Боулби Д. — Привязанность. Глава 15. Сосредоточение на человеке

Глава 15. Сосредоточение на человеке

«Да, — сказала Кошка, прислушиваясь, — а что любит Малыш?»

«Он любит вещи мягкие и податливые, — сказала Летучая Мышь. —
Когда он идет спать, он любит держать в руках что-то теплое.
Он обожает, чтобы с ним играли. Вот все это он и любит».

Просто сказки. Р. Киплинг

Введение

В предыдущей главе наше описание развития привязанности лишь немного вышло за пределы первой из четырех стадий — стадии «Недифференцированной ориентировки и адресации сигналов любому лицу». В этой главе мы опишем стадии 2 и 3 в том виде, как они протекают у младенцев, растущих в обычной семейной обстановке. Рассмотрим эти стадии.

Стадия 2 — «Ориентация на определенное лицо (или лица) и адресация ему (им) сигналов».

Стадия 3 — «Сохранение близкого положения к определенному лицу с помощью локомоций и сигналов».

В последней главе обсуждаются вопросы, возникающие в связи с развитием на стадии 4, называемой «Формирование целекорректируемого партнерства».

Основным источником сведений относительно развития поведения на стадии 2 являются тщательные наблюдения Вулфа (Wolfl 1963), проведенные им в Бостоне за младенцами из семей американцев — выходцев из Ирландии, а также материалы наблюдений Эйнсворт (Ainsworth, 1967) за поведением младенцев из племени ганда. Источником сведений о развитии на стадии 3 послужили наблюдения Эйнсворт за гандийскими младенцами, а также наблюдения Шаффера и Эмерсона (Schaffer, Emerson, 1964а) за шотландскими младенцами из Глазго.

Можно считать весьма удачным то обстоятельство, что в отношении стадии 3 имеются сравнительные данные о младенцах, которые растут в таких разных условиях, как африканская сельская местность и шотландская городская среда, поскольку весьма вероятно, что изменения, общие для младенцев, растущих в столь разных условиях, происходят также у детей в другой обстановке. Однако, сравнивая эти две группы данных, необходимо постоянно иметь в виду одну трудность. В исследовании Шаффера и Эмерсона единственным критерием проявлений привязанности служили реакции протеста ребенка против ухода взрослого. В исследовании младенцев из племени ганда, напротив, Эйнсворт использовала более широкую систему критериев наличия привязанности: в дополнение к протесту ребенка против разлуки учитывалось также, как ребенок реагировал на появление взрослого и как он использовал взрослого в качестве «опорной базы» для своих попыток исследовать окружающий мир.

Паттерны избирательно направленного поведения

Как мы уже это описывали, главное изменение, которое обычно происходит в ходе онтогенеза поведения, связано с ограничением (сужением) диапазона стимулов, способных вызывать и прекращать реакцию ребенка. Это в первую очередь относится к проявлениям радости и к плачу в младенческом возрасте. Если вначале младенец, растущий в семье, отзывается на действия по уходу, исходящие от любого человека (в отдельности и всех вместе), то вскоре он начинает обнаруживать свои предпочтения. Судя по имеющимся сообщениям, одной из наиболее ранних форм дифференцировок, осуществляемых младенцем, является выделение голоса матери из всех прочих голосов. Вулф (Wolff, 1963) описывает, как уже на пятой неделе жизни материнский голос намного чаще вызывает у ребенка улыбку, чем голос отца или человека, ведущего наблюдения.

Эйнсворт (Ainsworth, 1967) перечисляет более десятка различных форм поведения, которые демонстрирует младенец в течение первого года жизни и которые у большинства младенцев, растущих в семье, возникают в этот период по отношению к определенному лицу и адресуются именно ему. Последующие материалы взяты главным образом из описаний Эйнсворт. Она подчеркивает, что практически любые избирательные реакции могут появляться даже раньше, чем в тех случаях, которые наблюдала она. Поскольку между младенцами существуют огромные различия и, по-видимому, у любого из них при появлении избирательного отношения к окружающим людям соответствующие реакции еще неустойчивы, можно лишь примерно указать возраст, в котором появляются эти индивидуально адресованные реакции.

Избирательное прекращение плача, когда младенца берут на руки

Данная реакция проявляется в следующем: ребенок продолжает плакать, если его берет на руки не мать, а кто-то другой, и прекращает плакать, если его берет мать. Наиболее раннее появление реакции данного типа было отмечено Эйнсворт у ребенка в возрасте девяти недель.

Избирательная реакция плача в ответ на уход матери

Реакцией является плач ребенка, если комнату покидает мать, и отсутствие плача, если уходит кто-либо иной. Наиболее раннее появление данной реакции отмечено Эйнсворт в возрасте пятнадцати недель.

Избирательная улыбка в ответ на зрительные стимулы

Эта реакция проявляется в том, что ребенок улыбается чаще, с большей готовностью и активнее при виде своей матери, чем кого-то другого. Наиболее ранний случай появления данной реакции зафиксирован у десятинедельного гандийского младенца. У целого ряда младенцев из Лондона, которых исследовал Амброуз (Ambrose, 1961), реакция улыбки в адрес незнакомого человека достигала своего пика примерно к тринадцати неделям, после чего младенцы улыбались главным образом своей матери.

Следует заметить, что Вулф (Wolff, 1963) наблюдал появление избирательной улыбки в ответ на слуховые стимулы (например, голос матери) уже на пятой неделе от рождения, хотя остается неясным, может ли в этом возрасте ребенок отличать голос матери от голоса другой женщины.

Избирательно адресованные вокализации

Суть этой реакции в том, что вокализации ребенка чаще и легче возникают в процессе взаимодействия с матерью, чем с другими людьми. Вулф (там же) отметил это уже на пятой или шестой неделе жизни. Эйнсворт (Ainsworth, 1967) не замечала данной реакции ранее двадцати недель, но оговаривается при этом, что не вела соответствующих наблюдений.

Избирательная зрителъно-постуральная ориентация

В данном случае реакция проявляется следующим образом: когда ребенка кто-то берет на руки, он продолжает удерживать свой взор на матери, предпочитая ее всем остальным, и упорно ориентирован на нее. Эта реакция была отмечена Эйнсворт у одного младенца в возрасте восемнадцати недель.

Избирательная реакция приближения

Реакция состоит в том, что, находясь в помещении вместе с матерью и другими людьми, ребенок предпочитает ползти в сторону матери. Иногда он это также проделывает, когда после недолгого отсутствия мать вновь появляется в поле его зрения и таким образом он приветствует ее. Данное поведение было зафиксировано Эйнсворт у одного ребенка в возрасте двадцати восьми недель.

Избирательное следование

Данная реакция заключается в попытках ребенка следовать за матерью, когда она покидает комнату, чего не наблюдается в отношении других людей. Согласно Эйснворт, такие попытки появляются у младенцев как только они начинают ползать, что у большинства гандийских детей происходит в возрасте примерно двадцати четырех недель. В более раннем возрасте малыши обычно плакали и пытались следовать за матерью. Примерно после девяти месяцев они часто следовали за матерью без плача, если она двигалась не слишком быстро.

Избирательные реакции приветствия

В основе этой реакции своеобразное приветствие младенцем появления матери после кратковременной разлуки с ней. Вначале такое приветствие обычно включает улыбку, вокализации и общее двигательное возбуждение всего тела; позднее к ним также добавляется вскидывание ручек. В полном виде реакцию такого рода Эйнсворт отмечала у ребенка в возрасте двадцати одной недели; однако она практически не сомневалась в том, что ее отдельные компоненты можно было наблюдать на несколько недель раньше. Как только ребенок начинает ползать, движение в сторону матери также становится компонентом реакции приветствия.

Две другие формы реакции приветствия носят общепринятый характер, но обе, по-видимому, являются культурно заданными. Это хлопанье в ладошки, о котором Эйнсворт писала, что оно было широко распространено среди гандийских младенцев в возрасте старше тридцати недель, но не наблюдалось в выборке младенцев из семей белых американцев, а также целование и обнимание, которые отсутствовали у гандийских младенцев, но наблюдались в конце первого года жизни у младенцев из стран, принадлежащих к западной культуре.

Избирательное карабканье и исследовательское поведение

Суть этой реакции в том, что в процессе лазанья по телу своей матери младенец исследует ее (играет с ее лицом, волосами и одеждой), а если и проделывает что-то подобное с кем-то другим, то в гораздо меньшей степени. Такое поведение впервые отмечалось Эйнсворт у ребенка в возрасте двадцати двух недель.

Избирательная реакция «прятания лица»

Эта реакция заключается в том, что в процессе лазанья по материнскому телу и исследования его, либо возвращаясь после своей «вылазки», ребенок «прячется» лицом в колени своей матери или еще куда-то. Эйнсворт наблюдала эту форму поведения младенцев только по отношению к их матерям (и никому другому). У одного из малышей данная реакция наблюдалась в возрасте двадцати восьми недель, у других на несколько недель позже.

Использование матери в качестве «базы» для исследовательского поведения

Данная реакция состоит в исследовательских вылазках ребенка, которые он совершает время от времени, отрываясь от матери и возвращаясь к ней, но не использует в той же мере для этих целей других людей. Данную реакцию Эйнсворт наблюдала у одного из малышей в возрасте двадцати восьми недель. Реакция становилась обычной в восемь месяцев.

Бегство к матери как источнику безопасности

Эта реакция проявляется в следующем: в случае тревоги ребенок как можно быстрее устремляется от испугавшего его предмета к матери, а не к кому-либо другому. Такое поведение детей Эйнсворт отмечала в возрасте примерно девяти месяцев.

Избирательное цепляние

Избирательное цепляние ребенка за мать с целью быть взятым на руки особенно ярко проявляется, когда ребенок встревожен, устал, голоден или плохо себя чувствует. Хотя Эйнсворт не проводила специального исследования появления этой реакции, она сообщает, что данная реакция особенно отчетливо проявлялась в последней четверти первого года жизни.

Подведем итоги этим и другим полученным данным. Можно заключить, что до шестнадцатинедельного возраста избирательные реакции у младенцев весьма немногочисленны и обнаруживаются только благодаря достаточно тонким методам наблюдения; что между шестнадцатью и двадцатью шестью неделями избирательные реакции становятся и более многочисленными, и более явными; и, наконец, что у подавляющего большинства младенцев, воспитывающихся в условиях семьи, эти реакции легко может наблюдать каждый.

Лица, которым адресованы проявления привязанности

До сих пор в нашем обсуждении предполагалось, что привязанность ребенка адресуется какому-то конкретному человеку, которого мы называли либо «лицом, к которому привязан ребенок», либо просто матерью. В целях краткости изложения использование таких обозначений неизбежно, однако оно дает повод для неправильного понимания существа дела. При этом возникает и требует ответа ряд следующих вопросов.

1. Адресуют ли обычно дети проявления своей привязанности не одному, а нескольким лицам?

2. Если да, то привязанность развивается одновременно к нескольким лицам или же привязанность к кому-то одному всегда предшествует привязанности к другим?

3. Когда ребенок испытывает привязанность не к одному, а к нескольким лицам, ведет ли он себя со всеми одинаково или оказывает предпочтение кому-то из них?

4. Может ли женщина, не являющаяся биологической матерью, полноценно исполнять роль главного лица, к которому привязан ребенок?

Поскольку ответы на эти вопросы взаимосвязаны, целесообразно еще до обсуждения каждого из них в отдельности кратко на них ответить: с самого начала у довольно многих детей развивается привязанность к нескольким лицам, а не к одному; младенцы ведут себя с ними по-разному; роль главного лица, к которому привязан ребенок, может исполнять не только его биологическая мать.

Главные и второстепенные лица, к которым привязан ребенок

На протяжении второго года жизни большинство младенцев адресуют проявления своей избирательной привязанности двум, а часто сразу нескольким людям. Некоторые младенцы, как только начинают обнаруживать избирательность реагирования, демонстрируют свою привязанность не кому-то одному, а нескольким лицам, но у большинства младенцев это обычно происходит позднее.

По сообщению Шаффера и Эмерсона (Schaffer, Emerson, 1964а), семнадцать из пятидесяти восьми младенцев (29%) в их исследовании, проведенном на шотландской выборке, адресовали свое поведение привязанности более чем одному человеку почти с того самого момента времени, как вообще стали демонстрировать ее кому-то. Еще через четыре месяца уже не только половина детей была привязана сразу к нескольким лицам, но многие из них обнаруживали привязанность к пяти и более разным лицам. К тому моменту, когда этим детям исполнилось восемнадцать месяцев, число тех, чья привязанность все еще ограничивалась только одним человеком, упало до 13% всей выборки. Это значит, что для полуторагодовалого ребенка испытывать привязанность только к одному лицу — это скорее исключение, чем правило. Данные, полученные Эйнсворт, наблюдавшей гандийских детей, показывают сходную картину: за исключением очень небольшого числа детей все они к девяти-, десятимесячному возрасту демонстрировали множественные отношения привязанности.

Однако, несмотря на то что к году ребенок, как правило, чувствует привязанность к целому ряду лиц, нельзя сказать, что он относится к ним одинаково. В каждой из двух рассматриваемых здесь культур младенцы демонстрируют явную избирательность. В исследовании младенцев из Шотландии была разработана шкала измерения интенсивности протеста, который демонстрировал ребенок против ухода от него каждого из тех людей, к кому он привязан.

Результаты показали, что у большинства детей протест против ухода какого-то одного лица был постоянно сильнее, чем против ухода другого, и что лица, к которым ребенок испытывал привязанность, можно было выстроить в иерархическом порядке. На основе более широкого набора критериев Эйнсворт установила, что гандийские дети, как правило, сосредоточивали свою привязанность на одном конкретном человеке. Она наблюдала, что примерно до девятимесячного возраста ребенок, привязанный не к одному, а к нескольким лицам, тем не менее, пытался следовать только за одним человеком. Более того, когда ребенок был голоден, нездоров или чувствовал усталость, он обычно обращался именно к этому человеку. В то же время, когда он был в хорошем настроении, он искал контакта с остальными лицами: таким объектом мог быть и ребенок постарше, часто играющий с ним.

Эти данные позволяют предположить, что с самого раннего возраста разные лица вызывают у ребенка разные паттерны социально направленного поведения и что было бы неверным всех этих людей называть лицами, к которым привязан ребенок, а отношение ребенка к ним — поведением привязанности. В будущих исследованиях необходимо уделить этим различиям больше внимания: тяга ребенка к партнеру по игре и тяга к лицу, к которому он привязан (в том значении, которое мы придаем этому понятию в данной работе), вполне могут очень различаться по своим характеристикам. Этот вопрос будет рассмотрен несколько позднее. Пока же мы можем привести заключение Эйнсворт:

«Ничто из моих наблюдений не противоречит гипотезе, согласно которой при наличии соответствующей возможности ребенок будет искать привязанность одного человека... даже если о нем заботятся несколько человек» (Ainsworth, 1964).

Главное лицо, к которому привязан ребенок

Кого ребенок выберет в качестве главного лица, к которому будет привязан, и к еще какому числу лиц он станет испытывать привязанность — все это в значительной мере зависит от того, кто ухаживает за ним, заботится о нем, а также от состава проживающих в одном доме с ним лиц. Очевидно, что в любой культуре наиболее вероятным кругом лиц, о которых идет речь, будут его биологические мать, отец, старшие братья и сестры и, возможно, бабушки и дедушки. Так что, вероятнее всего, именно из этого круга ребенок выберет как главное лицо, к которому будет привязан, так и второстепенные.

В обоих упомянутых исследованиях, проведенных на шотландской и гандийской выборках, для наблюдения были отобраны только дети, жившие вместе со своими родными матерями. Неудивительно, что в этих условиях в подавляющем большинстве случаев главным лицом, к которому был привязан ребенок, являлась его биологическая мать. Имелось, однако, несколько исключений. Например, сообщалось о двоих гандийских детях (мальчике и девочке) примерно девяти месяцев, которые были привязаны и к матери, и к отцу, но отдавали предпочтение последнему, причем у мальчика это проявлялось, даже когда он чувствовал усталость или был болен. Третий ребенок тоже из племени ганда, девочка, не обнаруживала признаков привязанности к своей матери даже в двенадцать месяцев, но была привязана к отцу и своей единоутробной сестре.

Среди выборки шотландских малышей мать практически всегда была главным лицом привязанности ребенка на протяжении первого года жизни, но в некоторых случаях на втором году жизни ребенка она начинала с кем-то делить эту роль — обычно с отцом ребенка. Однако среди пятидесяти восьми младенцев, составлявших шотландскую выборку, были трое, о которых сообщалось, что первым лицом, к которому они проявляли привязанность, была не мать, а кто-то другой: двое малышей выбрали отца, а третий, чья мать работала полный рабочий день, выбрал бабушку, которая заботилась о нем большую часть времени. (Шаффер и Эмерсон трактуют привязанность достаточно узко, и потому неясно, как интерпретировать другие данные.)

Наблюдения, подобные приведенным выше, как и многие другие, делают совершенно очевидным тот факт, что роль главного лица, к которому привязан ребенок, обычно принадлежащая родной матери, вполне успешно могут играть и другие люди. Имеются данные о том, что если лицо, замещающее мать, ведет себя по отношению к ребенку по-матерински, то он будет относиться к ней так же, как другой ребенок относится к своей родной матери. В чем состоит это «материнское отношение к ребенку» будет обсуждаться в следующем разделе книги. По-видимому, суть его в живом социальном взаимодействии, в готовности реагировать на сигналы младенца и его попытки к сближению (контакту).

Хотя нет никакого сомнения, что лицо, замещающее мать, может вести себя с ребенком абсолютно так же, как родная мать, и что многие так и ведут себя, тем не менее для женщины, замещающей мать, это может быть не так легко, как для биологической матери. Сведения о том, что вызывает материнское поведение у других биологических видов, позволяют предположить важную роль, которую может играть послеродовая гормональная активность, и стимулы, исходящие от самого новорожденного. Если это справедливо также и для человеческого вида, то замещающая мать должна оказаться в менее благоприятном положении по сравнению с биологической. С одной стороны, у замещающей матери не может быть такого же уровня гормональной активности, как у биологической матери, с другой — она крайне слабо связана, если вообще связана, с младенцем, которому заменяет мать, до того момента, пока ему не исполнится несколько недель или месяцев. Вследствие этих двух ограничений вполне вероятно, что у замещающей матери ребенок может не вызывать такие же сильные и точные реакции, как у биологической матери.

Второстепенные лица, к которым привязан ребенок

Как уже отмечалось, нам нужно более четко, чем это уже было сделано, разграничить лица, к которым ребенок испытывает привязанность, и лица, с которыми ребенок играет. Ребенок ищет человека, к которому привязан, когда он устал, голоден, болен или встревожен, а также когда он не уверен, что этот человек находится где-то поблизости. Когда ребенок находит того, к кому привязан, он хочет остаться рядом с ним; он также может захотеть, чтобы его взяли на руки и обняли. Напротив, ребенок ищет партнера по играм тогда, когда находится в хорошем расположении духа и уверен, что лицо, к которому он привязан, где-то поблизости; кроме этого, когда партнер по играм найден, ребенок стремится вовлечь его в игровое взаимодействие.

Если этот анализ правилен, то роли тех, к кому ребенок испытывает привязанность и с кем играет, различны. Однако поскольку эти две роли вполне совместимы, любое из названных лиц в какие-то моменты времени может выполнять обе роли: так, мать ребенка иногда одновременно может выступать и в качестве партнера по игре, и в качестве главного лица, к которому он привязан, а другой человек, например ребенок постарше, являющийся в основном партнером по играм, также при случае может взять на себя роль лица, замещающего мать.

К сожалению, оба новаторских исследования, из которых мы черпаем наши сведения, не проводят упомянутых различий. В результате трудно понять, должны ли различные люди, называемые в этих исследованиях как «второстепенные лица, к которым привязан ребенок» всегда рассматриваться в таком качестве. Поэтому в описании результатов упомянутых исследований все эти лица обозначаются просто как «второстепенные», при этом предполагается, что одни из них действительно являются второстепенными лицами, к которым привязан ребенок, другие — главным образом партнерами по играм, а третьи (обычно очень немногие) — теми и другими одновременно.

Как в отношении гандийских, так и шотландских младенцев сообщалось, что второстепенными лицами, к которым они были привязаны, чаще всего служили отцы, старшие братья и сестры. В остальных случаях это были прародители или другие лица, проживающие в доме, изредка — соседи. Результаты исследований сходны в том, что ребенок четко выделял любого человека из дополнительного круга лиц, которым отдавал предпочтение, среди тех, к кому был безразличен. Эйнсворт (Ainsworth, 1967) отмечает, что «избирательность... и степень предпочтений среди близкого круга лиц весьма впечатляюща, например, в то время, как кого-то одного из братьев и сестер младенец всегда радостно приветствует, в отношении других не наблюдается ничего подобного».

С течением времени и число, и состав этих второстепенных лиц в окружении ребенка неизбежно меняется. Шаффер и Эмерсон замечают, описывая одного из малышей, что число второстепенных лиц, к которым привязан ребенок, могло внезапно увеличиться, а затем уменьшиться. Обычно, хотя и не всегда, такие изменения четко показывали, кто из домашних был доступен для ребенка в данное время.

Точно не известно, совпадает ли начало избирательного социального поведения в отношении второстепенных лиц с временем появления привязанности к главному лицу или в отношении второстепенных лиц такое поведение появляется несколько позже. Опираясь на реакцию протеста ребенка в ответ на уход матери как на критерий привязанности, Шаффер и Эмерсон представляют свои данные, которые являются подтверждением первой точки зрения. В то же время Эйнсворт склоняется к тому, что проявления привязанности к второстепенным лицам появляются немного позднее, чем к главному лицу. Однако ни в одном из этих исследований не использовались методы, способные прояснить этот вопрос.

Когда ребенок обнаруживает привязанность к нескольким лицам, легко предположить, что его привязанность к главному из них будет слабее или, наоборот, когда он привязан только к одному человеку, его привязанность особенно сильна. На самом деле это не так: исследователи сообщают, что они наблюдали обратную картину как у шотландских, так и у гандийских младенцев. В отношении первых сообщается, что если малыш начинает проявлять признаки сильной привязанности к главному лицу, то значительно возрастает вероятность его социального поведения также и по отношению к другим избранным лицам. И наоборот, младенец, который имеет слабую привязанность, скорее ограничит ее проявления одним человеком. Эйнсворт отмечает ту же зависимость в поведении гандийских младенцев. В качестве возможного объяснения она указывает на следующее: чем менее надежна привязанность ребенка к главному лицу, тем более вероятно, что он будет робок и пассивен в ходе установления привязанности к другим лицам. В качестве иного объяснения — либо дополняющего объяснение Эйнсворт, либо альтернативного ему — можно указать на то, что чем менее надежна привязанность ребенка, тем менее активен он в установлении игровых отношений с другими людьми.

Но каким бы ни оказалось истинное объяснение указанной зависимости, ясно одно: ошибочно полагать, что маленький ребенок делит свою привязанность в отношении многих лиц и поэтому не питает сильной привязанности ни к кому, а следовательно, он не переживает отсутствие какого-то конкретного человека. Напротив, имеющиеся на сегодняшний день данные подтверждают гипотезу, выдвинутую мной ранее (Bowlby, 1958), о том, что ребенок склонен привязываться к одному конкретному человеку и как бы делать его своей «собственностью». В пользу этой точки зрения обращалось внимание на то, как маленькие дети, которые посещают ясли по месту жительства, склонны «замыкаться» на одной конкретной няне, если имеют такую возможность. В своей книге «Младенцы без семьи» Берлингем и Анна Фрейд (Burlingham, Freud, 1944) приводят множество примеров такого рода. Например:

«Бриджит (2—2,5 года) входила в группу няни Джин, которую очень любила. Когда Джин, проболев в течение нескольких дней, вновь пришла в ясли, Бриджит постоянно повторяла: «Моя Джин, моя Джин». Лилиан (2,5 года) однажды также сказала «моя Джин», но Бриджит возразила ей и пояснила: «Джин — моя, Рут — Лилиан, а Илза — Кейт».

Поскольку склонность ребенка особенно сильно привязываться к какому-то одному человеку, по-видимому, установлена вполне определенно, а также поскольку она имеет далеко идущие последствия в плане психопатологии, я полагаю, что она заслуживает специального термина. В упомянутой выше работе (см.: Bowlby, 1958) я называл ее «монотропией».

Роль неодушевленных предметов

До сих пор мы говорили только о различных людях, которым могут адресоваться проявления привязанности. Однако хорошо известно, что некоторые из проявлений привязанности иногда бывают направлены на неодушевленные предметы. Примерами могут служить реакции сосания, не связанного с насыщением, и цепляния.

Конечно, не менее распространено явление, когда и пищевое сосание направлено на какой-либо неодушевленный предмет, а именно на бутылочку для кормления. Но поскольку поведение, связанное с питанием, рассматривается как поведение, отличное от привязанности, пищевое сосание иных предметов, а не материнской груди, находится за пределами тематики данной книги.

В обществах простейшего типа, где большую часть суток младенец может находиться в непосредственном контакте с матерью, его сосание, не связанное с кормлением, а также цепляние направлены на материнское тело, как у всех видов приматов. В то же время в обществах иного рода, включая наше собственное, сосание, не связанное с кормлением, может появиться в первые недели жизни — это может быть сосание соски-пустышки или большого пальца, а несколько позднее (обычно к концу первого года жизни) у ребенка может возникнуть привязанность к какому-то конкретному уголку пеленки или одеяла, или к мягкой игрушке, которую можно прижимать к себе. Он обязательно берет такой предмет с собой в кровать, но также может потребовать его и в другое время дня, особенно если расстроен или устал. Часто, но не обязательно постоянно, он сосет и прижимает к себе эти мягкие предметы.

Вслед за Уинникоттом (Winnicott, 1953), который обратил внимание на первые «предметы собственности», оберегаемые ребенком как сокровище, немало исследователей, прибегнув к помощи родителей, занялись сбором сведении о них. Эти данные показывают, что в настоящее время в Соединенном Королевстве случаи такого рода привязанности весьма часты. В группе из двадцати восьми шотландских малышей в возрасте восемнадцати месяцев Шаффер и Эмерсон (Schaffr, Emerson, 1964b) обнаружили одиннадцать (т.е. более трети) детей, имеющих (или ранее имевших) привязанность к какому-то особому предмету, который можно прижимать к себе. Кроме того, о трети детей также сообщалось, что они имеют (или имели) привычку сосать большой палец. Представляет определенный интерес тот факт, что почти обо всех детях, у которых имелись мягкие предметы, используемые «для прижимания», и которые сосали свой палец, также сообщалось, что они испытывают удовольствие, когда их обнимают их матери.

Если сосание пальца или соски-пустышки обычно появляется в первые недели жизни ребенка, то привязанность к определенному мягкому предмету, который можно прижимать и обнимать, редко встречается ранее девятимесячного возраста, а чаще всего возникает значительно позднее. Среди сорока трех детей, у которых имелась привязанность (в данный момент или ранее) к такого рода «предметам собственности», имелось девять малышей, у которых, по словам их матерей, привязанность появилась до двенадцати месяцев. У двадцати двух детей это произошло между одним и двумя годами, а еще у двенадцати — после двух лет (Stevenson, 1954).

Никаких свидетельств в пользу того, что девочки в этом отношении чем-то отличаются от мальчиков, нет.

Матери хорошо знают, какое огромное значение для спокойствия малыша имеет мягкая игрушка, к которой он привык. Если она находится рядом, то малыш согласен идти спать и отпускает свою мать. Однако если этот предмет потерялся, ребенок может быть безутешен до тех пор, пока тот не будет найден. Иногда ребенок привязывается не к одному, а к нескольким предметам. Примером может служить Марк (старший из троих детей), о котором говорили, что он всегда безраздельно владел вниманием матери.

«У Марка сохранялась привычка сосать большой палец до четырех с половиной лет, особенно в моменты эмоционального напряжения и ночью. До четырнадцати месяцев он подтягивал одеяльце левой рукой и, не переставая сосать свой правый палец, обматывал одеяльце вокруг левого кулачка. Затем он постукивал по лбу обмотанным кулачком, пока не засыпал. Это одеяльце стало называться его «мантией» и сопровождало его везде — в кровати, в поездках с родителями и т.д. С трех лет у него также появилась деревянная белка из дерева, которую он ночью закутывал концом «мантии» и прятал под собой» (сообщение матери, цит. по: Stevenson, 1954).

Нет никаких причин думать, что привязанность к неодушевленному предмету служит дурным предзнаменованием; напротив, имеется множество свидетельств в пользу того, что такая привязанность может сочетаться с установлением хороших отношений с людьми. Но в некоторых случаях отсутствие интереса детей к мягким предметам действительно может стать основанием для беспокойства. Например, Провенс и Липтон (Provence, Lipton, 1962) сообщают, что ни один из наблюдавшихся ими малышей, которые на протяжении первого года жизни находились в скудных условиях детского учреждения, не обнаружил признаков привязанности к «любимой мягкой игрушке». Другие младенцы могут выказывать настоящую неприязнь к мягким предметам, и здесь также есть основание думать, что их социальное развитие, возможно, имеет отклонения. Стивенсон (Stevenson, 1954) приводит описание такого ребенка: с раннего детства он отличался сильной нелюбовью к мягким игрушкам. Известно, что вначале мать отвергала его, а затем и вовсе бросила, так что вполне вероятно, что его нелюбовь к мягким предметам каким-то образом отражала его нелюбовь к собственной матери.

Не только привязанность к мягкой игрушке совместима с хорошими отношениями с людьми, но и длительный характер проявлений привязанности к неодушевленному предмету в более поздние периоды детства может встречаться гораздо чаще, чем обычно полагают: немало детей сохраняют такого рода привязанности даже в школьные годы. Хотя легко возникает предположение, что длительность такой привязанности может указывать на то, что ребенок чувствует себя незащищенным, это предположение далеко не бесспорно. Однако дело может обстоять и совершенно иначе, когда ребенок предпочитает неодушевленный предмет живому человеку. Стивенсон приводит несколько примеров.

«Мать Роя рассказала мне, что если Рой упадет, то он не ждет, чтобы его успокоили, а всегда просит дать ему «Сэю» (так он называет свою тряпочку). Другие две матери рассказывали мне, что, когда их сыновья приходили в себя после операции, первое, что они просили, были предметы».

Одним из этих мальчиков был Марк, которому в возрасте шести лет удалили миндалины. Приходя в себя после анестезии, он попросил «Белку», а получив ее, спокойно уснул.

Вероятно, возможна ситуация, когда все проявления привязанности ребенка могут быть целиком направлены на неодушевленный предмет, а не на человека. Однако если это продолжается довольно длительное время, то, несомненно, может служить неблагоприятным знаком в отношении психического здоровья в будущем. Подобная позиция «здравого смысла» находит свое серьезное подтверждение в наблюдениях Харлоу и его коллег (Harlow, Harlow, 1965), проведенных на макака-резусах, у которых проявления привязанности в период младенчества адресовались исключительно манекену. Когда их позднее поместили вместе с другими обезьянами, оказалось, что все их социальные взаимоотношения были резко нарушены.

Теоретическое значение привязанности ребенка к неодушевленным предметам обсуждалось клиницистами, особенно подробно Уинникоттом (Winnicott, 1953), который называл их «переходными объектами». В рамках выдвигаемой им теоретической схемы этим предметам отводится особое место в развитии объектных отношений; он считает, что они принадлежат к той стадии развития, на которой ребенок, едва ли еще способный к использованию символов, тем не менее, пытается действовать в этом направлении: отсюда термин «переходный». Хотя терминология Уинникотта теперь широко принята, теория, на которой она основывается, оставляет нерешенными ряд вопросов.

Гораздо более строгий подход к роли этих неодушевленных предметов — рассматривать их как предметы, которым адресованы некоторые компоненты привязанности или же «переадресованы» из-за недоступности «естественного» объекта привязанности. Вместо груди, не связанное с насыщением сосание обращено на пустышку, а вместо материнского тела, волос или одежды цепляние направлено на одеяльце или мягкую игрушку. Разумно предположить, что когнитивный статус таких предметов на каждой стадии развития ребенка эквивалентен статусу главного лица, к которому он привязан, — вначале это что-то чуть более сложное, чем отдельный стимул, затем это что-то узнаваемое и ожидаемое и, наконец, это образ человека, постоянно существующего во времени и пространстве. Поскольку нет причин предполагать, что так называемые переходные объекты играют какую-то особую роль в развитии ребенка (когнитивном или ином), в ходе дальнейшего рассмотрения данных целесообразно называть их просто замещающими объектами.

Более строгий вариант теории получает серьезные подтверждения со стороны наблюдений за поведением детенышей приматов, отлученных от матери. Как и дети, детеныши обезьян с готовностью припадают к бутылочке с питанием, а также к пустышке и большому пальцу для сосания, не связанного с кормлением. Последнее может также иметь место по отношению к множеству других частей их тела: обычно это пальцы ног, а иногда собственные соски у самочек и пенис у самцов. Как показал Харлоу, детеныши обезьян с удовольствием цепляются за свою искусственную мать, если она сделана из мягкой ткани.

Когда в качестве приемной матери о детенышах обезьян заботится женщина, они тотчас принимают ее за мать и цепляются за нее с огромным упорством. Они цепляются так сильно, что можно считать удачей, если удается оторвать их, порой вместе с клочками одежды. «Переадресованное» поведение такого типа ярко описала Хейс (Hayes, 1951), которая вырастила детеныша шимпанзе. В своем отчете о поведении Вики, которой было примерно восемь месяцев, она пишет:

«Хотя мы с Вики были верными друзьями, я была не единственным ее утешением в минуты огорчений. Мы обнаружили, что Вики можно было успокоить... давая ей подержать полотенце... Всюду, куда бы ни шла Вики, за ней волочилось полотенце, зажатое в руке или намотанное на кулачок, или накинутое за спину... [Когда] она уставала от какой-то игрушки и решала идти дальше, для уверенности она всегда тянула за собой свое полотенце. Если его не было у нее, то Вики искала его глазами вокруг и, если не находила, то начинала носиться по комнате в его поисках. Затем она хваталась за мою юбку и начинала подпрыгивать, пока я, защищаясь от нее, не давала ей полотенце».

Можно привести множество примеров подобного поведения детенышей приматов, помещенных в необычную для них обстановку.

Таким образом, представляется очевидным, что если «естественный» объект привязанности недоступен детям или детенышам шимпанзе, то проявления их привязанности могут быть направлены на некий замещающий предмет. Даже будучи неодушевленным, такой предмет, по-видимому, часто способен играть роль важного, хотя и второстепенного «лица, к которому тот привязан». К неодушевленному предмету как к заместителю главного лица, к которому привязан ребенок, он прибегает тогда, когда устал, болен или огорчен.

Процессы, ведущие к выбору лиц, к которым привязывается ребенок

В предыдущей главе утверждалось, что развитие поведения привязанности младенца к конкретному лицу представляет собой результат действия по крайней мере четырех процессов. Механизмы первых трех из этих процессов вместе с теми следствиями, к которым они почти неизбежно ведут, если младенец растет в условиях обычного семейного ухода, перечислены ниже:

- внутренне заданная предрасположенность ориентироваться на одни, а не на другие виды стимулов, зрительное и слуховое предпочтение определенных стимулов приводят в результате к тому, что младенец очень рано начинает обращать особое внимание на людей, которые заботятся о нем;

- научение в результате воздействия, которое приводит к тому, что младенец усваивает перцептивные признаки того, кто ухаживает за ним, и выделяет этого человека из всех остальных людей и предметов;

- внутренне заданная предрасположенность приближаться ко всему, что знакомо, предрасположенность, заставляющая младенца, как только это позволят его двигательные возможности, тянуться к тому знакомому лицу (или лицам), которое(ые) он научился выделять.

Четвертый действующий здесь процесс — это хорошо известный вид усвоения на основе обратной связи, идущей от определенных последствий какой-либо из составляющих поведения. Благодаря этому усвоению проявления привязанности становятся более отчетливыми и зримыми (усиливаются). Теперь можно задать вопрос: к каким конкретным результатам ведут элементарные формы поведения привязанности, если, получив обратную связь, они в итоге усиливают это поведение?

В гл. 12 уже отмечалось, что пока нет никаких свидетельств в пользу традиционной теории, согласно которой определяющим видом подкрепления поведения привязанности служит пища, и что причина, по которой ребенок привязывается к какому-то конкретному человеку, в том, что тот его кормит, а также удовлетворяет его другие телесные потребности. Напротив, в настоящее время имеются весьма убедительные данные, свидетельствующие, что одним из наиболее действенных видов подкрепления поведения привязанности является то, как окружающие младенца люди отвечают на его успехи в попытках установить с ними контакт. Теперь эти данные можно представить в более полном виде. Источниками для них послужили естественное наблюдение и эксперимент.

Исследования с помощью метода наблюдения в естественной среде проводили Шаффер и Эмерсон, которые изучали шотландских детей. Эйнсворт вела эти исследования в племени ганда. Имеются также менее систематические исследования младенцев, воспитывавшихся в израильских кибуцах. Все полученные данные в принципе говорят об одном и том же.

Шаффер и Эмерсон (Schaffer, Emerson, 1964а) ставили перед собой задачу выявить факторы, влияющие на формирование сильной либо слабой привязанности к матери у полуторагодовалого ребенка. Степень привязанности оценивалась по силе протестов ребенка против ухода его матери. Их выводы основаны на наблюдениях за тридцатью шестью детьми.

Ряд факторов, которые традиционно считались выполняющими важную роль в формировании сильной или слабой привязанности, в действительности оказались не значимыми. К ним можно отнести несколько факторов, связанных с особенностями практикуемых методов кормления, отлучения от груди и приучения к опрятности. Другими факторами, которые признаны не значимыми, являлись пол ребенка, порядок рождения среди других детей в семье и уровень развития (интеллектуальный коэффициент). Напротив, явно значимыми оказались два фактора, относящихся к взаимодействию матери и ребенка. Это была готовность, с которой мать реагировала на плач младенца, и то, насколько активно она инициировала взаимодействие со своим ребенком: чем с большей готовностью она реагировала на его плач и чем чаще она инициировала взаимодействия, тем сильнее привязывался к ней ее полуторагодовалый малыш (оценка основывалась на активности его протестов против ухода от него матери). Хотя эти два фактора нередко сочетались друг с другом, их связь не была статистически значимой:

«...отдельные матери... которые быстро отзывались на плач ребенка, редко по собственной инициативе вступали во взаимодействие с ним, и наоборот, матери, которые не проявляли особой отзывчивости на плач, тем не менее активно взаимодействовали с ребенком».

Вывод, заключавшийся в том, что отзывчивость на плач и готовность начать взаимодействие относятся к наиболее существенным факторам, был подтвержден данными, полученными Шаффером и Эмерсоном в отношении второстепенных лиц, к которым был привязан ребенок. Тех, кто с готовностью реагировал на плач младенца, но не ухаживал за ним, ребенок обычно выбирал в качестве второстепенных лиц для адресации своей привязанности, а тех, кто иногда ухаживал за ним, но не отзывался на его социальные реакции, ребенок редко выбирал объектом своей привязанности.

Естественно, что те лица, которые с готовностью реагировали на плач и часто инициировали взаимодействие, обычно были именно теми людьми, которые находились рядом с ребенком. Однако так было не всегда: например, некоторые матери, проводившие целый день рядом с младенцем, не обнаруживали готовность реагировать на его плач или общаться с ним, в то время как некоторые отцы, отсутствовавшие большую часть времени, активно взаимодействовали с ребенком, оказавшись рядом с ним. Шаффер и Эмерсон обнаружили, что в таких семьях ребенок был обычно больше привязан к отцу, чем к матери.

«Некоторые матери жаловались, что в их метод воспитания, принцип которого — не баловать ребенка, вмешивались мужья. Ребенок, в присутствии матери остававшийся спокойным, начинал требовать от отца внимания, когда он был дома в выходные дни, вечером и во время отпуска».

Анализируя свои данные, касающиеся детей из племени ганда, Эйнсворт склонялась к таким же выводам, хотя и с некоторой осторожностью, поскольку ее наблюдения были недостаточными. Тем не менее опыт, приобретенный ею в Африке, помог ей в последующих исследованиях (в них наблюдались белые дети из штата Мэриленд) более систематически описать оперативность, частоту и форму обычного реагирования матери по отношению к своему ребенку. В предварительных записях своих наблюдений Эйнсворт (Ainsworth, 1967. Chapter 23) отмечает, что в новом исследовании выявилось большое значение двух факторов, относящихся к развитию поведения привязанности: 1) чуткости матери при реагировании на сигналы своего ребенка; 2) количества и характера эпизодов взаимодействия между матерью и младенцем. Матери, чьи дети имеют наиболее надежную привязанность к ним, отличаются тем, что реагируют на сигналы своих малышей немедленно и так, как необходимо. Они много и активно взаимодействуют со своими детьми — к их обоюдному удовольствию.

Некоторые, хорошо документируемые наблюдения за развитием поведения привязанности у детей, воспитывающихся в израильских кибуцах, не укладываются в традиционную теорию, в то же время они прекрасно согласуются с теорией, которая подчеркивает роль социального взаимодействия в развитии привязанностей.

В израильском кибуце за ребенком, который находится в яслях, большую часть времени ухаживает няня; родители заботятся о нем только час или два в день, за исключением субботы, когда они проводят с ним весь день.

Таким образом, кормление ребенка и уход за ним в основном осуществляется няней. Однако несмотря на это, главными лицами, к которым привязан ребенок, растущий в кибуце, являются его родители, — с этим, кажется, согласились все исследователи, которые проводили наблюдения. Например, в результате изучения развития детей в одном кибуце Спиро (Spiro, 1954) отмечает:

«Хотя родители не принимают значительного участия в социализации своих детей или в удовлетворении их физических потребностей... родители играют решающую роль в психическом развитии ребенка... Они дают ему ощущение безопасности и любовь, которые ребенок не получает больше ни от кого. Во всяком случае привязанность маленьких детей к своим родителям больше, чем в нашем обществе».

Это мнение разделяет и Пеллед (Pelled, 1964), которая в своих выводах опирается на опыт двадцатилетней работы в качестве психотерапевта с людьми, воспитывавшимися в кибуце:

«Главные объектные отношения ребенка из кибуца складываются внутри семьи — это отношения с родителями и братьями и сестрами... Я ни разу не видела сильной и длительной привязанности к няне... Няни, которые остаются в прошлом, обычно упоминаются вскользь, равнодушно, иногда с возмущением... В ретроспективном плане отношения с няней кажутся временными, легко заменимыми объектными отношениями, которые направлены на удовлетворение потребностей, и сразу прекращаются, как только необходимость в их удовлетворении отпадает».

Ясно, что эти данные прямо противоположны тому, что вытекает из традиционной теории. В то же время их нетрудно понять с учетом теории, выдвигаемой здесь. В яслях на попечении няни всегда находятся несколько детей. Она должна готовить им еду, переодевать и т.д. В результате у нее Может не хватать времени реагировать на сигналы младенца или играть с ним. Если же за ребенком ухаживает мать, она обычно больше ничем другим не занята и поэтому может свободно реагировать на его сигналы или играть с ним. Поэтому вполне вероятно, что в течение недели ребенок получает больше общения и благоприятного с точки зрения времени взаимодействия со своей матерью, чем с няней. Конечно, так или иначе в действительности обстоит дело, можно проверить с помощью систематического наблюдения.

Если в кибуце все происходит именно так, то данная ситуация довольно точно соответствует описаниям Шаффера и Эмерсона, отмечавшим, что в некоторых семьях ребенок больше привязан к отцу, которого он мало видит, но который с ним много общается, а не к матери, ухаживающей за ним целый день, но редко взаимодействующей с ним.

Все наблюдения, о которых до сих пор шла речь, проводились в обычной обстановке повседневного ухода за детьми — со всеми преимуществами, которые предоставляет реальная жизнь, и со всеми трудностями интерпретации данных, которые неизбежны в таких условиях. Однако следует заметить, что выводы, сделанные на основе этих исследований, полностью согласуются с результатами ряда проведенных к этому времени экспериментов (и описанных в предыдущих главах). Например, Брэкбилл (Brackbill, 1958) удавалось добиться ярче выраженной улыбки трехмесячных младенцев простым приемом социального реагирования: каждый раз, когда ребенок улыбался, она улыбалась ему в ответ и при этом ласково говорила с ним, брала на руки и качала. Рейнголд, Гевирц и Росс (Rheingold, Gewirtz, Ross, 1959), используя сходные методы, добивались более активного лепета у детей такого же возраста. Каждый раз, когда ребенок начинал лепетать, ему отвечали широкой улыбкой, троекратным звуком «тсс» и легким поглаживаем живота младенца.

Задержка в образовании привязанности

Данные, касающиеся младенцев, у которых привязанность развивается медленно, также согласуются с выдвинутой здесь теорией. В то время как у большинства детей к девяти месяцам имеются явные признаки избирательно направленного поведения привязанности, у отдельных детей появление такого поведения задерживается, иногда значительно — в таком случае оно приходится на второй год жизни. Данные свидетельствуют, что обычно это дети, которые по той или иной причине получили гораздо меньше социальной стимуляции от матери, чем дети, у которых поведение привязанности развивалось быстрее.

Задержкой поведения привязанности отличаются дети, воспитывающиеся в детском учреждении, где нет личного общения. Мы уже упоминали о данных Провенс и Липтон (Provence, Lipton, 1962). Они отмечают, что в годовалом возрасте у семидесяти пяти детей, которых они наблюдали, не было признаков избирательно направленного поведения привязанности. (Все дети находились в детском учреждении с пяти недель или с более раннего возраста.)

Данные Эйнсворт (Ainsworth, 1963, 1967) относительно детей племени ганда, воспитывавшихся в семьях, согласуются с данными Провенс и Липтон. Среди двадцати семи гандийских детей, за которыми она вела наблюдения, четверо заметно отставали в проявлениях привязанности. Двое из них были сводными сестрами (у них были разные матери), в возрасте одиннадцати-двенадцати месяцев соответственно они фактически еще не проявляли какой-либо избирательности или привязанности. Двое других были близнецами (мальчик и девочка). По сути дела, у них не было признаков поведения привязанности в возрасте тридцати семи недель — к моменту, когда наблюдения были завершены.

Когда матерей этих двадцати семи детей оценили с точки зрения качества ухода, который они обеспечивали своему малышу по семибалльной системе, оказалось, что низкие оценки получили только те матери, у детей которых не сформировалось поведение привязанности. Эти матери регулярно оставляли своих детей на продолжительное время, они также делили свои обязанности по уходу за ребенком с кем-то еще, даже если были дома. Когда оценили уход за каждым ребенком в целом (со стороны матери или еще кого-либо), то оказалось, что такие дети очень сильно проигрывали по сравнению со всеми остальными, исключением был лишь один малыш, у которого имелась привязанность.

Обсуждая результаты своих наблюдений, Эйнсворт подчеркивает, что понятие «материнский уход», которое она использовала в своем исследовании, имеет слишком общий характер. Как уже говорилось, наиболее важным компонентом материнского ухода, с точки зрения Эйнсворт, является доброжелательное общение с ребенком, а не повседневный уход за ним.

Роль различных рецепторов

Как в этих экспериментах, так и в повседневной обстановке стимуляция, получаемая ребенком в процессе общения и эффективно способствующая формированию у него поведения привязанности, включает в себя совокупность визуальных, слуховых, тактильных, а также кинестетических и обонятельных воздействий. В связи с этим возникают вопросы: какие (если они есть) из этих видов взаимодействия являются незаменимыми для развития привязанности и какие из них наиболее действенны?

При обсуждении этой темы выделяются два направления. В большинстве старых публикаций предполагалось, что привязанность развивается на основе кормления ребенка, особое значение придавалось тактильной, в частности, оральной стимуляции. В более поздних работах это предположение было подвергнуто сомнению, например, такими учеными, как Рейнголд (Rheingold, 1961) и Уолтере и Парк (Walters, Parke, 1965), точка зрения которых имеет много общего с выдвинутой здесь. Эти исследователи подчеркивают, что с первых же недель зрение и слух ребенка активно функционируют в качестве средств социального взаимодействия; они ставят под сомнение особую роль, до сих пор приписываемую тактильной и кинестетической стимуляции. Не только улыбка и лепет, но и зрительный контакт глаз также, по-видимому, играет совершенно особую роль в формировании связей между младенцем и матерью (Robson, 1967).

Тот факт, что зрительный контакт имеет большое значение, подтверждается тем, что при повседневном уходе за младенцем мать обычно держит его таким образом, что они редко бывают обращены лицом друг к другу; однако когда мать настроена на общение с ним, она обычно держит его перед собой, чтобы его лицо было обращено к ней (Watson, 1965). Это наблюдение согласуется со сведениями о том, что младенец привязывается к людям, которые вступают с ним в общение и взаимодействие, а не к тем, кто главным образом занимается удовлетворением его физических потребностей.

При первом чтении может показаться, что мнение о том, будто визуальные стимулы доминируют над тактильными и кинестетическими, подтверждается также исследованием развития привязанности у младенцев, которые не любят, чтобы их качали. Это исследование проводилось Шаффером и Эмерсоном (Schaffer, Emerson, 1964b). Однако такой вывод едва ли правомерен.

В этой работе, которая представляет собой часть более широкого исследования, посвященного развитию привязанности (1964а), ученые обнаружили группу детей (девять из тридцати семи годовалых малышей), о которых их матери говорили, будто бы они активно сопротивляются укачиванию. Как сказала одна мать: «Он не дает себя укачивать; он сопротивляется и вырывается». О других девятнадцати детях говорили, что они любят, чтобы их качали, а остальные девять малышей относятся к этому спокойно. С точки зрения развития привязанности «любители» и «противники» укачивания мало чем отличались: единственным существенным различием было то, что в возрасте одного года степень привязанности была более высокой у «любителей» качания. Однако в полтора года эта разница хотя и сохранялась, но больше не была значимой. В этом возрасте не наблюдалось также и какой-либо разницы между детьми по количеству лиц, на которых было направлено их поведение привязанности.

Хотя данные о таком небольшом различии между этими двумя группами можно было бы истолковать как свидетельство малой роли физического контакта в развитии привязанности, необходима осторожность в выводах. Было бы серьезной ошибкой полагать, что младенец, описанный Шаффером и Эмерсоном как «противник» укачивания, не получает никакой тактильной или кинестетической стимуляции. Наоборот, малышам, которые не любили, чтобы их качали, нравилось, когда их кружили или возились с ними; более того, они с удовольствием сидели у матери на коленях во время кормления; а когда они были чем-нибудь встревожены, то держались за материнскую юбку или прятали лицо у нее в коленях. Единственное, что позволяло считать их не такими, как все, — это то, что они не терпели, когда их сдерживали: а поскольку укачивание ограничивало их движения, они протестовали против него. Таким образом, хотя эти дети, возможно, получали значительно меньше тактильной стимуляции, чем дети, которых укачивали, однако и поступавшую к ним стимуляцию нельзя считать незначительной.

Исследования развития привязанности у слепых детей также дают весьма неоднозначные результаты. С одной стороны, утверждается, что привязанность слепого младенца к матери и с точки зрения ее избирательности, и по интенсивности значительно слабее, чем привязанность зрячего ребенка (Robson, 1967) (Робсон почерпнул это из личных бесед с Дэниэлом Фридманом, Селмой Фрейбург и Дороти Берлингем); с другой стороны, существует мнение, что создаваемое поведением слепых детей впечатление, будто они легко меняют человека, к которому испытывают привязанность, на незнакомого, не соответствует действительности. Оно основано на том, что слепой ребенок, так же как и зрячий, в момент тревоги, если рядом нет близкого человека, имеет обыкновение цепляться за любого, кто может оказаться поблизости (Nagera, Colonna, 1965). Возможно, решение этого противоречия заключается в том, что у слепых детей привязанность к конкретному лицу формируется намного медленнее, чем у зрячих, однако после того, как привязанность образовалась, у слепых детей она сильнее и остается таковой дольше, чем у зрячих малышей.

На самом деле данных, позволяющих ответить на поставленные вопросы, еще нет. То, что дистантные рецепторы играют намного более важную роль, чем та, которая отводилась им до сих пор, кажется бесспорным, но не стоит делать вывод, что значение тактильных и кинестетических рецепторов невелико. Напротив, когда ребенок очень расстроен, физический контакт ему, очевидно, жизненно необходим: он успокаивает плачущего младенца в первые месяцы его жизни и утешает испуганного ребенка в более старшем возрасте. Наиболее разумной в настоящее время представляется точка зрения, согласно которой, очевидно, каждый вид социального взаимодействия играет свою важную роль; тем не менее благодаря многообразию компонентов структуры поведения привязанности недостаток одного вида взаимодействия может быть восполнен каким-то другим. Известно, что наличие множества альтернативных средств, с помощью которых могут быть удовлетворены потребности, связанные с выживанием, — весьма распространенное явление в животном мире.

Сензитивные периоды и боязнь незнакомых людей

Поскольку в настоящее время установлено, что у животных существует период, наиболее благоприятный для развития поведения привязанности к какой-либо предпочитаемой особи, естественно, возникает вопрос: не обстоит ли дело подобным образом и у человека? Большинство ученых, ориентированных на этологию, склонны давать на него положительный ответ. Каковы же основания для такого ответа?

Данные, свидетельствующие о наличии стадии повышения сензитивности

Некоторые исследователи, изучавшие этот вопрос, например Грей (Gray, 1958), Амброуз (Ambrose, 1963), Скотт (Scott, 1963) и Бронсон (Bronson, 1965), полагают, что в первые пять-шесть недель жизни младенец еще не готов к началу формирования поведения привязанности к какому-либо определенному лицу. Ни возможности его восприятия, ни уровень организации поведения не позволяют ему вступать в социальное взаимодействие, если не считать самого примитивного.

Примерно после шести недель младенец постепенно приобретает способность различать то, что он видит, слышит и ощупывает и, кроме того, его поведение становится намного лучше организованным. В результате к третьему месяцу жизни различия в социальном поведении младенцев, воспитываемых в семье и в детских учреждениях, становятся очевидными. Основываясь на этих данных и исходя из быстрого развития у ребенка мозговых структур, можно сделать предварительный вывод, что хотя готовность к формированию привязанности в первые недели после рождения находится на низком уровне, в течение второго и третьего месяцев она возрастает. Тот факт, что к концу первого полугодия у многих детей определенно присутствуют элементы поведения привязанности, позволяет предположить, что на протяжении предшествующих месяцев — четвертого, пятого и шестого — большинство младенцев находятся в состоянии повышенной чувствительности к развитию поведения привязанности.

Добавить что-либо к этой общей констатации трудно. В частности, неизвестно, превышает ли уровень сензитивности в течение одного из этих месяцев ее уровень в следующие месяцы жизни младенца или нет.

Без дополнительных данных невозможно, например, принять предположение Амброуза (Ambrose, 1963), что период примерно с шести до четырнадцати недель, в течение которого ребенок изучает характерные черты человеческого лица (надындивидуальное научение), и до того, как он станет различать лица конкретных людей, может быть периодом особой сензитивности. Свидетельства, представленные им, явно неубедительны; более того, теория, на которой основана часть его аргументов о том, что запечатление является результатом снижения состояния тревоги (Moltz, 1960), принимается не всеми (см. гл. 10).

Данные, свидетельствующие о сохранении определенной степени сензитивности в течение нескольких месяцев

Хотя к шестимесячному возрасту большинство младенцев, воспитывающихся в семье, обнаруживают поведение привязанности, у некоторых детей его еще нет; так же как оно отсутствует у большинства детей, которые растут в детских учреждениях. Поскольку можно считать установленным, что у большинства из этих детей привязанность действительно возникает позднее, ясно, что в какой-то степени сензитивность сохраняется, по крайней мере, на некоторое время.

Одно из исследований Шаффера отчасти освещает этот вопрос. Целью Шаффера (Schaffer, 1963) было установить, как влияют на появление поведения привязанности длительные разлуки в середине первого года жизни. Все двадцать наблюдаемых малышей находились в двух детских учреждениях в течение десяти (или более) недель. Там у них не было возможности для формирования избирательной привязанности. Затем все малыши, которым уже было от тридцати до пятидесяти двух недель, вернулись к себе домой. Поскольку после возвращения они уже достигли возраста, в котором можно ожидать избирательного поведения привязанности, было интересно установить, насколько этот процесс задержался из-за разлуки с близкими людьми.

Шаффер обнаружил, что к годовалому возрасту у всех детей, кроме одного, имелось поведение привязанности. Различия в длительности задержки появления этого поведения у разных детей были очень значительными — от трех дней до четырнадцати недель. У восьми детей появление поведения привязанности отмечалось к концу двухнедельного пребывания дома; другим восьми детям для этого понадобилось от четырех до семи недель; а трем остальным — от двенадцати до четырнадцати недель.

Из множества факторов, которые, очевидно, обусловливали эти различия, можно легко выделить два: 1) условия в детском учреждении и 2) опыт, полученный после возвращения домой. Как ни удивительно, но ни продолжительность отсутствия детей дома, ни возраст, в котором они возвращались, не оказались значимыми.

Детей разделили на две группы. За одной группой, включавшей одиннадцать детей, ухаживали в больнице, где они были ограничены как в социальной, так и в других видах стимуляции. Матери имели возможность видеться с ними, но к большинству детей они приходили только один раз в неделю, и лишь к некоторым — четыре-пять раз. Вторая группа состояла из девяти малышей, которые содержались в доме ребенка с целью исключения их контакта с носителями открытой формы туберкулеза. Хотя этих девятерых детей матери никогда не навещали, с ними часто общались няни, которых было довольно много.

После возвращения домой у младенцев, находившихся в доме ребенка, поведение привязанности к матери сформировалось значительно быстрее, чем у детей, лежавших в больнице. У всех детей, помещенных в больницу, кроме одного, привязанность появлялась не раньше, чем через четыре недели. В то же время все младенцы из дома ребенка за исключением двоих, стали проявлять привязанность уже в течение двух недель после возвращения. Один годовалый малыш, выписанный из дома ребенка после тридцати семи недель пребывания, уже на третий день нахождения дома стал проявлять признаки привязанности.

Исходя из этих данных, можно с уверенностью сказать, что, если ребенок получает достаточно социального взаимодействия в середине и во второй половине первого года жизни, у него быстро развивается избирательная привязанность при наличии соответствующих условий; в то же время без такой социальной стимуляции у него значительно медленнее будет формироваться привязанность. Когда общий уровень социальной стимуляции низок, ясно, что редкие визиты матери недостаточны, чтобы улучшить положение (хотя это все же лучше, чем ничего).

Безусловно, самая интересная часть исследования Шаффера касается вопроса о том, как быстро развивалась привязанность у детей, находившихся в доме ребенка. Семеро из девятерых обнаруживали ее в течение двух недель после возвращения домой; еще у одного из двух других причина задержки наверняка заключалась в том, что после возвращения домой он получал слишком мало внимания со стороны окружающих. Это был мальчик в возрасте тридцати шести недель, вернувшийся домой после двенадцати недель пребывания в доме ребенка. За ребенком ухаживал отец-инвалид, а мать работала, поэтому малыш мало ее видел. Хотя оба родителя очень любили ребенка, в этот период никто из них не уделял ему много внимания, и поведения привязанности у него не наблюдалось. Однако через два с половиной месяца мать оставила работу и посвятила себя семье. В течение нескольких дней ребенок, которому к тому времени исполнился год, начал проявлять сильную привязанность именно к матери.

Эти данные показывают, что если имеются хотя бы минимально необходимые социальные условия, готовность к образованию привязанности может сохраняться у некоторых младенцев, по меньшей мере, до конца первого года жизни. Тем не менее многие вопросы остаются без ответа. Во-первых, что подразумевается под этими минимально необходимыми условиями? Во-вторых, является ли привязанность, которая развивается позднее, чем обычно, такой же сильной, стабильной и надежной (т.е. дающей ощущение безопасности), как привязанность, которая развивается в более раннем возрасте? В-третьих, как долго на втором году жизни может сохраняться готовность к формированию привязанности? Каким бы ни был предельный срок, ясно, что после шести месяцев условия для развития привязанности обычно становятся менее благоприятными. Главная причина этого в том, что возрастает готовность возникновения реакций страха и их интенсивность.

Боязнь незнакомых людей и снижение сензитивности

С возрастом у детей, как и у детенышей различных видов животных, начинает возникать страх при виде всего незнакомого, включая новых для них людей. Когда реакции страха достигают обычной и/или высокой интенсивности, у младенца появляется стремление избежать такой ситуации, удалиться, а не приблизиться к новому объекту. В результате вероятность того, что у него разовьется привязанность к какому-либо новому человеку, уменьшается.

Прежде чем ребенок проявит страх, его реакция на появление незнакомого человека проходит через три стадии (Freedman, 1961; Schaffer, 1966; Ainsworth, 1967).

1. Стадия, когда ребенок зрительно не различает знакомых и незнакомых.

2. Стадия, длительность которой обычно составляет шесть — десять недель, во время которых ребенок реагирует на незнакомых людей положительно и отвечает им довольно охотно, хотя и не с такой готовностью, как знакомым.

3. Стадия длится четыре — шесть недель, в течение которых ребенок затихает при виде незнакомого человека и внимательно смотрит на него.

Только после этого у него появляется поведение, типичное для состояния страха, например, отворачивание и попытки отдалиться от незнакомого человека, сопровождаемые визгом или плачем, а также выражением неприязни на лице.

Возраст, в котором впервые при виде незнакомых людей у детей появляется явный страх, различен; он также различается в зависимости от используемых критериев. У некоторых младенцев — это двадцать шесть недель; у большинства же детей — примерно восемь месяцев; а у небольшого числа детей его появление задерживается вплоть до второго года жизни (там же).

У ребенка страх от прикосновения к нему незнакомого человека или от того, что тот берет его на руки, появляется раньше, чем страх при виде этого человека (Tennes, Lampl, 1964).

Объясняя более позднее появление страха при виде незнакомых людей, которое встречается у некоторых младенцев, разные исследователи указывают на различные факторы. Так, Фридман (Freedman, 1961) и Эйнсворт (Ainsworth, 1967) отмечают, что чем позднее развивается привязанность, тем позднее возникает реакция страха перед незнакомыми людьми; в то же время Шаффер (Schaffer, 1966) замечает, что чем больше людей ребенок встречает в повседневной жизни, тем позднее у него возникает боязнь незнакомых людей. Несомненно, что помимо этих двух факторов имеются и другие.

По мере взросления страх детей перед незнакомыми людьми становится все более явным. Теннес и Лампль (Tennes, Lampl, 1964) считают семь — девять месяцев возрастом наивысшей интенсивности реакции страха, тогда как Морган и Риччути (Morgan, Ricciuti, 1969) полагают, что пик страха наступает на втором году жизни ребенка. Эйнсворт (Ainsworth, 1967) утверждает, что заметное усиление реакции страха наблюдается в девять-десять месяцев. Однако она также признает, что между детьми имеются большие различия, а кроме того, от месяца к месяцу у любого младенца могут происходить необъяснимые изменения.

Главная трудность в определении сроков появления реакции страха и пика его интенсивности в том, что у каждого ребенка его проявления различаются в зависимости от конкретных условий. Например, как появление, так и интенсивность реакции страха в значительной степени зависят от расстояния, на котором находится незнакомый человек от ребенка, приближается ли он к нему и что при этом делает; вероятно, они также зависят от того, находится ли младенец в знакомой или новой для него обстановке, здоров он или болен, устал или полон сил. Еще один фактор, который специально изучали Морган и Риччути (Morgan, Ricciuti, 1969), — это фактор местонахождения ребенка — на коленях у матери или в стороне от нее. Начиная с восьми месяцев это имеет большое значение: когда ребенок сидит на расстоянии полутора метров от матери, у него возникает гораздо более сильная реакция страха, чем на коленях у матери. Эти данные, безусловно, имеют прямое отношение к тому, что с восьми месяцев малыш начинает использовать свою мать в качестве надежной базы, с которой он ведет исследование окружающего мира.

Другое свидетельство, указывающее на усиление тенденции негативно реагировать на незнакомых людей, — это реакция детей различных возрастов на смену лица, выполняющего роль матери. Предварительные результаты исследования реакций семидесяти пяти детей, каждого из которых в возрасте от шести недель до года перевели из детского дома в дом приемных родителей, были описаны Ярроу (Yarrow, 1963).

Ни у кого из детей в возрасте шести — двенадцати недель не наблюдалось ни огорчения, ни беспокойства, однако у некоторых трехмесячных детей эти реакции имели место. С возрастом увеличивалось не только количество детей, у которых отмечались негативные реакции, но и степень проявлений этих реакций была серьезнее. Среди шестимесячных детей некоторые нарушения поведения отмечались у 86%, а среди семимесячных или чуть постарше «заметные нарушения» имелись у всех. Нарушение поведения выражалось в ослаблении таких социальных реакций, как улыбка и лепет, при этом усиливались плач и цепляние. Поведение отличалось также необычной апатией, нарушением питания и сна, а кроме того, потерей ранее приобретенных навыков.

Заключение

Как подчеркивал Колдуэлл (Caldwell, 1962), проблема сензитивных периодов относится к числу весьма сложных. Хайнд (Hinde, 1963), например, полагает, что у каждой отдельной реакции, вероятно, имеется свой собственный сензитивный период. Конечно, многое зависит от того, интересует ли нас развитие избирательной привязанности или последствия разрыва уже образовавшейся привязанности. Нет сомнений в том, что образовавшаяся привязанность особенно уязвима в течение нескольких лет после первого года жизни.

Что касается развития первой привязанности, то достаточно ясно, что с трех до шести месяцев дети обладают чувствительностью и готовностью к установлению избирательной привязанности, которые еще могут сохраняться и после шести месяцев, но со временем этот процесс становится все более затруднительным. Очевидно, что к началу второго года жизни ребенка эти трудности уже становятся весьма значительными и не уменьшаются.

Теория Шпица и ее критика

Каждый, кто знаком с теоретическими представлениями Рене Шпица относительно развития объектных отношении на первом году жизни ребенка, согласится, что они сильно отличаются от представленной здесь теории.

Поскольку взгляды Шпица пользуются широким признанием, есть смысл подробно их обсудить.

Впервые они были изложены в его ранних статьях (Spitz, 1950, 1955), а позднее без изменений вошли в его книгу «Первый год жизни» (1965). Главное положение его теории состоит в том, что настоящие объектные отношения устанавливаются не ранее восьми месяцев.

Делая этот вывод, Шпиц основывается на том, что он называет «тревогой восьмимесячного» (в данной работе для ее обозначения используется термин «боязнь незнакомых людей» или «страх незнакомых людей»). Его позицию можно кратко изложить в четырех пунктах, содержащих;

а) Наблюдения относительно возраста, в котором ребенок обычно начинает избегать незнакомых людей: Шпиц считает, что у большинства младенцев это поведение появляется примерно в восемь месяцев.

б) Предположение, что избегание незнакомых людей не может объясняться страхом, поскольку незнакомец не мог ранее причинить ребенку ни боль, ни неприятность, у малыша, по мнению Шпица, нет оснований бояться чужого человека.

в) Теорию, суть которой в том, что избегание незнакомых людей на самом деле является не бегством от чего-то пугающего, а своего рода страхом разлуки: «Такая реакция [ребенка] на встречу с незнакомым человеком, объясняется тем, что это не его мать; его мать «оставила его»...» (1965. Р. 155).

г) Вывод, который можно сделать из эмпирических данных и теории, относительно возраста, в котором ребенок выделяет среди всех свою мать и устанавливает «настоящие объектные отношения». Шпиц пишет (1965. Р. 156):

«Мы полагаем, что эта способность [особым образом реагировать на незнакомых людей] у восьмимесячного ребенка отражает то обстоятельство, что теперь он установил настоящие объектные отношения, а мать стала объектом его либидо, объектом его любви. До этого мы едва ли могли говорить о любви, потому что любви нет до тех пор пока тот, кого любят, не будет выделен среди всех остальных ...»

Из наблюдений, уже подробно описанных в этой главе, ясно, что позиция Шпица нелогична.

Во-первых, и это самое важное. Шпиц ошибается, полагая, что страх ребенка по отношению к какому-либо человеку или предмету возникает только в результате причинения ему боли или чего-то неприятного. Все новое, непривычное per se (Per se (лат.) — сам по себе. — Примеч. пер.), как правило, вызывает страх. Таким образом, нет необходимости искать иные объяснения причин избегания ребенком незнакомых людей, потому что объяснение есть — его пугает их «незнакомость».

Во-вторых, имеются убедительные свидетельства, что боязнь незнакомых людей — это реакция совершенно иного рода, чем страх разлуки: даже если мать ребенка находится в поле его зрения одновременно с незнакомцем, у ребенка могут оставаться проявления страха перед новым для него человеком. Когда впервые было выдвинуто это возражение, Шпиц (1955) ответил, что ребенок, который вел себя таким образом, был редким исключением. Но его точка зрения не могла продержаться долго. В своем тщательно проведенном экспериментальном исследовании Морган и Риччути (Morgan, Ricciuti, 1969) показали, что в возрасте от десяти месяцев до года это поведение встречалось почти у половины малышей, за которыми велось наблюдение (у тринадцати из тридцати двух).

Наконец имеется множество данных, доказывающих, что младенец способен отличать знакомого человека от незнакомого задолго до того, как начнет проявлять явную боязнь незнакомых людей.

Анализ позиции Шпица делает возможным обнаружить ее главный недостаток — это предположение о том, что при встрече с незнакомым человеком ребенок не может быть охвачен «реальным страхом», предположение, основанное на исходном допущении, что «реальный страх» вызывается только людьми и объектами, которые ребенок ассоциирует с «негативным прошлым опытом».

Теория Шпица имела некоторые нежелательные последствия. Во-первых, считая «тревогу восьмимесячного» первым показателем установления настоящих объектных отношений, теория отвлекала внимание от наблюдений, которые недвусмысленно демонстрировали, что и выделение знакомого человека, и поведение привязанности у большинства младенцев появляются задолго до того, как они достигнут возраста восьми месяцев. Во-вторых, из-за отождествления страха перед незнакомыми людьми со страхом разлуки в теории Шпица происходило смешение двух реакций, которые необходимо четко различать.

Боязнь незнакомых людей, страх разлуки и поведение привязанности

Выдвигаемая нами точка зрения, согласно которой страх разлуки и боязнь незнакомых людей — это две разные, хотя и связанные между собой формы поведения, получила поддержку почти всех, кто в последние годы публиковал свои данные, занимаясь этим вопросом. Это такие ученые, как Мейли (Meili, 1955), Фридман (Freedman, 1961), Эйнсворт (Ainsworth, 1963, 1967), Шаффер (Schaffer, 1963, 1966; Schaffer, Emerson, 1964a), Теннес и Лампль (Tennes, Lampl, 1964), а также Ярроу (Yarrow, 1967).

Хотя в работах этих ученых имеется множество разногласий, касающихся деталей, все они сходятся во мнении, что в ходе развития ребенка страх перед незнакомыми людьми и страх разлуки появляются независимо друг от друга. Например, Шаффер (в личной беседе) сообщил, что при наблюдении за выборкой из двадцати трех младенцев у двенадцати детей страх разлуки возник до появления боязни незнакомых людей; у восьми — оба вида страха развились одновременно; а у трех — страх перед незнакомыми людьми возник до появления страха разлуки. В отличие от него Бенджамин (Benjamin, 1963) утверждает, что в наблюдаемой им выборке средний возраст, в котором появлялся и достигал своего пика страх разлуки, на несколько месяцев превосходил возраст, в котором возникал и достигал наибольшей интенсивности страх перед незнакомыми людьми.

Таким образом, хотя мнения ученых относительно связи между страхом перед незнакомыми людьми и страхом разлуки расходятся (несомненно, что это происходит из-за множества действующих факторов и используемых критериев), в одном их взгляды едины — эта связь не является простой. Ни в одном из исследований не приводятся данные о том, что эти две реакции имеют один источник или развиваются параллельно.

То, что страх разлуки и страх перед незнакомыми людьми — это разные реакции, согласуется с точкой зрения Фрейда. С самого начала Фрейд считал, что страх и боязнь какого-то пугающего объекта из внешней среды — это не одно и то же. Он полагал, что здесь уместны два разных термина. Большинство психоаналитиков чувствовали это различие, хотя и высказывались по этому поводу слишком противоречиво. В своих ранних статьях (Bowlby, 1960а, 1961а), обсуждая некоторые из этих проблем и специально останавливаясь на страхе разлуки, я придерживался схемы, во многом схожей с той, которая была принята Фрейдом в конце жизни.

Проще всего провести различие по следующему признаку: с одной стороны, иногда мы стараемся избежать (to withdraw or escape) ситуации или объекта, который мы считаем пугающим, а с другой стороны, мы можем стремиться к какому-то человеку и стараемся остаться с ним, так как он дает нам ощущение безопасности, или пытаемся остаться там, где чувствуем себя надежно защищенными. Первая форма поведения обычно сопровождается ощущением испуга или страха, все это похоже на то, что имел в виду Фрейд, когда говорил о «реальном страхе» (Freud, 1926. Р. 108). Вторая форма поведения — это, конечно же, то, что мы называем здесь поведением привязанности. До тех пор пока может сохраняться необходимая близость к тому лицу, в отношении которого сформировалась привязанность, неприятные ощущения не возникают. Однако когда нет возможности сохранить близость к такому лицу или происходит его утрата, или возникает какое-то препятствие, последующие поиски и усилия сопровождаются чувством беспокойства — более или менее сильного; то же самое происходит, когда существует угроза утраты. В этом беспокойстве при разлуке или при угрозе разлуки Фрейд начал видеть «ключ к пониманию страха», о чем писал в своих поздних произведениях (там же. Р. 137).

Эти вопросы анализируются во втором томе данного произведения — в нем содержатся переработанные статьи, опубликованные ранее. А пока нам еще есть что сказать о развитии поведения привязанности.

Джон Боулби(John Bowlby)

Привязанность