Шопенгауэр как лекарство

Глава 17

Большие страдания совсем подавляют меньшие, и, наоборот, при отсутствии больших страданий уже самые ничтожные неприятности мучат и расстраивают нас.

На следующем занятии все взгляды были обращены к Бонни, которая тихо и неуверенно начала:

– Лучше бы я об этом не заикалась. Всю неделю я только и делала, что думала, что и как вам скажу, все придумывала, с чего начать, хотя и знала, что домашние заготовки не пойдут: Джулиус всегда говорит, что беседа должна быть спонтанной, иначе нет никакого толку, правильно я говорю? – Она взглянула на Джулиуса.

Джулиус кивнул:

– Забудь про свои заготовки, Бонни. Попробуй так: закрой глаза и представь, что ты берешь свою речь в руки, держишь перед собой, а потом рвешь пополам и еще раз пополам. А теперь бросаешь в корзину. Сделала?

Бонни с закрытыми глазами кивнула.

– А теперь своими словами расскажи нам, что ты думаешь про красивых и некрасивых – про вас с Пэм и Ребеккой.

Бонни, продолжая кивать, медленно открыла глаза и начала:

– Вы все, конечно, меня знаете: я была та самая маленькая толстушка с кучеряшками, над которой все вечно смеялись на физкультуре, у которой всегда меньше всех валентинок, которая ревет по любому поводу, у нее нет настоящих друзей, она всегда возвращается домой одна, никогда ни с кем не гуляет и такая затравленная, что вечно боится поднять руку, хотя вполне может заткнуть за пояс любого и знает ответы на все вопросы. А Ребекка – она мой изомер…

– Твой – кто? – спросил Тони, который чуть не лежал в кресле.

– Изомер – это что-то вроде зеркального отображения, – ответила Бонни.

– Изомеры, – возвестил Филип, – это химические вещества, обладающие одинаковым составом, но разными свойствами из-за того, что их атомы расположены по-разному.

– Спасибо, Филип, – сказала Бонни. – Наверное, мне не стоило употреблять таких ученых слов. Тони, ты молодец. Держишь слово спрашивать всякий раз, когда что-то не понял. Когда пару месяцев назад ты признался, что стыдишься своей работы, это сильно подействовало на меня и помогло заговорить о своих проблемах. Ну ладно, вернемся к моей школе. Ребекка была, что называется, моей противоположностью – абсолютно во всем. Я готова была умереть, чтобы подружиться с Ребеккой, убить кого угодно, чтобы стать Ребеккой. Вот это и мучает меня сейчас: уже две недели меня преследуют воспоминания о моем кошмарном детстве.

– Та маленькая толстушка ходила в школу много лет назад, – сказал Джулиус. – Что заставило ее вернуться сейчас?

– Это и есть самое ужасное. Не хочу, чтобы Ребекка разозлилась на меня…

– Лучше обращайся прямо к ней, Бонни, – поправил Джулиус.

– Хорошо, – сказала Бонни и повернулась к Ребекке: – Я хочу сказать тебе, но не хочу, чтобы ты на меня разозлилась.

– Я вся внимание, – ответила Ребекка, не отрывая глаз от Бонни.

– Когда я вижу, как ты крутишь мужчинами здесь, в группе – как ты их соблазняешь, как они смотрят на тебя, – я чувствую, что абсолютно беспомощна, и все мои старые чувства вылезают наружу: толстая, страшная, никому не нужная, синий чулок.

– Ницше, – вставил Филип, – однажды сказал, что, если мы просыпаемся среди ночи в подавленном настроении, значит, наши враги, которых мы разбили давным-давно, возвращаются, чтобы преследовать нас.

Бонни, расплывшись в широкой улыбке, повернулась к Филипу:

– Спасибо, Филип. Не знаю, почему, но мне нравится эта идея о врагах, которых я однажды разбила и которые снова возвращаются, – мне даже стало легче. Иногда достаточно назвать вещи своими именами…

– Погоди, погоди, Бонни, – взмолилась Ребекка, – давай вернемся к теме. Как это я соблазняю мужчин – что ты имеешь в виду?

Зрачки Бонни расширились, она отвела глаза.

– Дело не в тебе, Ребекка, ты ничего такого не делаешь… Это я сама, моя реакция на нормальное женское поведение.

– Какое поведение? О чем ты говоришь? Бонни тяжело вздохнула и ответила:

– Ты прихорашиваешься. Красуешься – вот что я имею в виду. Я уже сбилась со счету, сколько раз за последнее время ты вытаскивала свои заколки. Ты то распускаешь волосы, то без конца их поправляешь. Раньше этого не было. Мне кажется, это как-то связано с приходом Филипа.

– Что? Что ты говоришь? – воскликнула Ребекка.

– Как однажды сказал святой Юлий, вопрос не является вопросом, если знаешь ответ, – вставил Тони.

– Почему ты не дашь Бонни самой сказать? – Взгляд у Ребекки заледенел.

Однако Тони нисколько не смутился.

– Дело ясное. Филип появился в группе, и ты сразу… стала нимфо… черт… как это слово?… в общем, ты на него клюнула. Я правильно говорю, Бонни?

Бонни кивнула.

Ребекка вынула косметичку, достала бумажный носовой платок и аккуратно, чтобы не размазать тушь, принялась вытирать глаза.

– Что я вам сделала?

– Вот этого я и боялась! – воскликнула Бонни. – Пойми, Ребекка, дело вовсе не в тебе. Ты не делаешь ничего плохого.

– Да за кого вы меня принимаете? Обвинять меня en passant черт знает в чем и потом говорить, что дело не во мне.

– En passant? – переспросил Тони.

– En passant, – вставил Филип, – значит на проходе, шахматный термин, когда пешка делает первый ход на две клетки, минуя пешку противника.

– Филип, а ты понтуешься – ты это знаешь? – сказал Тони.

– Ты спросил – я ответил, – невозмутимо ответил Филип, нисколько не задетый. – Если, конечно, твой вопрос действительно является вопросом.

– Ладно, сдаюсь. – Тони обвел глазами группу. – Я, наверное, тупею. Что-то в последнее время все чаще пролетаю. А что, мне кажется или на самом деле большие слова начали проскакивать все чаще? Может, Филип не только на Ребекку подействовал, а?

Джулиус решил, что пора прибегнуть к старому испытанному приему – переключить внимание с содержания на процесс, то есть перевести разговор с конкретных слов на отношения между спорящими:

– Да, друзья мои, обстановка накалилась. Может, прервемся на минутку и попробуем взглянуть на ситуацию? Для начала ответьте мне на такой вопрос: что, по-вашему, происходит сейчас между Бонни и Ребеккой?

– Сложно сказать, – отозвался Стюарт, всегда первым отвечавший на вопросы Джулиуса. Профессиональным медицинским тоном он прибавил: – Я лично не понимаю, чего именно хочет Бонни.

– То есть? – спросила Бонни.

– То есть я не могу понять, какую цель ты преследуешь. Тебе хочется поговорить об отношениях с мужчинами и о соперничестве между женщинами или ты просто хочешь уколоть Ребекку?

– Мне кажется – и то и другое, – заметил Гилл. – Я понимаю Бонни – это задевает ее старые болячки, и в то же время я понимаю Ребекку – она ведь могла автоматически поправлять волосы. Я лично вообще не вижу здесь ничего особенного.

– И вашим и нашим, Гилл. Поздравляю, – сказал Стюарт. – Как всегда, пытаешься примирить всех – особенно женщин. Ты поосторожнее. Кто часто ставит себя на место женщины, может лишиться собственного голоса. На прошлой неделе Филип правильно об этом говорил.

– Протестую. Женоненавистническое замечание, Стюарт, – откликнулась Ребекка. – Кто-кто, а уж врач должен это понимать. Все эти разговоры про «место женщины» просто смешны.

Бонни подняла обе руки и сделала «Т».

– Тайм-аут. Все, больше не могу. Это важный вопрос, но сейчас он не к месту – я больше не хочу об этом говорить. Как мы можем вести себя как ни в чем не бывало, когда Джулиус только неделю назад объявил нам, что умирает? Это моя вина: я не должна была поднимать эту тему – все это чепуха. Все чепуха по сравнению… – Наступило молчание. Все опустили глаза, а Бонни продолжила: – Все, беру свои слова назад. Мне нужно было начать не с этого, а со сна, который я видела неделю назад. Мне кажется, Джулиус, это касается тебя.

– Слушаю тебя, – сказал Джулиус.

– Была ночь. Я стояла на темной платформе… Джулиус прервал ее:

– В настоящем времени, Бонни.

– Да, пора бы мне уже привыкнуть. В общем, ночь, я стою на темной платформе и хочу сесть в поезд, который уже тронулся. Я иду быстрее, чтобы успеть, вижу – мимо проезжает вагон-ресторан, а в нем хорошо одетые люди, они едят и пьют вино. Я не знаю, как мне сесть. Поезд движется быстрее, и вагоны становятся все хуже и хуже, окна у них заколочены досками. Последний служебный вагон – просто голый каркас, который чуть не разваливается на части, и я вижу, как он уносится от меня, и слышу, что поезд дает гудок, такой громкий, что я просыпаюсь – четыре часа утра, сердце колотится со страшной силой, я обливаюсь потом. Больше я так и не заснула.

– Ты до сих пор видишь перед собой этот поезд? – спросил Джулиус.

– До мельчайших подробностей. Как он мчится по рельсам. Мне до сих пор так страшно. Просто мороз по коже.

– Знаешь, что я думаю? – сказал Тони. – Я думаю, что поезд – это наша группа и из-за болезни Джулиуса она скоро развалится.

– Точно, – заметил Стюарт. – Поезд – это группа, она увозит тебя куда-то и дает тебе пищу – те люди в вагоне-ресторане.

– Да, но ты так и не села в него. Ты бежала? – спросила Ребекка.

– Нет, я как будто знала, что не смогу сесть.

– Странно. Ты хотела и в то же время не хотела сесть в поезд? – сказала Ребекка.

– Я даже не пыталась.

– Может, ты боялась? – предположил Гилл.

– Я когда-нибудь признавался вам, что влюблен? – неожиданно спросил Джулиус.

Наступила полная тишина. Джулиус лукаво взглянул на вытянувшиеся от удивления лица.

– Да, влюблен. В эту группу – особенно когда она работает как сегодня. Отлично. Просто молодцы. Вы великолепно справились со сном Бонни. Я тоже хочу внести свое предположение. Мне кажется, Бонни, что поезд означает и меня. От него несет ужасом и темнотой. И, как точно заметил Стюарт, он дает пищу. Так вот, я думаю так… Ты боишься его – как, должно быть, ты боишься меня или того, что ждет меня впереди. А этот последний служебный вагон, от которого остался один каркас, разве он не означает того, что скоро должно со мной случиться?

Бонни встала, подошла к коробке с салфетками, вытащила одну, вытерла глаза и, заикаясь, ответила:

– Я… ох… я даже не знаю, что сказать, – все это так странно… Джулиус, ты просто убиваешь меня тем, что так спокойно говоришь о смерти.

– Мы все однажды умрем, Бонни. Просто я знаю свой срок лучше других, – ответил Джулиус.

– Именно это я и хотела сказать, Джулиус. Мне всегда нравилась твоя легкость, но сейчас, в этой ситуации, мне кажется, мы ведем себя так, будто что-то замалчиваем. Я помню, однажды – это было в выходной, когда Тони отбывал свое наказание, и мы не стали говорить об этом, – ты сказал, если что-то важное не обсуждается в группе, тогда нечего говорить и про остальное.

– Я хочу сказать две вещи, – сказала Ребекка. – Первое, Бонни, мы как раз и говорили о важном – о нескольких важных вещах. А второе – боже мой, чего еще ты хочешь от Джулиуса? Он и так об этом говорит.

– Он даже, – добавил Тони, – шипел на Филипа за то, что тот рассказал нам об этом раньше.

– Вот именно, – согласился Стюарт. – Так чего ты хочешь от него, Бонни? Он делает все, что может. Он даже привлек свою группу поддержки.

Джулиус решил, что пора вмешаться, – дело заходило слишком далеко.

– Я ценю вашу заботу, друзья мои, но, когда здесь становится слишком жарко, я начинаю беспокоиться. Может быть, это не к месту, но знаете, когда Лу Гериг решил, что пора уходить? Когда однажды после игры команда стала расхваливать его за то, что он взял самый обычный мяч. Может быть, и со мной так – вы считаете, я слишком слаб и не могу за себя постоять?

– Так что же нам делать? – спросил Стюарт.

– Во-первых, я скажу тебе, Бонни, что ты поступила мужественно, когда подняла этот вопрос и сказала то, что никто до тебя не осмеливался сказать. Больше того, ты абсолютно права: я сам немного… нет, сильно провоцировал отрицание в группе. В общем, я вам скажу, а вы смотрите. В последнее время мне плохо спится, так что у меня было достаточно времени подумать обо всем, в том числе и о пациентах, о нашей группе. Видите ли, у меня нет опыта… ни у кого из нас нет опыта умирания – мы все сталкиваемся с этим только раз в жизни. Учебников на эту тему не написано, так что приходится импровизировать. Сейчас передо мной стоит один вопрос – что делать в оставшееся мне время? Сами подумайте, каковы варианты? Отказаться от пациентов и закрыть группу? Я к этому не готов – у меня есть по крайней мере год, да и моя работа слишком много для меня значит. Она помогает мне – и очень помогает. Уйти с работы значит добровольно заточить себя в четырех стенах. Я видел много смертельно больных людей, которые говорили мне, что одиночество – худшее, с чем им пришлось столкнуться. К тому же это, так сказать, двойное одиночество: во-первых, сам больной отдаляется от всех, потому что не хочет никого втягивать в свое несчастье, – могу сказать, что это одна из причин, по которым мне не хотелось обсуждать это в группе, – и во-вторых, остальные избегают его, потому что не знают, о чем говорить с тяжелобольным человеком, – или не хотят иметь дело со смертью… В общем, если я закрою группу, это не принесет мне ничего хорошего – да и вам тоже. Я встречал немало тяжелобольных людей, которые очень менялись, становились мудрее, глубже и могли многому научить других. Мне кажется, именно это сейчас и происходит со мной, и я уверен, что в ближайшие месяцы я многое смогу вам рассказать. Но если мы останемся работать вместе, вам придется нелегко: вы будете наблюдать приближение моей смерти и, значит, станете задумываться о своей. Все, точка. Может, отложим это на потом, а пока займемся другими вопросами?

– Я не хочу откладывать это на потом, – сказала Бонни. – Я люблю нашу группу, люблю тебя, Джулиус, и всех остальных, и я хочу заниматься столько, сколько будет возможно.

Когда все единодушно ее поддержали, Джулиус сказал:

– Спасибо за этот вотум доверия, но правило групповой терапии предупреждает нас об опасности давления со стороны группы. Трудно идти против течения. Каждому из вас нечеловеческих усилий стоило бы сказать сегодня: «Прости, Джулиус, но с меня хватит.

Лучше я пойду и найду себе другого терапевта, кого-нибудь поздоровее, чтобы он мог как следует обо мне позаботиться». Так что давайте не будем спешить. Отложим это и займемся каждый своим делом, а через несколько недель посмотрим, кто и что думает. Бонни правильно сказала – опасность в том, что ваши собственные проблемы начинают казаться вам слишком мелкими, поэтому нам придется подумать, как заставить вас над ними работать.

– Мне кажется, ты уже это делаешь, – заметил Стюарт, – тем, что просто держишь нас в курсе.

– Тогда отлично. А теперь давайте вернемся к вам, друзья мои.

Продолжительное молчание.

– Так, значит, мне все-таки не удалось вас успокоить. Тогда попробуем иначе. Будь добр, Стюарт, или кто-нибудь еще, перечислите наши вопросы – что у нас на повестке?

Стюарт был неофициальным архивариусом группы: он обладал такой феноменальной памятью, что Джулиус всегда обращался к нему, если требовалось вспомнить то, что происходило на занятиях. Он старался не злоупотреблять даром Стюарта, который пришел в группу, чтобы научиться общению с другими, а вовсе не для того, чтобы вести протоколы занятий. Талантливый педиатр, Стюарт всегда терялся, выходя за рамки своей профессии. Даже на занятиях он не расставался с привычным реквизитом, который вечно торчал у него из нагрудного кармана: ложечка, ручка с фонариком, леденцы на палочке, образцы лекарств. Вот уже год бессменный участник группы, Стюарт совершил настоящий прорыв в том, что сам называл «плановой гуманизацией». И все же способность к сопереживанию оставалась в нем на таком низком уровне, что он всегда с наивным прямодушием перечислял все, что случилось в группе.

Откинувшись в кресле и закрыв глаза, Стюарт задумался вслух:

– Так, давайте вспомним… Мы начали с Бонни и ее желания поговорить о детстве. – Бонни была неизменным оппонентом Стюарта, и, прежде чем продолжить, он бросил на нее короткий взгляд, ища согласия.

– Нет, не совсем так, Стюарт. Факты верные – тон неверный. Ты говоришь так, будто это шуточки. Это очень тяжелые воспоминания, и они мучают меня. Чувствуешь разницу?

– Не уверен, что чувствую. Я же не сказал, что это шуточки. Ты как моя жена – та тоже все время на это жалуется. Так, продолжим… Потом была Ребекка – она обиделась и рассердилась на Бонни, которая обвинила ее в том, что она красуется и пытается произвести впечатление на Филипа. – Стюарт даже не взглянул на Ребекку, которая при этих словах хлопнула себя по лбу и пробормотала «Боже мой», и продолжил: – Потом был Тони, который сказал, что мы бросаемся заумными словами, чтобы поразить Филипа. А потом Тони сказал, что Филип хвастун, и Филип резко ему ответил. Дальше было мое замечание Гиллу, что он так боится расстроить женщин, что теряет собственное мнение. Так, что еще?… – Стюарт обвел глазами комнату. – Да. Филип – не то, что он сказал, а то, чего не сказал. Мы совсем не говорим про Филипа, как будто его здесь вовсе нет. Если вдуматься, мы даже не говорим о том, что мы не говорим о нем. Ну и, конечно, Джулиус. Но это мы проработали. Только Бонни очень беспокоилась и старалась его защитить, но она всегда так себя ведет по отношению к Джулиусу. По сути, тема Джулиуса началась вместе со сном Бонни.

– Впечатляет, Стюарт, – отметила Ребекка. – Полный список. Только ты упустил одну деталь.

– Какую же?

– Себя. То, что ты снова работал камерой и фотографировал все, что происходит, вместо того чтобы участвовать самому.

Группа часто обвиняла Стюарта в излишней беспристрастности. Несколько месяцев назад он рассказал, что видел кошмарный сон, в котором его дочь попадает в зыбучие пески и он не успевает ее спасти, только потому что вытаскивает из рюкзака фотоаппарат, чтобы заснять эту сцену. После этого Ребекка и прозвала его «фотокамерой».

– Ты права, Ребекка. Подожди, я выключу свою камеру и скажу, что абсолютно согласен с Бонни: ты действительно красивая женщина. Но это для тебя не новость – ты и так это знаешь. Ты даже знаешь, что я это знаю. Конечно же, ты красовалась перед Филипом, когда распускала и поправляла волосы – это очевидно. Как я к этому отношусь? Немножко ревную. Нет, сильно ревную – передо мной ты никогда не красовалась. Никто никогда не красовался передо мной.

– Я начинаю чувствовать себя грязной преступницей, – отозвалась Ребекка. – Терпеть не могу, когда мужчины за мной следят. Я что, подопытный кролик? – Она резко бросала каждое слово, не в силах справиться с накопившимся раздражением.

Джулиус вспомнил, как в первый раз увидел Ребекку: десять лет назад, задолго до того, как прийти в группу, она целый год у него лечилась. Это было утонченное создание с очаровательной фигуркой Одри Хепберн, нежным личиком и огромными глазами. А ее, первая фраза? «С тех пор как мне исполнилось тридцать, я замечаю, что, когда я вхожу в ресторан, никто не прекращает есть, чтобы взглянуть на меня. Это меня просто убивает».

В своей работе с ней Джулиус руководствовался двумя авторитетными источниками: во-первых, Фрейдом, который, рассуждая о красивых женщинах, прежде всего советовал врачу вести себя по-человечески: не сдерживать себя, но и не наказывать пациентку только за то, что она хороша собой. Вторым авторитетом была брошюрка под названием «Красивая пустышка», которая попалась ему на глаза еще в университете. В ней утверждалось, что красивая женщина настолько избалована вниманием и любовью окружающих, что просто не чувствует необходимости развиваться в других направлениях. Однако ее уверенность в своей неотразимости вовсе не имеет под собой надежного основания, и стоит ее красоте увянуть, как она тут же начинает сознавать, что на самом деле ей нечего предложить людям: она не потрудилась развить в себе ни искусства быть интересной собеседницей, ни особого внимания к другим.

– Я высказываю замечания – меня обзывают камерой, – тем временем гудел Стюарт, – а когда я говорю то, что чувствую, меня обвиняют в попытке кого-то прижать. Что вы от меня хотите?

– Я не совсем понял, Ребекка, – вмешался Тони. – О чем, собственно, сыр-бор? Что ты так взбеленилась? Стюарт просто повторяет то, что ты сама всегда говорила. Сколько раз ты признавалась, что знаешь, как вертеть мужчинами, что для тебя это совершенно естественно? Вспомни свои рассказы – как ты веселилась в колледже. А в адвокатской конторе, где ты всех мужчин свела с ума?

– Сделали из меня какую-то шлюху. – Ребекка резко развернулась в кресле и обратилась к Филипу: – Ты тоже считаешь, что я шлюха?

Филип, не отрываясь от своей излюбленной точки на потолке, тут же ответил:

– Шопенгауэр считал, что очень красивая женщина, как и очень умный мужчина, осуждены на одиночество. Он говорил, что окружающие часто бывают ослеплены завистью и отвергают тех, кто лучше их. По этой причине у таких люди обычно не бывает близких друзей среди представителей того же пола.

– А вот это неправда, – возразила Бонни. – Возьмите Пэм – ее сейчас с нами нет, – она тоже красивая, но у нее полным-полно подруг.

– Да, Филип, – присоединился Тони, – что же, по-твоему, нужно быть тупым уродом, чтобы тебя любили?

– Вот именно, – отозвался Филип. – Но мудрый человек не станет тратить жизнь на то, чтобы гоняться за чужой любовью. Любовь окружающих – вовсе не признак ни добра, ни истины. Как раз наоборот – она нивелирует и отупляет. Гораздо важнее искать цель и смысл внутри самого себя.

– А как насчет твоих целей и смысла? – спросил Тони.

Если Филип и уловил в голосе Тони язвительные нотки, то никак на это не отреагировал и спокойно ответил:

– Лично я, как и Шопенгауэр, хочу одного – желать как можно меньше и знать как можно больше.

Тони лишь молча кивнул, очевидно, не зная, что ответить.

В разговор вступила Ребекка:

– Филип, ты или Шопенгауэр – вы абсолютно правы насчет друзей. По крайней мере, я согласна на все сто. У меня действительно никогда не было близких подруг. А если у людей одинаковые интересы и одинаковые способности – как ты думаешь, может быть между ними дружба?

Не успел Филип ответить, как Джулиус вмешался в разговор:

– К сожалению, наше время подходит к концу. Я хотел бы узнать, что вы думаете об этих последних минутах?

– Пустая болтовня. Темный лес, – сказал Гилл. – Мы все время лезем в какие-то дебри.

– А мне очень понравилось, – сказала Ребекка.

– Не-а, забиваем себе головы, вот и все. – Это был Тони.

– Согласен, – откликнулся Стюарт.

– Простите, я не знаю, что со мной такое… – неожиданно сказала Бонни. – Я сейчас взорвусь или закричу или не знаю что… – Она поднялась, схватила сумочку и куртку и решительным шагом вышла из комнаты. Через секунду Гилл подскочил и вылетел за дверь. Наступила неловкая пауза. Несколько мгновений все прислушивались к удалявшимся шагам. Вскоре Гилл вернулся и доложил:

– В порядке. Сказала, что просит прощения, но сейчас ей нужно побыть одной – хочет выпустить пар. Она все объяснит на следующей неделе.

– Что это еще за фокусы? – возмутилась Ребекка. Вынув очки и ключи от машины, она громко защелкнула сумочку. – Меня просто бесит, когда она выкидывает такие штучки. Кошмар какой-то.

– Есть какие-нибудь мнения? – спросил Джулиус.

– ПМС косит наши ряды… – проворчала Ребекка. Тони заметил, как Филип недоуменно поднял брови, и пояснил:

– ПМС – предменструальный синдром.

Филип кивнул. Тони сложил руки и, подняв вверх оба больших пальца, торжествующе воскликнул:

– Ага, ага, вот и я тебя чему-то научил.

– Нам пора закругляться, – сказал Джулиус, – поэтому я хотел бы дать свою версию того, что произошло сейчас с Бонни. Давайте вспомним список Стюарта. Помните, как Бонни начала встречу? Она говорила про маленькую толстушку, которую никто не любит и которая чувствует себя хуже всех – особенно красивых девочек? Вам не кажется, что именно это и произошло сегодня? Бонни начала встречу, но очень скоро все про нее забыли – ради Ребекки. Короче, то, о чем она хотела сказать, повторилось в мельчайших подробностях – и сделал это не кто-нибудь, а мы с вами, друзья мои.

Шопенгауэр как лекарство

Опытный психотерапевт Джулиус узнает, что смертельно болен. Его дни сочтены, и в последний год жизни он решает исправить давнюю ошибку и вылечить пациента, с которым двадцать лет назад потерпел крах... Ирвин Д.Ялом — американский психотерапевт, автор нескольких международных бестселлеров, теоретик и практик психотерапии и популярный писатель. Перед вами его роман. «Шопенгауэр как лекарство» — книга о том, как философия губит и спасает человеческую душу.