, направленную против признания разрушительного воздействия собственной матери.

В случае с М. Klein отсутствуют биографические данные, позволяющие увидеть аналогичную связь, но зато имеется замечательный пример противоречивости: младенец страшится уничтожения и садистического увечья, его «материнское» суперэго обладает крайней жестокостью, тем не менее, мать абсолютно ни в чем не виновата. Это — первоначальная позиция Klein, и насколько она уязвима, продемонстрировано самой Кляйн в более поздних работах. В эссе «Наш взрослый мир и его младенческие корни» уже нет разделения между механизмом проекции-интроекции, появление которого было спровоцировано инстинктом смерти, и непосредственной ответной реакцией ребенка на свою реальную мать. Klein утверждает, что новорожденный испытывает тревогу преследования и во время процесса рождения, и во время привыкания в постнатальном периоде к условиям окружающего мира, потому что он ощущает любой дискомфорт как проявление враждебной силы. Первые несколько месяцев мать для ребенка олицетворяет весь внешний мир и, таким образом, от нее исходит как хорошее, так и плохое. Корни способности к любви и чувства преследования уходят в самые ранние психические процессы младенца и в первую очередь сфокусированы на матери. Деструктивные импульсы младенца, а также все, что им сопутствует (негодование из-за фрустрации, ненависть, неспособность смириться и зависть к матери), пробуждают тревогу преследования. Затем Klein замечает, что внутренняя агрессивность непременно будет увеличиваться под действием неблагоприятных внешних условий, и, наоборот, смягчаться благодаря любви и пониманию, которые получает ребенок. Эго существует и прогрессирует с момента рождения, перед ним стоит задача защитить себя от тревоги, разбуженной внутренней борьбой и внешним влиянием. Строится внутренний мир, который частично является отражением внешнего мира. Станет ли хороший объект значимой частью личности ребенка, во многом зависит от любящего отношения матери. Ребенок должен разделять любящий и опасный объекты, благодаря чему таким образом, он отделяет любовь от ненависти. Самосохранение младенца зависит от его веры в хорошую мать. Разделив два аспекта и примкнув к хорошему, он сохраняет свою веру в хороший объект и его способность любить, а это является необходимым условием, чтобы остаться в живых. Если у него не останется хотя бы доли этого чувства, он окажется лицом к лицу с полностью враждебным миром, которого он страшится, который может его уничтожить. Некоторые младенцы умирают потому, что они не смогли развить веру и любовь к своей матери.

Примером работы, явно направленной на то, чтобы «защитить» родителей, служит книга Bergler «Родители не виновны в неврозах своих детей!» (248). Эта книга написана, чтобы «освободить родителей от позорного столба страха перед своими детьми и за них». Bergler заявляет, что нет прямой связи между действиями родителей и последующим состоянием эмоционального здоровья ребенка. Родители должны прекратить винить себя за недостатки своих детей и их неудачливость. Настоящим злым роком для ребенка является неизбежное развитие внутренних тенденций к саморазрушению (мазохизм), фактор, который находится вне сферы влияния родителей. Для родителей и воспитателей важно понять, что решающей силой является совершенствование подсознательных детских фантазий, в то время как фактор наследственности и окружение ребенка играют только незначительную роль. «Если бы дети в действительности отражали благожелательность или жестокость родительского поведения»,- говорит Bergler, — «то легко можно было бы предвидеть конечный продукт воспитательного процесса». Однако, у любящих родителей не всегда бывают гармоничные дети, в то время как жестокие родители часто воспитывают именно такое потомство, а дети, выросшие в одной и той же семье, по-разному реагируют на жизненные ситуации. Более того, обнаруживается, что уровень правонарушений среди несовершеннолетних в некоторых благополучных жилых районах выше, чем в трущобах.

Амбивалентные взгляды на материнско-детские взаимоотношения

В этом случае мы встречаемся с феноменом, когда автор ориентирован одновременно на два направления. Например, у нас есть работа, в которой Jones (249) развивает мысль о том, что первичный страх является страхом перед собственным садизмом, а первичная ненависть является реакцией на лишения в чистом виде (таким образом, исключая межличностное происхождение). Затем он обращается к «фундаментальной истине», гласящий, что любой страх в конечном итоге является страхом перед родителями, а любая ненависть — это ненависть к родителю. (Даже если и так, мать оказывается не вовлеченной, так как для Jones родитель означает отца). Levin (69), который предполагает, что страх смерти является культурным механизмом, намеренным насаждением ужаса как средства социального контроля, также критикует Freud за то, что он сформулировал теорию «невротического конфликта, «не обратив внимание на появление деструктивных импульсов из-за раннего опыта пережитой жестокости», который создает «весьма весомые мотивы, усиливающие то, что обычно называют страхом, и превращающие его в ужас». Этот двойственный взгляд встречается в работах некоторых выдающихся психиатров-клиницистов. Я отмечаю это в книге «Страх быть Женщиной», а здесь мне бы хотелось повторить один из примеров и привести еще три новых.

Erikson (250) утверждает, что «оральная стадия формирует у младенца побеги базового чувства доверия и базового чувства зла, которые служат источником примитивной тревоги и примитивной надежды на протяжении всей жизни». Тот факт, что «человеческое сознание остается отчасти инфантильным ... является стержнем человеческой трагедии, так как суперэго может быть карающим, жестоким и бескомпромиссным». Erikson говорит о своих собственных клинических данных о «патогенных требованиях», предъявляемых матерями своим детям, и упоминает, что клинические наблюдения показывают, что у многих пациентов были холодные, доминирующие, отвергающие, чрезмерно опекающие матери, матери-собственницы. Он описывает американскую «Мамочку» как своевольную, тщеславную, эгоцентричную, эмоционально не развитую, обвиняющую своих детей в собственных ошибках, враждебно настроенную к любым проявлениям даже самых простодушных форм чувственного и сексуального удовольствия, не умеющую контролировать себя и страдающую от ипохондрии. Затем следует резкое изменение курса: он упрекает психиатров за их критику в адрес матерей и заявляет, что сама концепция «Мамочки» фальшива и подразумевает «специфическую моралистическую взыскательность». И если американская мать и является «карикатурой» на материнство, то только потому, что на нее влияет пуританизм и потому, что она воспитывает своих детей так, чтобы они как можно лучше были приспособлены к условиям общества переселенцев. (Обратите внимание, сегодняшняя американская мать). И это еще не все. «Если бы наши методы позволили взглянуть глубже, на самом дне мы обнаружили бы подтверждение того, ... что это ребенок бросил свою мать потому, что так спешил стать независимым».

В своей ранней работе Bowlby (251) сообщает, что, благодаря проекции и интроекции, у каждого пациента наблюдается искаженный взгляд на своих родителей. Некоторые пациенты проецируют все то, что они считают в себе плохим, на своих родителей и обвиняют и ненавидят их; другие проецируют все хорошее и боготворят их. Обе установки являются невротическими. Затем он предупреждает о том, что чувства пациента должны быть соотнесены с окружающей обстановкой, в которой находился пациент, когда появились эти чувства. У людей, которые ненавидят своих родителей, это может помочь распознать действительно плохие родительские стороны. При работе с пациентом, который говорит, что его мать замечательная женщина, очень часто необходимо интерпретировать не только его подавляемую ненависть к ней, но и установить, были ли в ее характере на самом деле черты, не заслуживающие любви. Тревога пациента означает, что признание хотя бы одного материнского недостатка может высвободить ужасающие фантазии, которые поставят под угрозу все взаимоотношения с ней. Как хорошие, так и плохие матери существуют на самом деле, и эмоциональное развитие ребенка в значительной степени зависит от подсознательных чувств матери, испытываемых к нему. У детей с неврозами очень часто плохие матери в том смысле, что они испытывают очень сильные чувства ненависти и осуждения к своим детям, или предъявляют им чрезмерные требования.

Любопытно не само по себе это мнение о матери, как о проекции всего плохого, кроящегося в самом ребенке, и, в то же время, как о человеке, который действительно ненавидит и осуждает своего отпрыска, а тот факт, что представление о материнской «нехорошести» исчезает из более поздних работ Bowlby. Через восемнадцать лет после публикации цитируемой выше работы он предлагает по существу одностороннюю, базирующуюся на инстинктах теорию материнско-младенческих взаимоотношений. Связь между матерью и ребенком является результатом определенной инстинктивной деятельности ребенка; например, плач и улыбка действуют как «социальные пусковые механизмы», пробуждающие у родителя тревогу или удовольствие. Эти присущие человеческому роду, сформированные заранее модели привязывают ребенка к матери, а мать к ребенку. Они способствуют установлению близости и таким образом обеспечивают ребенку достаточную для выживания заботу. Murphy (253) возражает против этой гипотезы потому, что она убеждена, что связь матери с ребенком в большей степени определяется двусторонним процессом, в котором мать может и способствовать, и мешать развитию. Про теорию Bowlby следует сказать следующее: по крайней мере, она не делает из ребенка «монстра», и отрицает то, что самая ранняя стадия жизни — «оральная».

Bibring (254) делает наблюдение, что Эдипов комплекс, как его описывает Freud, относится только к «патриархальной» семье и подвергается значительным изменениям в современной обстановке «матриархальной» семьи. Основываясь на свидетельствах пациентов, он описывает современную семью, как состоящую из сильной, активной, доминирующей женщины и достаточно неэффективного, скромного, уступающего желаниям жены мужчины или мужчины, слишком поглощенного своей работой, чтобы иметь много времени для семейной жизни. Во всех этих случаях отец по-настоящему не участвует в воспитании детей. Сыновья могут проявлять интенсивный страх и ненависть по отношению к матери. Матерей описывают и воспринимают как если бы они были патологическими личностями. Воспоминания пациентов указывают на сильное отвержение со стороны матери, взыскательное отношение, отсутствие тепла и понимания, эгоистичные и честолюбивые желания и решимость вынудить сына подчиниться и потворствовать ее капризам. Эти женщины также ведут себя более соблазняюще по отношению к своим сыновьям, чем мы привыкли видеть.

Казалось бы, перед нами убедительные доказательства в пользу представления о том, что страх сына и его ненависть к матери являются прямыми следствиями материнского характера и поведения. Вряд ли это можно оспорить — связь «естественна» и сразу же понятна. Но, кажется, что некоторые психиатры избегают именно прямой связи. Bibring сомневается в достоверности тех высказываний пациента, в которых содержится информация, объясняющая его враждебность и боязливое отношение. Она склонна верить, что многие из этих матерей были, скорее, преданными и заботливыми. Вина на самом деле ложится на отца. Его «отсутствие» служит причиной того, что мать концентрирует свою привязанность и интерес на сыне, и это усиливает у мальчика инцестуальный конфликт. Более того, защита от инцестных импульсов, которую могла бы предоставить власть отца, отсутствует в матриархальной семье. Одной из самых частых применяемых мальчиком защитных мер служит проекция страха, берущего начало в его запретных желаниях, на мать, которая, таким образом, становится угрожающей фигурой. Она является не только опасной соблазнительницей, на которую он реагирует враждебностью, но и приобретает запрещающий, карающий облик через проекцию его страхов. Это является поворотной точкой во взаимоотношениях мальчика со своей матерью. Она становится жуткой фигурой, соблазняющей и кастрирующей. В итоге видоизмененный Эдипов комплекс полностью объясняет страх и ненависть сына, а все его воспоминания можно отбросить как фантазию.

В своей недавно опубликованной книге «Сердце человека» Fromm (256) обсуждает природу зла. Он выделяет три поведенческих феномена, которые, по его мнению, создают базу для наиболее скрытой и опасной формы человеческой ориентации; это любовь к смерти («некрофилия»), злобный нарциссизм и симбиотически-инцестуальная фиксация. Вместе они создают «синдром разложения», который побуждает людей уничтожать ради уничтожения и ненавидеть ради ненависти. (Как противоположность этому синдрому Fromm описывает «синдром роста», который состоит из любви к жизни, любви к человеку и независимости).

Рассматривая происхождение каждого компонента пагубной ориентации, Fromm выделяет определяющую роль матери. Агрессия, например, является ответной реакцией на переживание ребенком фрустрации или угрозы. Источником разрушительности, тесно связанной с мстительной жестокостью, является потеря веры в доброту матери, которая может произойти в любом возрасте. Ни в коей мере нельзя утверждать, что некрофилическим характером обладают только инквизиторы или тираны, указывает Fromm; существует множество людей, у которых не было ни возможности, ни силы совершить убийство, но у которых некрофилия проявляется другим, и, если рассматривать поверхностно, более безобидным образом. Примером может служить мать, которую всегда интересуют болезни ребенка, его неудачи и мрачные прогнозы насчет его будущего, но которая остается безразличной к благоприятным переменам и не реагирует на радость ребенка. Можно обнаружить, что в ее сновидениях полно болезней, смерти, трупов, крови. Она не наносит видимый ущерб ребенку, но постепенно подавляет в нем радость жизни и веру в развитие, и в конечном итоге заражает его своей некрофильной ориентацией.

Fromm уверен, что мать играет важную роль в развитии анального характера. Мать, которая настаивает на строгом приучении к туалету и демонстрирует чрезмерный интерес к выделительным функциям организма ребенка, — это женщина с выраженным анальным характером, то есть с повышенным интересом к чему-то неживому, — и она будет ориентировать ребенка в том же направлении. У такой матери отсутствует радость существования, ее воздействие лишает жизни, ее тревога часто способствует тому, что ребенок начинает бояться жизни и тянется к неживому. Не само приучение к опрятности как таковое приводит к формированию анального характера, но личность матери, которая своим страхом и ненавистью к жизни направляет силы ребенка на страсть к обладанию и накоплению.

Что касается инцестуальных стремлений ребенка, Fromm считает, что очень сильным провоцирующим воздействием обладает соблазняющее влияние родителей. Эти стремления являются не причиной, а результатом фиксации, направленной на мать. Дочери испытывают инцестуальную привязанность к своим матерям; клинические исследования показали, что у женщин такая же сильная инцестуальная связь с матерью, как и у мужчин. Этот момент часто подразумевает не только страстное желание материнской любви и защиты, но и страх перед ней. Такой страх в первую очередь является результатом самой зависимости, которая уменьшает собственное чувство силы и независимости человека. Кроме того, страшит возвращение к младенческому состоянию или утробу матери, которое обнаруживается в состояниях глубокой регрессии. Эти желания превращают мать в людоеда или все уничтожающее чудовище. Но следует добавить, что очень часто такие страхи вызваны тем, что мать действительно является личностью, обладающей каннибальскими, вампирскими или некрофильными чертами. Если ребенок такой матери растет, не разорвав с ней связь, он не может избежать переживания интенсивных страхов по поводу того, что его мать съест или уничтожит его. В подобных случаях единственным способом ослабить ужас, который может привести человека на грань безумия, является разрыв связи с матерью, но страх, порожденный во взаимоотношениях с ней, в то же время служит причиной, по которой эту связь так трудно разорвать.

Fromm пытается выявить, что означает для ребенка страх. Он говорит, что фраза «страх пред матерью» блекнет в сравнении с мощью скрываемого за ней переживания. Знаем ли мы, как бы мы себя чувствовали, оказавшись в одной клетке со львом, или в яме, кишащей змеями? Можем ли мы представить тот ужас, который охватил бы нас, если бы мы увидели себя обреченными на дрожащее бессилие? Тем не менее, это именно то переживание, которое представляет собой страх перед матерью.

Могут ли возникнуть сомнения в том, что синдром разложения, эта зловещая тенденция, по существу уходит корнями в материнско-детские взаимоотношения? В последней главе книги «Сердце человека» Fromm пытается дать ответ на этот вопрос. Но он приводит философские рассуждения о природе человека и природе добра и зла, о противоречиях, неотъемлемых от человеческого существования, и о прогрессивных и регрессивных путях их преодоления, о свободе и о детерминизме. Все это весьма учено и ярко — но что случилось с пониманием психологического происхождения синдрома разложения? Моя реакция на подобную «диссоциацию» в точности такая же, какая была бы на монографию, документально подтверждающую химическое или инфекционное происхождение болезни, которая заканчивалась бы не надлежащими профилактическими и терапевтическими рекомендациями, а рассуждениями о зле со ссылками на древние культуры.

Принятие материнской разрушительности

Процитированные примеры сопротивления признанию причастности материнской разрушительности ни в коей мере не являются исключением, особенно для более ранней литературы. Взаимоотношения матери и ребенка являются той областью в науке о поведении, в которой, вероятно, чаще всего встречаются тенденциозные наблюдения. Предвзятость может выражаться, как в желании найти недостатки у матерей, так и в стремлении отрицать их, но, как показывают свидетельства, даже при наличии серьезного предубеждения против матерей невозможно преувеличить материнскую разрушительность. Искажение реальности из-за враждебности обнаруживается только в нежелании признать, что матери также способны и к благоприятствующему воздействию. Могут существовать разные оценки универсальности этой проблемы, природы и механизма материнской патогенности и сравнительной важности этого фактора в определении причины психических и социальных расстройств, но уже нет никакого сомнения в факте наличия материнской разрушительности. Некоторые из ученых прошлого времени, изучавших поведение, как, например, Ferenczi, видели прямую связь между поведением родителей и отклонениями у ребенка, и сегодня существует целый поток литературы, имеющей отношение к этой теме (большей частью, рассматривающей отдельные аспекты этой проблемы, но, в совокупности, позволяющей получить представление о ее размерах и серьезности). Я почти наугад выбрал несколько работ, чтобы сейчас к ним обратиться; в других местах я привожу ссылки в связи с обсуждением специфического предмета.

В 1929 году Ferenczi (257) писал, что дети, которые наблюдают осознанные и подсознательные проявления антипатии или нетерпения со стороны матери, могут потерять желание жить. В более поздней жизни сравнительно незначительных происшествий достаточно, чтобы вызвать желание смерти. Он делает предположение, что дети, с которыми слишком строго обращаются, могут умирать легко и с готовностью. Они или используют одну из множества имеющихся органических возможностей, или, если избегают этой участи, испытывают отвращение к жизни и пессимизм. Именно Ferenczi обнаружил, что родительское обольщение влияет на развитие Эдипова комплекса, и именно он предупредил психиатров, что можно потерять пациента или привести его к психозу, если не доверять ему, полагая, что большинство из его сообщений, относящихся к инцесту, всего лишь фантазия.

В своей более поздней работе (258) Ferenczi заявляет, что недостаточное исследование эндогенного фактора ведет к необдуманному объяснению этого явления в терминах, относящихся к «предрасположенности» и «конституции». Доверие к аналитику, говорит он, помогает создать контраст между настоящим и невыносимо мучительным прошлым, контраст, необходимый для того, чтобы субъект мог пережить свое прошлое не как оживающее, а как объективное воспоминание. Без материнского дружелюбия со стороны терапевта пациент чувствует себя одиноким и покинутым в своей самой большой проблеме — то есть, в той же самой невыносимой ситуации, которая однажды уже вызвала у него душевное потрясение и в конечном итоге привела к болезни. Даже дети из очень уважаемых, искренне пуританских семей становятся жертвами жестокости или сексуального насилия гораздо чаще, чем мы осмеливаемся предположить. Эти дети, подвергшиеся насилию, чувствуют себя беспомощными физически и морально. Их личности еще не достаточно консолидировались, чтобы быть способными на протест, за исключением, разве только мысленного, потому что непреодолимая сила и власть взрослого человека заставляет их онеметь и может лишить способности чувствовать. Та же самая тревога, тем не менее, вынуждает их автоматически подчиняться воле агрессора, предугадывать его желания и удовлетворять их. Когда ребенок приходит в себя после полового акта, он чувствует сильное замешательство, раздвоенность, — он ощущает себя невинным и греховным одновременно — и теряет уверенность в своих чувствах. Нередко после подобного пришествия соблазнитель становится чересчур морализирующим или религиозным и пытается спасти душу ребенка суровостью. Ребенок, с которым плохо обошлись, превращается в автомат или становится дерзким, не зная причины этого. Его сексуальная жизнь остается неразвитой или принимает извращенные формы.

На тему родительской жестокости и сексуального насилия также бескомпромиссно писали Johnson и ее коллеги. Она (259) утверждает, что борьба за выживание и потребность в установлении безопасных взаимоотношений с человеком, удовлетворяющим насущные потребности младенца, которые он сам, в силу своей зависимости, удовлетворить не может, лежат в основе развития личности. Младенец принимает образ матери полностью, включая интуитивно ощущаемую материнскую враждебность, которая интегрируется в структуру растущего эго. Подавление — это механизм приспособления, который имеет ценность для организма, это ответная реакция на патологические изменения и защита от них. Эти изменения в значительной степени могут быть внешними по своему происхождению — то есть, зависящими от перемен в родительских установках, что мешает эго выполнять свою задачу. Подавление также активизируется благодаря окружающей обстановке, а не только вследствие интрапсихического конфликта. У детей, демонстрирующих мазохистическое поведение, обычно бывают родители, которые их не любят; они идут на жертвы для того, чтобы продолжать получать пищу и защиту. Таким же образом возникает враждебная агрессивность.

Bromberg (226) приводит описание процесса возникновения мазохистического характера более детально. Он говорит, что мазохизм поощряется матерями, в чей душе ребенок идентифицируется с родителем, по отношению к которому испытывалась враждебность. Этих матерей характеризует высокий уровень нарциссизма, сильное несоответствие между их идеалом эго и поведением и слабо развитое чувство вины. Они преподносят себя как жертвующих собой, заботливых и добрых, но под их претензиями кроется враждебная установка. Они пропагандируют и навязывают подавление сексуальных импульсов, но ведут себя сексуально вызывающе по отношению к ребенку. Даже если они и обнаруживают у себя какой—либо порок, у них появляется не настоящее чувство вины, а страх перед тем, что могут подумать другие. Ребенок испытывает на себе их жажду контролировать его. Так как отвергающие и враждебные установки очевидны, ребенок начинает чувствовать, что он живет во враждебном мире. Устремления его инстинктов интенсивно стимулируются, но их выражение запрещено. Он вынужден осуществлять контроль над своими импульсами задолго до того, как приобретет способность к этому. Неизбежная неудача ведет к наказанию и потере чувства собственного достоинства. Развитие эго затрудняется, у эго появляется тенденция к тому, чтобы остаться слабым, пугливым и покорным. Ребенок приходит к убеждению, что наиболее приемлемым поведением для него будет то, которое заканчивается неудачей и страданиями. Так как страдание благодаря его матери ассоциируется у него с концепцией любви, ребенок со временем начинает воспринимать его как любовь. Как только мазохистическое эго установилось, оно начинает движение по порочному кругу других проявлений этого характера, которые становятся насколько же понятными, насколько и неизбежными.

Даже ту ситуацию, которую описывает Bromberg, следует признать менее травмирующей, чем ту, в которой живут многие дети трущоб. Malone (260) говорит, что значение внешней угрозы, которой они подвержены, как причины их ущербного и искаженного развития характера, а также затруднений в процессе обучения, в основном недооценивается. Беспорядочность и смятение, царящие дома, где нормой являются непредсказуемые вспышки гнева со стороны родителей, жестокость и ненадежность, а также необходимость выполнять тяжелую домашнюю работу, принимать решения за родителей и устанавливать собственные ограничения, рано заставляют этих детей быть всегда настороже в ожидании угрозы и служат причиной того, что все их действия направлены прежде всего на выживание. Их матери ненадежны, как физически, так и эмоционально. Домашнее окружение, по выражению Malone, можно одновременно сравнить и с пустыней, и с джунглями. Пустыня олицетворяет собой эмоциональные и социальные депривации, а джунгли — реальные опасности насилия, ухода из семьи, бездомности и действий полиции. По наблюдениям, сделанным в терапевтическом детском саду, такие дети демонстрируют высокий уровень тревоги и сильную настороженность по отношению к визуальным и слуховым стимулам; они постоянно ожидают какого-либо несчастья и всегда настороже, чтобы защитить себя.

Незначительные инциденты, вроде пролитого сока или опрокинутого предмета, вызывают у них реакцию сильной тревоги и вины. Они проявляют недоверие и нетерпимость к близости другого человека. Эти дети часто отказываются от своего детства. Их преждевременная способность справляться с жизненными ситуациями препятствует развитию подлинной независимости, а их оборонительная позиция позволяет устанавливать только неглубокие взаимоотношения. Эта «взрослость» также защищает их от возможных психотических реакций на переживаемую травму. Образовательный процесс у этих детей крайне затруднен, так как боязнь отделения вкупе с суровыми и бессистемными наказаниями, раннее приобретение сексуального опыта, наблюдение за жестокостью и предъявляемые дома требования взрослого поведения вызывают у такого ребенка настолько сильные страхи, что он с трудом воспринимает внешние стимулы.

Даже в отсутствии явно выраженного враждебного желания матери смерти своему ребенку может вынудить его к самоуничтожению. В некоторых случаях оно может считаться причиной психической смерти или смерти без достаточной объективной причины. Mathis (261) рассказывает о смертельном случае, который, по его мнению, был результатом материнского «колдовского» внушения. Пациент, 53-летний мужчина, всегда был зависимым от своей требовательной и пренебрежительно относящейся к нему матери. Он воспринимал ее как непогрешимую. Два его брака очень быстро закончились разводом, как его мать и предсказывала. В связи с проявлением некоторой независимости с его стороны и последующим ее предупреждением, что «с тобой произойдет что-то ужасное», у пациента развилась бронхиальная астма. Ранее респираторные заболевания у него не наблюдались. Его состояние ухудшалось в доме матери, где она постоянно напоминала ему, что что-то непременно «поразит» его. Из-за того, что у него развилась сильная депрессия, его подвергли психиатрическому лечению. Тем не менее, в день своей смерти он был, казалось, в прекрасной физической и психической форме. Он позвонил матери, чтобы сообщить, что он инвестировал деньги вопреки ее пожеланиям. Она ответила, что ему следует быть готовым к «ужасным последствиям». Часом позже он был в полубессознательном состоянии, посинел и задыхался, а еще через 20 минут умер. Посмертное вскрытие показало только наличие бронхиальной астмы и резкое расширение правого желудочка сердца. Mathis убежден, что этот смертельный приступ был заключительным звеном в длинной цепи обстоятельств, в которых главную роль сыграла материнская установка, выражаемая ее пророчествами.

Другой стороной покорности материнскому желанию смерти своему ребенку является защитная контрвраждебность, а ее активный импульс, направленный на убийство потомства, порождает импульс, направленный на убийство матери. Хотя настоящее убийство встречается редко, эквивалентные проявления, возможно, присутствуют у многих людей. Lindner (262) говорит, что враждебность к матери, как показывают мифы, легенды и сказки, имеет глубокие корни. Отбрасывается предположение о том, что эта ненависть берет начало в Эдиповом комплексе; «комплекс Ореста», по определению Wertham (263), описывает происхождение лучше, так как делает упор на реальный характер матери. Чувство враждебности к матери до такой степени преисполнено вины, что для ограничения тревоги необходимы реактивные образования и другие защиты. Полное подавление невозможно, а защитный механизм отрицания (отрицания того, что мать на самом деле приходится матерью), не может включиться до тех пор, пока не наступит психоз. Распространенной защитой служит мазохизм. Другие защитные образования допускают существование эквивалентов убийству матери, различными способами давая выход подавленному желанию, позволяя разрядиться некоторому количеству тревоги, и препятствуя открытому проявлению этого желания. Наиболее прозрачной защитой выступает типичная завышенная оценка преданности и заботы матери, и обожание того самого объекта, который хотелось бы уничтожить. При проекции враждебности на вещи, ситуации и людей, защита может стать причиной агрессии, «реализации в действии» и косвенного убийства.

Основные проявления патогенного влияния матери

Мое собственное понимание материнской разрушительности развивалось в два этапа. Основой послужило сопоставление тех чувств ужаса и враждебности, которые мои пациенты ощущали по отношению к своим матерям (или отчаянной защиты, используемой ими для того, чтобы отрицать эти чувства), и угрожающего материнского поведения, наблюдавшегося непосредственно или реконструированного в ходе психотерапии. Установление причинно-следственной связи между этими явлениями было неизбежным. Однажды возникшее предположение стало почти несомненным, но, принимая во внимание мой собственный комплекс смерти и мою первоначальную приверженность психологии инстинктов, потребовались долгие годы клинического опыта и преодоления внутреннего сопротивления, чтобы установить эту связь.

Второй этап заключался в постепенном проникновении благодаря акушерской и психиатрической практике в материнскую разрушительность. Возник вопрос, почему, если страх и ненависть пациента являются ответной реакцией на адекватное провоцирующее воздействие, в некоторых случаях существует диспропорция между силой этих эмоций и поведением матери, о котором рассказывал пациент или иногда другие люди? Некоторые субъекты демонстрировали удивительное несоответствие между ужасом или обвиняющим осуждением и воспоминаниями о матери, которая вовсе не казалась ни особенно строгой, ни оказывающей явное патогенное влияние. В общем, существовала такая разница между матерями-чудовищами из воспоминаний пациента и матерями в обычной жизни, что это, казалось, подтверждало идею о том, что образ злой матери является проекцией архетипа или садизма самого ребенка. Другой возможностью, однако, была вероятность того, что материнская разрушительность намного утонченнее, чем различимо на глаз. Эти две возможности, конечно, не являются взаимоисключающими, но если не соглашаться с существованием архетипов и первичной агрессии, то остается только вторая возможность. Чем больше я продвигался в понимание подсознательных материнских импульсов, тем меньше становились диспропорции между провоцирующим воздействием и реакцией ребенка. Эти импульсы эффективны сами по себе, и они создают мириады вредоносных установок, привычек и защитных механизмов, которые можно выявить. За клинической документацией и библиографией по этой теме читатель может обратиться к главам «Импульс, направленный на убийство своего потомства» и «Импульс, направленный на нанесение увечий» в книге «Страх быть женщиной» (1).

Импульс, направленный на детоубийство

Импульс матери, направленный на убийство своего потомства, является как реально существующим фактом, так и гипотезой; то, что он существует — это факт, то, что он присутствует у каждой матери — гипотеза. В поведенческих тенденциях, за исключением инстинктивных драйвов, не наблюдается инвариантность. Но свидетельства, предоставленные многочисленными источниками, и объем общего количество примеров дают возможность для некоторого обобщения. Можно сказать, что импульс присутствует у неопределенного, но, по-видимому, очень большого количества матерей, допуская возможные исключения. Или, как я предпочитаю думать, можно предположить, что он присутствует у всех, только у некоторых его интенсивность приближается к нулю, в то время как у других достигает чрезвычайно высокого уровня разрушительности (не обязательно измеряемой в выражениях явной враждебности, с детоубийством в качестве максимальной отметки).

Изучение психологии репродуктивного процесса у женщин обычно создает впечатление, что в отношении к нерожденному ребенку и младенцу преобладает интенсивная враждебность. Как правило, во время беременности, даже у тех женщин, у которых беременность была желательной, и чье сознательное отношение к будущему ребенку только нежное и любящее, наблюдаются сновидения об уничтожении плода. Уничтожающий импульс (или тревога, которая побуждает его и которая может возникнуть из него) являются этиологическим фактором во многих акушерских осложнениях, со всеми их вредными косвенными влияниями на плод. В некоторых случаях самопроизвольного аборта создается впечатление, что женщина намеревалась убить плод, хотя никакой попытки избавиться от него не сделала. Подтверждения этого имеют отношение не только к подсознанию и психологическому тестированию, но и проявляются на поверхности в установках отвращения и гнева. Многие женщины ненавидят своего не рожденного ребенка потому, что чувствуют, что он злонамеренно поставил их в невыносимое положение. Подобное чувство часто скрывается, но иногда выражается откровенно и мстительно — другим женщинам, не мужчинам, за исключением вызывающего симпатию врача.

Стресс, испытываемый во время схваток и родов, ослабляет контроль, и позволяет импульсу, направленному на убийство собственного ребенка, находить выход в несдержанном поведении. Я вспоминаю, насколько я был ошеломлен, когда в мою бытность студентом медиком услышал, как женщина, рожавшая ребенка, проклинала ребенка (и своего мужа) и угрожала убить его. Это стало привычным зрелищем и позднее у меня возникло впечатление, что, даже в отсутствие озвученной враждебности, некоторые роженицы не просто изгоняют ребенка, но пытаются уничтожить его, наблюдение, подтвержденное некоторыми акушерами. Один даже рассказал мне, что нормальный новорожденный умер в возрасте 12 часов из-за враждебности своей матери, хотя после рождения никаких контактов между матерью и ребенком не было. Некоторые женщины противятся общей анестезии потому, что боятся нанести ребенку вред, выходя из наркоза. Сразу же после родов, испытывая или не испытывая смятение мать может совершить попытку убить своего ребенка.

Импульс, направленный на детоубийство, регулярно и безошибочно проявляется в эмоциональных послеродовых нарушениях. Во время периода госпитализации многие женщины мучаются из-за своих амбивалентных чувств к ребенку, иногда из-за своего желания его смерти или импульса убить его. Акушеры всегда настороже к угрозе убийства младенца, и сразу же забирают ребенка, если существуют сомнения в его безопасности, когда он находится в материнских руках. Во всех послеродовых психических расстройствах — тревоге, депрессии, шизофрении — желание, импульс, обсессия или компульсия, направленные на уничтожение ребенка, находятся в основе заболевания. Zilboorg (241) утверждает, что «убийственная враждебность против своего ребенка является центральной точкой депрессивной реакции матери». Мой собственный опыт позволяет сделать вывод, что первичным является конфликт между женщиной и ее матерью. Тревога, вызванная угрозой наказания, ведет к потребности прекратить материнство. Это, в свою очередь, у многих женщин вызывает тревогу, но для некоторых избавление от ребенка означает избавление от тревога. Для большинства матерей навязчивое желание и побуждение убить своего ребенка кажутся разрушающими эго, и они чувствуют, что, должно быть, «теряют разум», потому что такие мысли и намерения противоречат их стремлению защищать младенца. Даже если мотив убийства отрицается, его присутствие достаточно очевидно в боязни ножей и других инструментов, могущих принести смерть, страхе прикоснуться к младенцу или остаться с ним наедине. Эти страхи весьма обычны для рожениц, точно также как и нарушение душевного равновесия. Идея убийства может быть настолько сильно подавлена, что нет ни осознания ее, ни тревога, как мы видим в случае с женщиной, которой снилось, что она разрывает зубами горло дочери. Именно этот садистский элемент может вызвать реакцию отвращения у тех, кто узнает о материнском импульсе, направленном на убийство ребенка. Если компульсия, или даже желание, состоят в том, чтобы отнять жизнь у ребенка, почему сновидения, фантазии, и способы реального убийства принимают такую садистскую форму? Я убежден, что объяснение кроется в комплексе трагической смерти: страх перед жестоким уничтожением требует для своего высвобождения такого же жестокого уничтожения.

Нужно помнить, что, каким бы ни было происхождение этого импульса, вне зависимости от того, осознает ли его мать, как она с ним справляется и сосуществует ли он с материнской заботой, он передается ребенку и вызывает соответствующую реакцию, ужас, недоступный нашему воображению.

Что мне трудно понять, так это то, что существуют матери, вынашивающие мысли об убийстве ребенка и даже совершившие его, у которых полностью отсутствует любая эмоциональная реакция — ни вины, ни тревоги, ни депрессии, только озабоченность последствиями для них, если убийство будет раскрыто. Сколько на самом деле существует таких матерей, я не могу даже представить, потому что они не ищут психиатрической помощи и почти всегда скрытны, во избежание подозрения. Те несколько, которых я опросил (мать, случайно проговорившаяся мне о своем намерении покончить с одной из своих дочерей-близнецов, и три женщины, совершившие убийство своих детей, и у которых предшествующее убийству желание не вызвало конфликт), не были психически больными. В некоторых случаях мать сопротивляется порыву убить своего ребенка, потому что считает это безнравственным. Иногда импульс скрывается за рационализированным мотивом, или кажется оправданным для женщины как способ наказания мужа (так называемый комплекс Медеи). Эта безнравственная деструктивная тенденция не ограничивается только собственными детьми, но может также распространяться на всех детей; я был поражен количеством женщин, которые почти равнодушно признают наличие у себя желания обижать, уродовать или убить ребенка, любого ребенка. Я никогда не встречался с мужчиной, у которого была бы такая «хладнокровная» враждебность к детям. Мужчины, которые узнают о ее существовании у женщины, и которые обсуждают ее со мной, всегда спрашивают: «Есть ли у женщин что-нибудь человеческое»? Конечно, подобное обобщение недопустимо, и что касается этого меньшинства женщин, которые кажутся такими бессердечными, то я полагаю, что они сами являются жертвами своих бессердечных матерей. Но почему у мужчин нет такой аномалии, я объяснить не могу.

У большинства матерей осознанное желание или импульс к совершению детоубийства сопровождается конфликтом, и это желание обычно подавляется. Периодически эта диссоциация может нарушаться, и женщиной овладевает мучительная идея детоубийства, или она испытывает жесточайшее чувство тревоги без видимых на то причин. Матери, находящиеся в стадии активного конфликта из-за импульсов к уничтожению, составляют самое большое число пациентов женщин с острыми расстройствами, которое мне довелось встретить в моей практике. Chapman (240) изучил двадцать подобных матерей, у которых было двое или трое детей в возрасте до десяти лет. Они фантазировали о том, как они заколют, обезглавят, удавят своих детей, всегда с большой тревогой. Они боялись оставаться наедине с одним из детей и постоянно страшились «потери контроля» и самоубийства или безумия. У этих женщин нет и не будет психоза, а другие обсессивные и компульсивные симптомы малочисленны. Реальное убийство может произойти в любом возрасте ребенка, иногда в обстановке душевного расстройства, иногда почти случайно. Нельзя расследовать случаи настоящего убийства детей, не зная о «детоубийственном мире», который существует под поверхностью обычных детско-родительских взаимоотношений.

Подавление может сохраняться постоянно благодаря реактивным образованиям, иные из которых производят впечатление модели образцового материнства, или импульс может найти выход в том, что можно назвать «частичное детоубийство». Нередко, можно обнаружить подсознательный импульс к детоубийству с одной стороны, и подсознательный импульс к убийству матери — с другой, хотя кажется, что в материнско-детских взаимоотношениях не присутствует ничего, кроме взаимной привязанности. Эта скрытая ситуация является, возможно, более патогенной, чем открытое неприятие или жестокость со стороны матери, потому что она не дает возможности для развития реалистичных копинг-механизмов, которые могут появиться у ребенка, подвергающегося насилию, или «стрессового иммунитета». По крайней мере, он может оправдывать себя за ненависть к матери. Жертве невидимой материнской разрушительности доступна лишь одна защита — невроз.

Импульс, направленный на нанесение увечий

Другим основным патогенным материнским импульсом является побуждение причинить ребенку какое-либо увечье. Оно может иметь общую и более специфическую, или более локализованную цель. В своей общей форме, оно, возможно, является аспектом уничтожающего импульса, который означает не просто лишение ребенка жизни, например, при помощи голода или другого способа умерщвления, но и направленности уничтожить его со всей жестокостью. Пытки и нанесение увечий являются почти неизменными аспектами фантазий о детоубийстве или совершенного убийства. Соответственно, страх смерти, который приобретает ребенок, имеет отношение не просто к потере жизни, но является страхом травматического уничтожения.

В своей более специфической форме импульс, побуждающий к нанесению увечий, направлен на гениталии ребенка, пенис у мальчика, и наружные половые органы и матку у девочки. Именно эта фокусировка цели является «кастрирующей» и вызывающей появление комплекса кастрации у ребенка. Комплекс, приобретенный этим путем, отличается от классического комплекса кастрации по двум важным аспектам: 1) он не эволюционирует эндогенно в ходе психосексуального развития, но фиксируется у ребенка, и единственным источником угрозы кастрации служит мать, и 2) страх кастрации у женщин является не чем-то эквивалентным страху потери пениса, а точно таким же страхом, как и у мужчин — то есть, тревогой относительно травмы или потери матки и, в меньшей степени, наружных половых органов и груди (которая становится уязвимой в результате замещения, вызванного материнскими установками по отношению к груди подростка-девочки). Любого, кто изучает эмоциональные реакции женщин на болезнь и угрозу операции или проведенную операцию на этих органах, поражает интенсивная, но избирательная тревога, которую они проявляют, или их мазохистические реакции.

Существование импульса, направленного на увечье гениталий является неоспоримым фактом, но сомнительно, что он присутствует у всех матерей. Его нельзя рассматривать как универсальный, с различиями в диапазоне патогенного потенциала, как в случае с детоубийственным импульсом, так как, по-видимому, у некоторых матерей он вообще отсутствует. Нужно признать, что таких матерей меньшинство, потому что подавляющее большинство людей страдает от страха перед атакой на репродуктивные органы. Отец не является действующей силой угрозы кастрации, хотя он может способствовать усилению тревоги по этому поводу, или, из-за действия механизма замещения от матери к нему, кажется источником подобной угрозы. Однако, как правило, мужчины испытывают страх кастрации именно от женщин, а не от мужчин. Женщины же обычно фантазируют о повреждениях гениталий, нанесенных женщинами, или мужчинами, которых провоцируют женщины, или страшатся увечий, исходящих от мужчин, из-за интроекции импульсов кастрации по отношению к ним, или как средства сдерживания от поступков, подлежащих наказанию со стороны матери.

Импульс к нанесению увечий в его кастрирующей форме нельзя отделить от совращения ребенка матерью. Здесь, как и в случае с жестокостью, мы сталкиваемся с поведением, проявляющимся более часто и более навязчиво, чем мы склонны допустить. Отец так же выступает в роли соблазнителя (в основном, дочери, очень редко — сына), но клинические наблюдения свидетельствуют, что совращение девочки не сопровождается значительными патогенными последствиями, даже когда в него вовлечен настоящий инцест, присутствует реактивное чувство вины и наказания со стороны отца (1). Пагубным влиянием обладает отцовское безразличие к женственности девочки, или, наоборот, его тайный интерес к ней, это же является причиной сильнейшего протеста дочери против него в дальнейшем. Но даже взаимоотношения между отцом и дочерью, в которых не присутствует чувственность, могут стать патогенными, если мать ревнует и ее вмешательство несет угрозу.

Совращение матерью, с другой стороны, — совсем другая история. Оно начинается в младенчестве, вовлекает как сына, так и дочь, и неизменно имеет вредные последствия. Соблазнение сына и его результат хорошо известны, но признание существования инцестуальной связи между матерью и дочерью до сих пор не является общепринятым. Она заметно влияет на сексуальность девочки и ее отношения с мужчинами. Патогенность материнского совращения кроется не только в эксплуатации ребенка для удовлетворения матери, но также во враждебном мотиве, который почти всегда таится за ним; на самом деле, совращение может быть выражением импульса к нанесению увечий. Девочку ориентируют в направлении гомосексуальности для того, чтобы воспрепятствовать развитию ее гетеросексуальности, а мальчика соблазняют для того, чтобы была причина для наказания. Эти мотивы обычно являются подсознательными и могут сосуществовать с суровыми пуританскими стандартами. Источником страха перед инцестом у мужчины, его представления о женщинах как о вероломных соблазнительницах и его сравнительно агрессивных сексуальных импульсов по отношению к ним, является то, что мать угрожает ему наказанием за интерес к инцесту, который сама же и пробудила.

Теперь ясно, почему существует несоответствие между страхом и ненавистью к матери и тем, какое впечатление она производит или производила. Необходимо установить корреляцию с ее импульсами к детоубийству или нанесению увечий. Хотя само существование подобных импульсов в подсознании производит патогенный эффект, сомнительно, что они никогда не находят выхода в материнском поведении. Их проявление может быть настолько незаметным, что почти не поддается обнаружению. Во время курса психотерапии человек может постепенно и с нарастающим чувством ужаса понимать, что в материнском поведении было некое злобное, «некрофильное», смертоносное свойство, которое, тем не менее, нельзя отнести ни к какому ее конкретному поступку или высказыванию. Таких женщин обычно характеризуют как «ведьм», говоря о них в роли жены или матери. Обычно о них отзываются исключительно негативно, но следует помнить, что они вовсе не чудовища, а всего лишь продукт деструктивности своих матерей. Эта «миазменная» злобность имеет тенденцию ускользать от эмпатического восприятия мужчин, потому что маскулинная агрессивность обычно характеризуется открытостью и прямотой. Непризнание едва различимого женского садизма является одним из изъянов в нашем знании женской психологии, и, таким образом, нашем знании об отношениях жены и мужа, а также материнско-детских взаимоотношениях.

Первичность страха смерти или страха кастрации

Существуют разные мнения об отношении страха смерти к страху кастрации. Следуя определению Freud, Nunberg (266) говорит, что угроза кастрации является характеристикой фаллической стадии развития, и нередко можно видеть, как интенсивный страх кастрации постепенно мутирует до тех пор, пока не показывается во время половой зрелости как чистый страх перед суперэго, который в своей окончательной трансформации является танатической тревогой. Eissler (9) заявляет, что клиническое изучение пациентов, у которых центром страха служит смерть, подтверждает мнение Freud о первичности комплекса кастрации. Почти всегда анализ озабоченности смертью или интенсивного страха перед ней ведет к обнаружению интенсивного страха кастрации. С другой стороны, Klein (140) убеждена, что страх смерти первичен и усиливает страх кастрации. Трудно понять, как можно соглашаться с существованием инстинкта смерти и в то же время признавать первичность страха кастрации, как это делают Nunberg и Eissler.

Schur (165) предполагает, что и страх кастрации, и страх смерти могут иметь филогенетическое происхождение. В каждом случае анализа можно найти ассоциативные связи между сексуальностью, насилием и увечьем, также всегда присутствует страх кастрации. Создается впечатление, что есть глубоко заложенное «биологическое» знание, существующее вне жизненного личного опыта, и что, возможно, связь секса с опасностью является врожденной. Fenichel (267) видит неразрывную ассоциацию страха быть съеденным с идеей кастрации. Нельзя сказать, какой страх древнее, и какие между ними генетические и энергетические отношения. Возможно, обычно боязнь кастрации является более глубоким подавляемым мотивом, а страх быть съеденным — его регрессивное искажение. Некоторые авторы придерживаются мнения, что страх смерти может возникать из-за подсознательного предпочтения смерти кастрации. Ferenc z i (268) заявляет, что, по-видимому, страх кастрации и увечья, или боязнь быть съеденным или проглоченным, являются более сильными, чем страх смерти; а Eissler (9) утверждает, что «подавляющее число мужчин полагают, что лучше умереть, чем быть кастрированным». (Но Eissler также говорит, что эго может принять кастрацию с целью избежать долгой болезни и смерти, и что у некоторых пациентов обнаруживаются фантазии о желании кастрации для того, чтобы, благодаря этой жертве, сохранить жизнь.)

Проблема взаимоотношений этих страхов в некоторой мере является следствием ошибочного предположения об их интрапсихическом происхождении. Как только мы начинаем смотреть на них как на реагирование на внешнюю угрозу, становится меньше метапсихологии и больше ясности. Но внешние причины все время отклоняются, не смотря на то, что сам Freud писал, что опасность кастрации угрожает мальчику извне. Мальчик верит в это потому, что «когда он находится на фаллической стадии развития, его часто пугают тем, что отрежут пенис» (219). Starcke (269) также утверждает, что комплекс кастрации может быть прослежен до реальной угрозы со стороны одного из родителей, который обещает мальчику отрезать его пенис в качестве наказания за какой-либо проступок, обычно мастурбацию. Rado (270) полагает, что девочка, точно так же, как и мальчик, является жертвой родительского возмездия. Он говорит, что когда родители узнают, что мальчик занимается онанизмом, то угрожают отрезать ему пенис, когда они застают за этим занятием девочку, то запугивают ее, говоря, что этим действием она причиняет себе непоправимый вред. С незапамятных времен нанесение увечий, оставление на произвол судьбы и умерщвление голодом служат наказаниями, используемыми обществом за совершение сексуальных действий; хотя они уже вышли из употребления, ими до сих пор угрожают в детстве. Этим утверждениям, однако, не придают большого значения в русле преобладающего подхода, ориентированного на признание эндогенного происхождения комплекса кастрации.

Я же считаю, как уже подчеркивал раньше, что не существует вопроса о первичности. Материнский импульс к детоубийству порождает страх смерти и комплекс смерти, а материнский импульс к нанесению увечий порождает страх увечья и комплекс увечья. И то и другое является базовым. Кто-то может включить страх перед неспецифическим увечьем в комплекс смерти и отделить страх увечья половых органов как принадлежащий к комплексу кастрации. А кто-то может рассматривать комплекс смерти как обобщенные реакции на все угрозы целостности организма, помня о том, что младенец отвечает на любую опасность беспорядочными реакциями, целью которых является сохранение жизни. Я думаю, что это ухудшает понимание проблемы. Почти всегда приходится сталкиваться с двумя основными страхами, хотя, у разных людей, они взаимодействуют по-разному. У многих эти два страха или два комплекса по существу являются одним. У некоторых страх смерти доминирует или кажется единственным базовым страхом. Если у человека была мать, несущая импульс только к детоубийству, а не направленный на совращение или нанесение увечья, следствием этого будет страх уничтожения, а не увечья гениталий. Я наблюдал это у некоторых мужчин (конечно, страх кастрации мог остаться не обнаруженным), но не у женщин, у которых, (по крайней мере, у психиатрических и гинекологических пациенток), всегда присутствует страх атаки, направленной на половые органы, часто приравниваемый к страху смерти. У некоторых людей страх кастрации может быть преобладающим, и может быть связан с желанием кастрации, как принесением в жертву одной части тела или функции с целью уменьшить угрозу полного уничтожения. Этот механизм сильнее развит у женщин, чем у мужчин, и приводит к сексуальной фригидности, бесплодию, желанию гистероэктомии и других искупительных действий.

Комплекс трагической смерти у детей

Для того, чтобы удостовериться в деструктивном влиянии матери, мы можем перенести фокус нашего исследования на ребенка с целью обнаружить комплекс трагической смерти (как смерть, так и увечье) и его проявления. Как отмечает Wahl (119), изучение детей — это основной путь к пониманию значений, придаваемых смерти человеком: «Здесь, в ребенке, мы можем взглянуть на себя первобытных, лишенных бремени лет и толстых пластов подавления и аккультурации». Moellenhoff (271) делает наблюдение, что взрослые обычно ведут себя в соответствии с реальностью и признают, что все живые существа должны умереть, но в их подсознании таятся идеи, подобные тем, которые выражают дети: отрицание окончательности смерти, подтвержденное фантазиями об убийстве и возращении жертвы обратно к жизни, мысленное соединение смерти с убийством и увечьями и фантазии о смерти как о способе избежать болезненных жизненных ситуаций или средстве для приобретения любви.

Мы не касаемся темы развития эмпирического знания о смерти, области исследований, которую изучали Piaget (272), Gesell (273), Nagy (274), Jaehner (275) и Cousinet (276). Их работы много рассказывают об этапах эволюции реалистического понимания смерти, даже о развитии его год за годом. Хотя это, по-видимому, постепенно прогрессирующий процесс, существуют различия в структуре развития, вызванные случайными событиями. Является ли совокупность идей и аффектов, приобретенных в ходе обучения, в значительной степени определяющим фактором для базовых установок по отношению к смерти — спорный вопрос. Сообщения о реакции детей на знакомство со смертью противоречивы. Choron (28) предполагает, что эти расхождения в данных могут объясняться различиями в возрасте, уровне умственного развития и специфическими обстоятельствами, сопутствующими открытию ребенком смерти. Ребенок черпает подсказки к определенным установкам у старших, и часто страх может возникнуть скорее благодаря эмоциональному подтексту высказываний взрослых, чем из-за значения этих слов. Для многих детей смерть ужасна потому, что реакция горя родителей заставила ее выглядеть таковой. Loeser и Вгу (5) уверены, что важным патогенным фактором является то, принимается или отрицается реальность существования смерти. Ребенок, который отрицает реальность смерти, является потенциальным пациентом с фобией в будущем.

Теоретически, у нас имеется три возможности: 1) На допознавательной стадии развития комплекс смерти не формируется, и концепция смерти и ассоциируемые с ней аффекты являются продуктом процесса взросления, принимающим свою форму благодаря каким-то определенным обстоятельствам. 2) Комплекс смерти берет начало в пренатальном и младенческом опыте и существует в подсознании, вне всякой связи с развитием интеллекта и событиями, происходящими в реальной жизни. 3) Подсознательный комплекс и сознательный опыт ребенка являются взаимопроникающими, комплекс придает окраску восприятию и интерпретациям ребенка, а опыт (включая интуитивный) закрепляет и усиливает (редко ослабляет) комплекс. Комплекс пытается найти выражение в сознании, а элементы сознательного опыта, которые подвергаются подавлению, становятся частью комплекса. Третью возможность, главным образом, и подтверждают клинические и экспериментальные данные. Никакая теория о детских установках по отношению к смерти, основанных на процессе обучения, не является достаточно логичной, потому что ребенок демонстрирует страх уничтожения и насилия еще до того, как он встречается со смертью или телесными повреждениями в реальной жизни. Rasmussen (277) сообщает, что его две дочери, четырех и пяти лет, чрезвычайно боялись смерти, хотя и не имели понятия о смерти как о конце жизни, a Wahl (119) отмечает, что «танатофобия» встречается даже у трехлетних детей. С другой стороны, утверждение того, что не существует динамического взаимодействия между комплексом и жизненным опытом в детстве и на протяжении всей жизни, противоречит нашему знанию о функционировании психики.

Установки по отношению к смерти

Установки детей относительно смерти можно наблюдать в их спонтанных высказываниях, поступках и во время игровой деятельности. Прямые вопросы вызывают искренние ответы, и все, что нужно сделать, чтобы высвободить выражение агрессии, смерти и уничтожения, — это только попросить ребенка двух — пяти лет рассказать историю (278). Эти идеи и импульсы такие же, как и те, которые воскрешаются у человека во время психотерапии. Я привожу здесь результаты трех экспериментальных научных исследований, которые подтверждают данные, как наблюдений, так и ретроспективные.

Anthony (279) исследовал сто семнадцать нормальных детей, используя способ завершения истории и тесты Стэнфорда-Бине. (Кроме того, в пяти семьях родители вели дневник наблюдений за одиннадцатью детьми). Она пришла к выводу, что каким бы методом не изучать идею смерти, выделяются две темы — смерти как печального отделения и смерти как результата агрессии. Мысли о наказании и смерти легко приходят детям на ум; снова и снова они выражают представление о смерти как о последствии враждебной агрессии. Основное значение смерти для ребенка — это разлука, причинение насилия, горе и страх. Но также смерть в фантазиях меняет свой облик так, что убийца становится убитым, а мертвец рождается заново.

Anthony (280) изучала детей, находящихся в пограничном к психозу состоянии, используя обширную батарею тестов. Она сообщила, что проективная методика дает обильные доказательства преобладающей озабоченности таких детей своим выживанием. Страх уничтожения появляется в различных видах и почти в каждом тесте. Временами тема выживания выражается настолько явно, что не требует составления заключения. В других случаях тема выживания вторична по важности в сравнении с количеством и силой воспринимаемой и воображаемой разрушительности. В любом случае, тема выживания является всепроникающей. Иногда эта тема озвучивается словами о незначительной цене жизни и случайности смерти, а существование, кажется, состоит из суровой расплаты за небольшие прегрешения. Эти дети подчеркивают полярности «маленький — большой» и «беспомощный — могучий». В тесте Роршаха они видят монстров, динозавров, драконов, великанов, чертей и ужасающих космических пришельцев. Их фантазии наполнены способами и образами жестокого уничтожения, такими, как пожары, землетрясения, торнадо, наводнения, бомбардировки, съедение заживо и увечья. Темнота и сон опасны, так как сон каким-то образом может незаметно перейти в смерть. Результаты тестов также показали незначительный контроль над реальностью и стремление к установлению контакта. Дети пытаются удержаться в реальности и мечутся между своими фантазиями и более реалистичными, в меньшей степени провоцирующими интерпретациями. Именно это метание характеризует «пограничного» ребенка. Он также проявляет свою «мега-тревогу» обращаясь к человеку, проводящему исследования, с мольбой о защите, и его очевидные страдания мешают исследователю оставаться объективным. Хотя доклад Engel по научному беспристрастен, ее чуткое восприятие и сам клинический материал дают впечатление о том, в какой крайней степени ужаса живут эти дети, и как отчаянно они борются за то, чтобы сохранить тело и рассудок.

Schilder и Wechsler (282) обследовали 76 детей, находившихся в психиатрической лечебнице. Вначале проводился опрос, затем тест интерпретации картинок. Было сделано заключение, что для ребенка смерть не представляется естественным завершением жизни; смерть как результат преклонного возраста или болезни для него не имеет никакой реальности. Она происходит из-за враждебности других людей, является наказанием, назначенным за прегрешения. Дополнительной действующей силой может выступать Бог. Таким образом, ребенок не боится умереть; он боится быть убитым.

В своей книге «Цели и желания человека» (63) Schilder воспроизводит сведения, полученные в результате обширного изучения детских установок по отношению к смерти. Он говорит, что у них очень легко формируется представление о смерти как о жестоком насилии. Насколько душа ребенка полна идеями жестокости и уничтожения, можно увидеть в реакциях на картинки с изображениями призраков и скелетов: призраки убивают, и то же делают мертвецы. Так как ребенок постоянно находится в опасной ситуации, всего, что необычно и неожиданно, нужно бояться. Его принципы поведения относительно смерти происходят из ужаса перед наказанием. Наказание означает только одну вещь: смерть в результате несчастного случая, причиненная каким-то оружием или ядом.

Эти явления, обнаруженные у детей с расстройствами, не следует интерпретировать как симптомы психического заболевания. Качественно они не отличаются от тех, которые обнаруживаются у «нормальных» детей.

Сновидения, фобии и сказки

Despert (284) рассказывает о сновидениях детей дошкольного возраста. В них встречаются люди огромного роста, которые часто обладают уничтожающей силой, и животные, которые всегда свирепы, а иногда смертельно опасны. Между содержанием сна и реальным травмирующим опытом ребенка нет связи. В первых сновидениях, содержание которых может быть установлено (в возрасте двух лет), ребенок видит, что его преследуют, кусают и съедают. Ребенок сообщает об интенсивном страхе быть уничтоженным особым способом, он никогда не говорит о том, что боится, что его толкнут, ударят, поцарапают, или пнут, то есть о тех враждебных действиях, с которыми он может столкнуться в реальной жизни. Более того, когда в старшем возрасте он может назвать действующих лиц, угрожающих преследованием или уничтожением, очевидно, что они находятся вне области жизненных переживаний ребенка. В нескольких случаях обнаружилось, что ребенок идентифицирует животных с людьми или конкретно с родителями, а свободные ассоциации, которые дети делают в связи со своими снами, доказывают идентичность уничтожающих животных и родителей.

Это несоответствие между пугающими объектами и ситуациями в сновидениях и реальными травмирующими событиями также наблюдается в его осознанных страхах и фобиях. Дети сообщают о страхе перед дикими животными, такими, как львы, волки и гориллы, о боязни призраков и ведьм, они боятся потеряться (даже если они никогда не терялись на самом деле). Jersild (285) объясняет «иррациональное» качество этих страхов силой воображения ребенка, но May (286) уверен, что они становятся более доступными для понимания, если рассматривать их как объективацию лежащей в основе тревоги. Общеизвестно, замечает он, что тревога у детей часто переносится на призраки, ведьм и другие объекты, которые не имеют отношения к объективному миру ребенка, но выполняют важные функции в реализации его субъективной потребности. Он может испытывать тревогу из-за отношений с родителями, но потому, что он не может обнаружить данную причину, он переносит угрозу на «воображаемые» объекты.

Odier (287) описывает анимистический элемент в фобиях у детей (и у взрослых). Объект фобии обладает всеми атрибутами недоброжелательной силы. За объектом скрывается идея, смутный намек на некое существо, притаившееся, неопознанное, но живое. Объект, безобидный сам по себе, получает силу от этого существа, которое использует объект для того, чтобы претворить в жизнь свои злобные намерения. Во всех случаях фобий можно обнаружить старую травму, а иногда уверенность в том, что кто-то или что-то хочет убить ребенка.

Сновидения у старших детей по содержанию совпадают со сновидениями взрослых. Можно обнаружить еще большее многообразие уничтожающих сил, как одушевленных, так и неодушевленных, а также способов жесткого уничтожения или нанесения увечий. Как правило, объект или сила не идентифицируются с матерью, хотя иногда это происходит случайно. Девочка-подросток может идентифицировать насильника с матерью. Friedemann (288) делает наблюдение, что многие сновидения как у мальчиков, так и у девочек содержат образы кастрации или потенциальной смерти и показывают мать как могущественную и уничтожающую фигуру. Проведенный Jones (289) анализ кошмаров показал, что они берут начало в ранних психических конфликтах, связанных с родителями; атакующий зверь, демон или испытываемое чувство сдавливания обычно представляют родителя (290). Odier (287) убежден, что лежит в основе кошмаров идея смерти. Пугающая ситуация сходна с фобийными реакциями маленького ребенка, и кошмар воспроизводит характеристики травм, имевших место в раннем детстве так, как они переживались ребенком. Люди часто называют действующих лиц своих сновидений своими «дьяволами», причину этого можно установить, если идентифицировать изначального «дьявола». Первые травмирующие воздействия, возможно, были нанесены людьми, особенно родителями и прежде всего «этим всемогущим божеством, именуемым Матерью». Фобии и кошмары, говорит Odier, «черпают свою силу из живых источников первородных страхов человека».

Мы знакомы с садистским содержанием сказок: злобные мачехи, ведьмы, людоеды, великаны и волки вынашивают коварные замыслы против детей, накладывают на них проклятия, пытаются их погубить, калечат или съедают их. Частой темой является злобная мачеха, мучающая свою падчерицу. (Как можно предположить, мачеха олицетворяет мать, и повсеместно принятое дискредитирующее отношение к мачехе является замещением, козлом отпущения страха и ненависти к матери). Ревнивая, преследующая мачеха может повергнуть падчерицу в отчаяние и навлечь на нее смерть. Почему подобные истории существуют во всех культурах и почему на протяжении долгого времени они столь многозначительны для детей? Причина, по-видимому, кроется в том, что они не являются сказками. Они определяют то, что ребенок интуитивно угадывает в материнском отношении к нему. Тот факт, что они распространены по всему миру, подтверждает предположение об универсальности материнского деструктивного влияния и, в то же время, о боязни осознать его.

Реакции на болезнь, травму или оперативное вмешательство

Многие дети реагируют на боль, нарушение функций организма, лечебные процедуры, госпитализацию и хирургическое вмешательство так, как будто бы это соответствующее какому-то проступку наказание. Если у ребенка нет общего чувства опасности, он может перенести боль и инвалидность стоически, в то время как даже незначительная болезнь или травма могут вызвать у другого ребенка сильную тревогу, предположительно, потому что они активизируют комплекс смерти или соответствуют образу «атакующего» и, в особенности, потому что он воспринимает амбивалентность чрезмерных реакций матери. Некоторые дети чрезвычайно нетерпимы к боли, боятся врачей и медицинского осмотра и могут отреагировать на небольшую операцию психическим расстройством. Эти дети, как обращает внимание A. Freud (291), защищаются от холода и сквозняков, чтобы отразить угрозу смерти, и тщательно выбирают еду, боясь, что их могут отравить.

Lourie (292) сообщает, что даже очень маленькие дети с тяжелыми заболеваниями представляют смерть как связанную с насилием и наказанием. Morrissey (293) обнаруживает, что танатическая тревога существует в очень раннем возрасте, хотя чаще она наблюдается у более старших детей. Среди его серьезно больных пациентов был трехлетний ребенок, который, как определили, страдал от подобной тревоги.

A. Freud (291) говорит, что большинству психиатров известно, что любое хирургическое вмешательство в тело ребенка может служить отправной точкой для активизации, группирования и рационализации идей о нападении, подавлении и (или) кастрации. Если фантазии ребенка связаны с его агрессией, направленной против матери, операция переживается, как несущая возмездие, атака со стороны матери, целью которой служат внутренности ребенка (наблюдение, первоначально сделанное М. Klein). Детям свойственно приписывать внешним или интернализованным агентам любые болезненные процессы, происходящие внутри тела, а также все, что наносит ему травму. В соответствии со своей интерпретацией происходящего, маленькие дети реагируют на боль не только тревогой, но и другими аффектами, соответствующими содержанию подсознательных фантазий — то есть, с одной стороны, яростью, гневом и мстительными чувствами, а с другой — мазохистской покорностью, виной или депрессией.

Тонзиллоэктомия, по-видимому, является особенно провоцирующей тревогу. Langford (294) обнаружил, что эта операция ускорила появление приступов тревоги у большого количества детей, у которых уже были эмоциональные расстройства, a Jessner и др. (295) сообщили, что операция по удалению миндалин — стрессовое переживание для всех детей потому, что оно активизирует сильные детские страхи оставления на произвол судьбы, увечья и смерти.

Изучение взрослых пациентов подтверждает значение, которое придают болезням и операциям дети. Bard и Dyk (296) обнаружили, что у некоторых убеждений, касающихся причины болезни, имеется рациональная основа. Пациенты в значительной степени верили, что межличностные отношения могут быть до такой степени вредоносными, что вызывают тяжелую болезнь. Пугающее событие обычно воспринимается так, как это было в раннем детстве — то есть, оно является формой действия человеческих существ, обычно родителей. Если во взаимоотношениях со своими родителями ребенок приобретает убеждение, что травма, которую он переживает, является заслуженной из-за какой-то его ошибки, то тогда его интерпретация травмы, переживаемой им позднее, может согласовываться. Окружение ребенка в детстве на самом деле может быть враждебным, а наказания за проступки — чрезмерными. Авторы не находят значительной связи между убеждениями в причине болезни и культурными, образовательными и религиозными факторами. Kluckhohn (297) также убежден, что персонификация причинности берет свое начало в раннем развитии, когда практически все, что происходит с ребенком, опосредовано человеческими агентами, родителями и лицами, их заменяющими. Janis (298) придерживается мнения, что любое проявление признаков потенциального увечья или уничтожения повторно активирует те модели эмоционального реагирования, которые установились и усилились во время периодов стресса в раннем детстве. При изучении реакции на ампутацию частей тела Rosen (299) обнаружил, что нарушение обычных моделей поведения, по-видимому, связано с разрушением защитного механизма, состоящего из раннего отрицания возможности получения увечья. Если благодаря механизму отрицания эго чувствует себя в безопасности, то разрушение этой защиты отбрасывает эго назад, в период младенчества.

Комплекс смерти как определяющий фактор психических и психосоматических заболеваний

Мы рассмотрели как болезнь, травма и операция выявляют комплекс смерти и могут усилить его. Теперь мы можем исследовать ту роль, которую комплекс играет в обуславливании эмоциональных и психофизиологических нарушений в детстве и подростковом периоде. Я приведу цитаты, чтобы продемонстрировать широкий диапазон этих расстройств и значительность фактора материнской разрушительности в их патогенезе.

Spitz (300) предлагает этиологическую классификацию психогенных заболеваний в младенчестве, основанную на материнско-детских взаимоотношениях. Вариантов всего два: 1) негармоничность типов семейного воспитания, способствующие «психотическим» заболеваниям; 2) недостаточность материнской заботы, ведущая к заболеваниям, вызванным «эмоциональным дефицитом». Несоответствующие материнские установки коррелируют с определенными расстройствами: открытое отвержение вызывает кому у новорожденных, тревожное попустительское отношение вызывает колики, враждебность под прикрытием тревоги вызывает нейродермиты, резкий переход от потакания к агрессивной враждебности вызывает гиперактивность, циклические перепады настроения вызывают расстройства стула, и сознательно компенсируемая враждебность служит причиной агрессивной гипертимии. Что касается болезней дефицита, то частичная депривация ведет к депрессии, а полная депривация — к общему истощению организма. Cramer (301) обнаруживает корреляцию невротических образований у детей с наиболее часто встречающимися отклонениями в установках и поведении матери, такими, как открытое отвержение, жестокость, нетерпеливость, пренебрежительное отношение, чересчур строгая приверженность режиму или, наоборот, полный отказ от него. Проявление у ребенка симптомов и напряжения ослабляется, когда за ним ухаживает нейтральное лицо, заменяющее мать, но усиливается, когда им снова начинает заниматься мать. Все неврозы на раннем этапе первых трех лет жизни (вращение головой, раскачивание, отказ от пищи, рвота, расстройства сна) и на более поздней стадии (запоры, гиперактивность, ревность, агрессия, недержание) ассоциируются с материнскими установками и практическими действиями.

Было обнаружено, что психосоматические заболевания в детстве также связаны с качеством материнской заботы. Gerard (302) уверен, что в основе телесных расстройств лежат те эмоции, которые возникают в первые месяцы жизни как реакция на определенные параметры среды. Эмоциональная травма вызывает реальное физическое страдание, а локализация может привести к более поздним психосоматическим расстройствам. Симптомы отражают ранний соматический локус эмоций или могут представлять ухудшение хронических состояний, установившихся еще в детстве. Во всех случаях, изученных Gerard, была общая черта: матери демонстрировали выраженный нарциссизм и отсутствие интереса к ребенку, за исключением тех ситуаций, где интерес проявлялся для того, чтобы показать свою замечательность. Большинство из них были отвергающими и жестокими. Все обследованные дети в раннем возрасте не имели надлежащего удовлетворения потребностей. Матери пациентов с язвенными коликами были не любящими, фригидными и очень честолюбивыми. Наибольшей неустойчивостью настроения обладали матери пациентов с заболеваниями органов брюшной полости и кишечника. Все эти дети подвергались еще большим страданиям из-за того, что их били, шлепали и оскорбляли. У пациентов с астмой были требовательные, суровые матери, которые проявляли раздражение в ответ на плач ребенка. У пациентов с экземой матери были пугливыми и возбужденными, редко бравшими своих детей на руки.

Mohr и др. (303) поддерживают мнение о том, что психосоматические заболевания детей связаны с неадекватной материнской заботой на первом году жизни. Sperling (304) сообщает, что во всех изученных им случаях у матери было подсознательное желание видеть ребенка беспомощным и зависимым. Мать и ребенок составляют психологический союз, и ребенок реагирует на подсознательное желание матери подсознательной покорностью. Ребенок как будто бы получает команду заболеть, что в реальности означает команду оставаться зависимым и беспомощным. Green и Solnit (305) приводят описание «синдрома уязвимого ребенка», состоящего из чрезмерной озабоченности телесными функциями, а также физическими и другими симптомами у ребенка, который выздоровел от тяжелой, почти смертельной болезни. Ребенок ощущает уверенность матери в том, что он уязвим, воспринимает этот искаженный образ и использует физические симптомы, чтобы заместить угрозу смерти угрозой какой-либо части тела. У матери могут быть сознательные амбивалентные чувства или потребность найти какой-либо физический недостаток у своего ребенка, возникающие вследствие замещения чувства враждебности к нему.

Симптомы ребенка могут также представлять собой эквивалент эмоциональной депрессии. Клиническая картина состоит в том, что ребенок страдает от недомогания, в первую очередь влияющего на его аппетит и сон, а его апатичность и плохое настроение могут выглядеть как последствия плохого физического состояния, вызванного неизвестной болезнью. Согласно Sperling (306), отсутствие материнской любви играет особую роль в происхождении этой реакции. В подобной обстановке определенные переживания, которые дети ассимилируют, приобретают преувеличенное травмирующее значение; любая ситуация, которая для ребенка символизирует потерю объекта любви, может способствовать развитию депрессии. Cohen и др (307) также обсуждают происхождение депрессии как реакции младенца на эмоциональную атмосферу. В атмосфере тепла и заботы он расцветает, но в обстановке тревоги и холодности у него развиваются нарушения пищеварения, различные напряженные состояния, он становится депрессивным и даже может умереть от общего истощения организма. Bloch (308) видит причину появления невротической депрессии не только в отсутствии заботы, но и в желании родителя убить своего ребенка. Хотя это желание не часто выражается открыто, ребенок впитывает его, воспринимает чувства родителя и приходит к заключению, что он не заслуживает ни любви, ни того, чтобы оставаться в живых. Для того, чтобы спрятать понимание убийственных желаний родителя, ребенок может развить у себя структуру личности, которая поддерживает иллюзию, что родители на самом деле его любят. Хотя Bloch говорит о родителях, из случаев, описанных им, становится очевидным, что источником угрозы детоубийства служит мать.

Sperling (309) приписывает развитие невроза у ребенка идее матери как всемогущего и наказывающего существа, чьи желания должны выполняться. Садизм и нарциссизм матери вызывают появление того же вида покорности, что возникает под гипнозом, хотя для этого не используются вербальные средства сообщения. Невротичное и странное поведение представляет собой ответ на подсознательное желание матери, чтобы ребенок действовал именно так. Pirson уверен, что все, что мешает ребенку в удовлетворении его эмоциональных потребностей, усиливает его страхи и вызывает нервные заболевания. Такими факторами, помимо несчастий, являются враждебное отношение со стороны родителей и подверженность преждевременной и интенсивной сексуальной стимуляции. Основными страхами, которые возникают у ребенка, являются не только страх потери любви или страх быть покинутым, но и страх перед физическим увечьем. Элемент насилия в значительной степени представлен в обсессивных и компульсивных состояниях. Miller (311) обнаруживает в этих состояниях, навязчивые страхи использования опасных предметов, мысли об опасных событиях, обсессивные идеи о том, что чьи-то мысли могут навлечь на других несчастья и приписывание опасных сил определенным объектам.

Важность материнской разрушительности как этиологического фактора в возникновении психозов в детстве до такой степени произвело впечатление на некоторых исследователей, что появился термин шизофреногенные матери. Despert (312) констатирует, что всех матерей детей, страдающих шизофренией, литература описывает как обсессивных, сверхтревожных, холодных и сдерживающих сексуальное удовлетворение. В ее собственных наблюдениях полное отвержение ребенка является весьма заметным фактором. Нельзя читать протоколы тестов и ответы на вопросы детей, находящихся на грани психоза, не почувствовав всю опустошающую тревогу этих детей и их вызывающие жалость усилия зацепиться за реальность пред лицом угрозы насилия. Человек, которому так угрожают, отступает на более безопасные позиции и использует наказывающие методы защиты. Он не смеет поддерживать более высокие формы объективных взаимоотношений. Угроза перед уничтожением оживает вследствие опасных ситуаций в повседневной жизни и вызывает вспышки агрессии, наиболее отчетливо проявляемые детьми, больных шизофренией. Kaufman (314) обнаруживает, что во всех подгруппах детей с шизофренией наблюдается центральная тревога, состоящая из страха перед уничтожением и аффективных расстройств, проявляемых в торможении или вспышках ярости. Searles (315) также уверен, что страх смерти является источником тревоги, от которой ребенок защищается, но, хотя он говорит, что психоз можно считать результатом извращенных переживаний раннего детства и младенчества, он приписывает страх самому факту смертности, а не угрозе, которая предшествует по времени появлению знания о естественной смерти.

Сейчас признано, что многие случаи психической ненормальности происходят не из-за какой-то особой безличной причины, а являются результатом отсутствия Материнского питающего воздействия или патологических взаимоотношений с матерью. Tarjan (316) выражает первую точку зрения, когда говорит, что «правильная и последовательная стимуляция в теплом и терпимым окружением» необходима для полной реализации того, что заложено биологически, и все силы, влияющие на развитие эго, также влияют на интеллектуальное развитие. Некоторыми из описанных механизмов патологических взаимоотношений являются: боязнь утраты собственной идентичности (317), участие в сексуальной жизни родителей (318) и демонстрация кастрации с целью избежать страха перед ней (318). Из собственного опыта могу сделать заключение, что чаще всего задержку умственного развития ребенка можно объяснить его защитой, направленной на враждебную мать, и ее наказанием.

Мы подошли к пониманию того, что подростковая делинквентность (исключая социологический тип) есть продукт поведения родителей. Она может выглядеть как подражание агрессивным или антиобщественным действиям или, что происходит чаще, ее провоцирует один из родителей, таким косвенным образом удовлетворяя собственные запретные импульсы. Я уверен, что глубинным родительским мотивом, наиболее отчетливо проявляющимся в случае с сексуально распущенной девочкой и ее матерью, является враждебность по отношению к ребенку. Давая описание происхождения антиобщественного характера, Berman (320) делает упор на события, которые произошли, когда ребенку было около года, и следствием которых было развитие «абсолютной ненависти» к матери. Johnson (321), которая первая пришла к пониманию родительского поощрения делинквентности, говорит об удовлетворении родительских деструктивных желаний; мы встречаем таких родителей, — говорит она, чья разрушительность настолько велика, что они не могут быть удовлетворены до тех пор, пока их ребенок не попадет в исправительную школу или тюрьму.

Изучение покушений на убийство и убийств, совершенных мальчиками, показало наличие ненормальных взаимоотношений преступника со своей матерью. Easson и Steinhilber сообщают о семи мальчиках, покушавшихся на убийство, и одном, который убийство совершил. Каждый из них был привязан к своей матери и враждебно самоидентифицировал себя с ней. Все эти мальчики поддерживали зависимые взаимоотношения. Им было отказано в уединенности и они подвергались сильнейшему сексуальному совращению. В каждом случае им регулярно давали понять, что родитель ожидает от них физически жестокого и агрессивного антиобщественного поведения, вплоть до убийства. У мальчика, совершившего убийство, была мать, неудовлетворенная своей ролью женщины и матери, хотя она и соблазняла своего сына. Во всех этих семьях отсутствовали отцы, что сделало невозможным здоровую идентификацию.

Smith (323) анализирует движущие силы убийства на примере восьми убийц в возрасте от четырнадцати до двадцати одного года. В каждом случае развитие в раннем детстве было отмечено распадом семьи. Существует модель такой эмоциональной депривации или такой первобытной жестокости между родителями, что ребенок просто ошеломлен и дезорганизован аффектами, с которыми не может справиться его незрелое эго. Общим знаменателем во всех этих случаях служит ощущение заброшенности с сопутствующим озлобленным неверием в человеческие взаимоотношения и чрезмерная настороженность к возможности вновь пережить опыт потери. Самые ранние проявления гнева ребенка переносятся на объект, который, очевидно, принимает символическое значение как замена ненавидимого родителя, и в каждом случае родитель или лицо, его символизирующее, становится жертвой убийства. В акте насилия присутствует возвращение к докогнитивному симбиозу, в котором он сам и кто-то еще не отделимы друг от друга, и паническое уничтожение связано со страхом быть уничтоженным. Мать не интересуется своими детьми и желает оставить их на пороге у таких же бесчувственных родственников. Типично, что в фантазии ребенка эта ужасная реальность превращается в свою противоположность, потому что от подсознательных убийственных чувств к не дающей ничего матери защищает сознательная лояльность к ней. Отец очень редко является реальным или знакомым человеком, он видится как смутная фигура, хотя может иногда появиться, он уже откровенно отвергнут матерью потому, что является удобным козлом отпущения за ее собственные недостатки. Smith добавляет, что усилиям оказать влияние на проблемных детей, структура характера которых показывает, что они являются потенциальными убийцами, очень часто препятствуют матери, которым нужна зависимость детей, и которые разрушают любую попытку психотерапевтического воздействия для того, чтобы удовлетворить свои ненасытные потребности.

И, наконец, мы можем упомянуть суицидальную тенденцию у детей. Настоящее самоубийство редкость в раннем возрасте, но его эквиваленты в виде «случайных» повреждений, депрессии и определенных агрессивных поступках встречаются часто. При изучении детей и подростков, которые пытались совершить самоубийство или серьезно угрожали им, Schrut (324) обнаружил, что в большинстве случаев преобладающее чувство того, что он является тяжким бременем, ребенку подсознательно передала его мать. Это чувство, что «он не такой, как нужно», что он ничего не стоит и является источником неудовольствия своей матери. Оно сопровождается беспомощным гневом из-за того, что его отвергают. Мать ребенка, склонного к депрессии или самоубийству, настолько отвергает его, что он впадает в отчаяние. Некоторые матери, однако, ощущают чувство вины и ребенок обнаруживает, что, хотя он не может «привлечь» мать хорошим поведением, он может вызвать у нее гнев и тревогу своими действиями самоуничтожения; эти дети составляют враждебный и гиперактивный тип. Попытки самоубийства приносят максимальное удовлетворение, вызывая материнское горе и тревогу потому, что они ярче всего показывают родительскую травму. Развив такой способ существования, дети готовы встретить другие межличностные кризисы в своей дальнейшей жизни аналогичной реакцией самоуничтожения.

Я убежден, что механизм можно будет увидеть более отчетливо, если признать, что эти матери не только отвергают своих детей, но и имеют импульсы к детоубийству. Желание детоубийства означает не только желание отнять жизнь у ребенка, но и желание того, чтобы он сам убил себя. Schrut (324) подразумевает это, когда говорит, что ребенку «подсказывают» такое поведение; ничего, кроме самоубийственных поступков не имеет такой сильной эмоциональной привлекательности для матери. Lieberman (325) обнаруживает общий фактор в случаях попыток к самоубийству, совершенных детьми: сознательное или подсознательное желание смерти, исходящее от матери к ребенку. Это желание может повлечь смерть ребенка с такой же эффективностью, как если бы сама мать поразила его. Это происходит потому, что желание смерти — желание уничтожить ребенка, желание того, чтобы он сам уничтожил себя, и желание его смерти — является настолько широко распространенным, что суицидальная тенденция не есть особенность какой-либо группы, а проявляется повсеместно самыми различными способами, с большей или меньшей силой. Ему противостоит импульс, направленный на убийство матери, который одновременно является защитой и от внешней угрозы и от тенденции к саморазрушению. Альтернатива убей — или-умри обостряет понимание значения агрессии — покорности или садизма — мазохизма. В значительной степени в человеческие взаимоотношения вовлечены смерть и защита от смерти, которая является любовью или питающим воздействием.

Здесь приведен обзор только части обширной литературы по этой теме. Можно сказать, что, в общем, сейчас существует широко распространенное признание материнской разрушительности и ее присутствия во многих (если не во всех) клинических случаях, имеющих отношение к страху смерти и страху уничтожения. Gardner (326), например, сообщает, что в исследовательской программе, направленной на изучение мотивов невротического и антиобщественного поведения и серьезных проблем с учебой у нормально развивающихся детей, выдвигается гипотеза, что центральной проблемой во всех этих случаях является сохранение целостности тела и самой жизни. «Наиболее часто озвученным конфликтом в этих симптоматически разных случаях нарушения поведения является страх, что их изувечат каким-либо из множества способов или убьют; или что они не смогут контролировать свои собственные первобытные импульсы калечить, уничтожать и убивать других». Тем не менее, еще не полностью признано, что базовые страхи быть убитым или искалеченным являются реакциями на базовые материнские импульсы, направленные на убийство своего ребенка или нанесение ему увечий.

Резюме

Под материнской разрушительностью подразумевается любое влияние, оказываемое матерью или лицом ее заменяющим, которое угрожает жизни, здоровью и развитию эго ребенка. «Разрушительность» не предполагает пагубности и не имеет дополнительного значения вины. Биологическая мать, несомненно, является единственным источником человеческого влияния на плод, ребенка в процессе родов и младенца, и, таким образом, она выступает в роли основного представителя, определяющего судьбу человека. Во время младенчества и детства мать или лицо, ее заменяющее, продолжает оказывать и патогенное, и питающее влияние на здоровье и развитие ребенка. Влияние матери является, фактически, единственным по своей значимости. Это происходит из-за специфических способов общения, существующих только между ребенком и его матерью, к тому же отец или другое ухаживающее лицо обычно не обладает деструктивными импульсами, превалирующими у матерей. Отец временами может играть незначительную роль, или ту, которую ему диктуют эмоциональные потребности матери.

Мое понимание материнской разрушительности развилось из того, что я связал страх и ненависть, испытываемые пациентом к своей матери (и защитные механизмы, противостоящие их осознанию) и реальный характер матери, в особенности, ее базовые деструктивные импульсы. Эти импульсы состоят из побуждения уничтожить ребенка полностью или желания изувечить его. Последнее, возможно, является аспектом почти неизменной садистской природы уничтожающего импульса; когда он направлен на гениталии, его можно рассматривать как «кастрирующий», желание лишить ребенка органов чувственного удовольствия и воспроизводства. Самое отчетливое впечатление об импульсе, направленном на детоубийство, можно получить, изучая женщин во время беременности, в процессе родов и после них, особенно при тревожных и депрессивных состояниях. Импульс к кастрации появляется позже и вызван сексуальными материнскими конфликтами, ее соблазнением ребенка и соперничеством с дочерью.

Хотя психиатры знакомы со страхом смерти и страхом увечья или кастрации, а также со страхом перед матерью и враждебностью по отношению к ней, они не решаются вывести прямую корреляцию клинических наблюдений с материнской пагубностью. Более ранняя литература ориентирована на теорию инстинктов, которая постулирует, что основа патогенности лежит в силах, берущих начало в самом ребенке, и видит образ плохой матери и реакцию на него, в основном как внутрипсихическое образование. Я предполагаю, что теория инстинктов является одной из форм «избегания» признания существования материнской разрушительности, поддержанная комплексом смерти и невозможностью мужчин обнаружить едва уловимую агрессивность женщин. Избегание также проявляет себя в феномене «диссоциации» — представление клинических данных, приближающих осознание материнской разрушительности, и отказ от интерпретации их относительно патологического обуславливания. В общем и целом, сейчас имеются обширные клинические и экспериментальные данные, поддерживающие тезис о прямом материнском патогенном влиянии. Возможно, что еще недостаточную оценку получили универсальность материнской разрушительности, ее загадочность и ее тесная взаимосвязь с физическим и психическим нездоровьем, а также социальными проблемами.

Следует признать, что комплекс смерти является продуктом материнского импульса к детоубийству, а комплекс увечья или комплекс кастрации — продукт материнского импульса, направленного на нанесение увечий. Комплекс кастрации, приобретенный подобным путем, отличается от концепции Freud тем, что он приписывает причинность внешней угрозе, которая относится как к мужчинам, так и к женщинам. Общее разрушающее воздействие может быть обозначено как комплекс трагической смерти, в котором два основных компонента. Материнская разрушительность и комплекс трагической смерти не являются строго совпадающими потому, что биологические факторы вносят вклад в происхождение комплекса, а случайные события и другие люди вносят вклад в его развитие. Тем не менее, без материнской разрушительности комплекс не имел бы клинической важности.

Как и можно было ожидать, комплекс более отчетливо проявляется у детей, чем у взрослых. Установки ребенка по отношению к смерти основываются на убеждении, что она является результатом враждебной агрессии. Это подтверждается детскими сновидениями и сказками. В реакциях детей на болезнь, травму и хирургическую операцию очень часто можно обнаружить страх перед наказанием, незаслуженным или в качестве возмездия за агрессивные импульсы по отношению к матери. При анализе литературы по всему диапазону поведенческих и психосоматических расстройств у детей нельзя не прийти к выводу, что материнская разрушительность, или комплекс трагической смерти, являются существенным определяющим фактором всех этих состояний.

Мать, тревога и смерть

Представления о смерти пронизывают как всю историю человечества, так и индивидуальную историю каждого конкретного человека. Тем не менее для психологии эта проблема относительно нова. Еще Л.С. Выготский отмечал, какую значительную роль играет смерть в жизни каждого человека, систематизируя и осмысляя ее. Влияние представлений о смерти на жизнь человека сейчас кажется вполне очевидным, несмотря на заметный недостаток исследований в этой области. Хочется надеяться, что появление книги Джозефа С. Рейнольдса на русском языке будет способствовать росту количества отечественных исследований в этой очень важной области современной психологии.