Шопенгауэр как лекарство

Глава 40

Никогда ни один человек в конце своей жизни, если только он разумен и искренен, не пожелает еще раз пережить ее: гораздо охотнее изберет он полное небытие.

Один за другим группа собиралась на свое предпоследнее занятие. Каждый думал о своем: кто-то горевал о скором расставании, кто-то размышлял о том, что так и не успел сделать, кто-то внимательно всматривался в лицо Джулиуса, будто стараясь получше его запомнить, – и все без исключения с любопытством ожидали, что скажет Пэм в ответ на признание Филипа.

Однако Пэм разочаровала всех: не произнося ни слова, она извлекла из сумочки листок бумаги, аккуратно развернула его и прочитала вслух:

– «Плотник не придет ко мне и не скажет: «Выслушай мою лекцию о плотницком искусстве». Вместо этого он спросит, какой дом мне нужен, и построит его… Делай то же самое: ешь, как люди, пей, как люди,…женись, заводи детей, веселись, учись сносить обиды и ладить с людьми».

– Затем, повернувшись к Филипу, она сказала: – Написано… догадайся кем? Филип пожал плечами.

– Твой Эпиктет. Вот почему я это принесла – я знаю, ты уважаешь его, ты приносил Джулиусу его притчу. Для чего я это прочитала? Хочу продолжить Тони и Стюарта – что ты никогда не жил по-настоящему. Ты просто пользуешься философией – ты выдергиваешь из нее, что тебе нужно, и…

Но тут вмешался Гилл:

– Ради бога, Пэм. Это наше предпоследнее занятие. Если ты собираешься снова натравливать нас на Филипа, то я лично против – у меня нет на это времени. Вспомни, что ты сама мне говорила: всегда говори то, что чувствуешь, – а я думаю, у тебя есть что сказать после слов Филипа.

– Нет, нет, пожалуйста, выслушайте меня, – взмолилась Пэм. – Я вовсе не пытаюсь натравливать вас на Филипа. Я хочу сказать о другом – мое железо немного остыло, и сейчас я хочу помочь Филипу. Мне кажется, он запутался, он хочет убежать от жизни и для этого передергивает философию: подходит Эпиктет – берет Эпиктета, а не подходит – забрасывает его куда подальше.

– Мне кажется, Пэм права, – отозвалась Ребекка. – Недавно я купила брошюрку – называется «Мудрость Шопенгауэра», и вечерами ее просматривала. Так вот, скажу я вам, там такая каша. Есть, конечно, поразительные вещи, но есть – просто кошмар. Вот вчера я открыла одно место – хоть стой, хоть падай. Только послушайте, что он пишет. Пройдитесь, говорит, по кладбищу, постучите по надгробиям, спросите духов, живущих под ними, хотели бы они начать жизнь сначала, – и они все как один откажутся. – Ребекка повернулась к Филипу. – И ты в это веришь? – Не дожидаясь ответа, она продолжила: – Лично я нет. Пусть за меня не говорит. Ерунда какая-то. Предлагаю голосование, кто за?

– Лично я бы не отказался родиться заново. Жизнь, конечно, скверная штука, но бывает и в кайф, – ответил Тони.

Послышались одобрительные возгласы.

– А я бы задумался – и вот по какой причине, – сказал Джулиус. – Тогда бы мне снова пришлось пережить смерть Мириам. Хотя нет, я все равно бы согласился. По-моему, гораздо лучше быть живым.

Очередь дошла до Филипа.

– Вынужден вас огорчить, – сказал он, – но я согласен с Шопенгауэром. Жизнь от начала до конца – страдание, и было бы лучше, если бы жизни – жизни как таковой – вообще не было.

– Лучше для кого? – спросила Пэм. – Для Шопенгауэра? Большинство в этой комнате против.

– Шопенгауэр был не одинок в своем мнении. А миллионы буддистов? Первая из четырех заповедей Будды говорит о том, что жизнь есть страдание.

– Ты это серьезно, Филип? Да что с тобой такое? Когда-то в университете ты читал блестящие лекции о методах философской аргументации. Какой тип аргументации это был? Истина путем объявления? Или путем обращения к авторитету? Но ведь это религиозный подход, а вы с Шопенгауэром, если не ошибаюсь, убежденные атеисты. Тебе когда-нибудь приходило в голову, что Шопенгауэр страдал хронической депрессией, а Будда жил в те времена, когда абсолютное большинство людей страдало от чумы и голода, так что, естественно, жизнь казалась им сплошным и бесконечным страданием? Тебе не приходило в голову…

– А какой тип философской аргументации используешь ты? – парировал Филип. – Даже безграмотный первокурсник знает разницу между генезисом и достоверностью.

– Стоп-стоп-стоп, – вмешался Джулиус. – Давайте прервемся на минутку и посмотрим, что здесь происходит. – Он обвел глазами группу. – Какие ощущения?

– Класс! – ответил Тони. – Как кошка с собакой. Только без когтей.

– Пусть лучше так, чем шипят, как змеи, – добавил Гилл.

– Да уж, – согласилась Бонни. – Искры, конечно, летят, но не жгутся.

– Кроме двух последних минут, – пробормотал Стюарт.

– Стюарт, – сказал Джулиус, – помнишь, на своем первом занятии ты сказал, что твоя жена ворчит на тебя за то, что ты говоришь телеграммами?

– Да, неужели трудно сказать лишнее слово? – сказала Бонни.

– Хорошо. Я, наверное, буксую, потому что… ну, вы сами знаете… это наше предпоследнее занятие. Что сказать? – я не расстроен, просто мне, как обычно, нужно обдумать свои чувства. Я знаю одно, Джулиус: мне нравится, как ты заботишься обо мне, все время спрашиваешь меня, вспоминаешь обо мне. Ну как – так пойдет?

– Неплохо. Я и впредь буду поступать точно так же. Но ты сказал, что в разговоре Пэм и Филипа тебя устраивало все, кроме двух последних минут, – что именно случилось в эти минуты?

– Вначале все шло нормально – было похоже на домашнюю перепалку, но последняя фраза Филипа – она мне резанула ухо. Когда он сказал: «даже безграмотный первокурсник» – это было не очень, Филип. Довольно унизительно. Если бы ты мне сказал такое, я бы точно обиделся. И мне было не по себе – понятия не имею, что такое философская аргументация.

– Я согласна со Стюартом, – откликнулась Ребекка. – Филип, о чем ты думал? Ты хотел обидеть Пэм?

– Обидеть? Нет, совсем нет. Меньше всего я хотел ее обидеть, – ответил Филип. – Я почувствовал… э-э-э… мне стало так легко… или свободно– не подберу слова, – когда она сказала, что железо чуть-чуть остыло. Так, что еще?… Еще я понял, что она принесла Эпиктета, чтобы поймать меня на слове и загнать в угол, – это очевидно. Но я помнил также, что Джулиус сказал мне, когда я принес ему притчу, – что он благодарен мне за заботу и желание помочь, которые за этим стоят.

– Так, – произнес Тони, – приготовьтесь, сейчас я буду работать Джулиусом. Филип, вот что я услышал в этом: ты имел в виду одно, а сказал совсем другое.

Филип недоуменно взглянул на него.

– Ты же сам сказал, – пояснил Тони, – что меньше всего хотел обидеть Пэм. А сделал как раз наоборот, разве не так?

Филип нехотя кивнул в знак согласия.

– Значит, – торжествующе, как следователь на перекрестном допросе, заключил Тони, – ты должен привести свои желания и свои поступки к одному знаменателю, сделать их конгруэнтными– я правильно сказал? – Тони взглянул на Джулиуса, который в ответ лишь одобрительно кивнул. – И именно поэтому тебе нужна психотерапия, поскольку конгруэнтность – это главная ее задача.

– Блестящая аргументация, – ответил Филип. – У меня даже нет контраргументов. Ты абсолютно прав, Тони, – именно поэтому мне нужна психотерапия.

– Что?… – не веря своим ушам, воскликнул Тони. Он перевел взгляд на Джулиуса, который в ответ взглянул на него с видом «Ай да Тони! Ай да молодец!»

– Держите меня, я сейчас упаду, – сказала Ребекка и притворно откинулась на спинку кресла.

– И я тоже, – в один голос сказали Бонни и Гилл и тоже свалились в креслах.

Филип обвел глазами группу, лежащую в притворном обмороке, и в первый раз за все время его лицо осветилось довольной улыбкой.

Вскоре, однако, он вернул всех в рабочее настроение:

– Когда вы голосовали по просьбе Ребекки, я понял, что никто из вас не верит в мой подход. Но вы забываете об одном – что много лет я страдал от серьезной проблемы, которую не смог вылечить даже Джулиус и с которой я справился только с помощью Шопенгауэра.

Тут Джулиус поспешил к нему на подмогу:

– Должен признать, ты действительно проделал большую работу. Многие психотерапевты до сегодняшнего дня убеждены, что серьезные сексуальные проблемы невозможно преодолеть без посторонней помощи. Современные методы лечения – очень длительный путь, по сути, долгие годы. Это серьезная программа психокоррекции, индивидуальные и групповые занятия несколько раз в неделю, так называемый принцип двенадцати шагов. Но в то время таких программ еще не было, и, если честно, я сомневаюсь, чтобы они бы тебе помогли. Так что хочу официально признать: то, что ты сделал, – это самый настоящий подвиг. Методы, с помощью которых ты сдерживал свои почти неконтролируемые реакции, действительно сработали – и лучше, чем все, что я мог тебе предложить, – хотя, видит бог, я и выкладывался по полной программе.

– Я никогда и не думал иначе, – откликнулся Филип.

– Но вот вопрос, Филип, – тебе не кажется, что твои приемы с некоторых пор начали попахивать гериатрией?

– Гери – чем? – переспросил Тони.

– Гериатрией, – шепнул Филип, сидевший рядом с Тони, – gеron по гречески «старик» плюс iatreia – «лечение», иными словами, болезни старческого возраста.

Тони благодарно кивнул.

– На днях, – продолжал Джулиус, – когда я думал, как лучше тебе об этом сказать, мне пришло в голову такое сравнение: представь себе город, рядом течет река. Чтобы спастись от наводнений, жители выстроили высокую стену. Прошли века, река давно высохла, но жители по-прежнему сохраняют свою стену и как ни в чем не бывало продолжают ее укреплять.

– Ты хочешь сказать, – вмешался Тони, – продолжают биться над проблемой, которой давно уже нет? Это все равно что носить повязку на здоровой руке, когда рана уже зажила?

– Именно, – ответил Джулиус. – Может быть, твой пример с повязкой даже лучше – именно это я и имел в виду.

– Не думаю, – обратился Филип к обоим, Тони и Джулиусу, – что моя рана зажила или что защитная стена больше не нужна. Чтобы доказать это, достаточно взглянуть на то, как неловко я веду себя в группе.

– Это не самый удачный пример, – возразил ему Джулиус. – У тебя было слишком мало опыта общения с людьми, ты не привык прямо выражать свои чувства, иметь дело с ответными реакциями, вести себя откровенно. Все это непривычно для тебя – ты годами жил в одиночку, а я взял и бросил тебя в самую гущу – в активную, энергичную группу.

Естественно, ты почувствовал себя не в своей тарелке. Но я говорю не об этом, я говорю об очевидных вещах – о твоем навязчивом состоянии. Оно исчезло. Ты стал старше, многое пережил, может быть, даже вступил на твердую почву гонадного спокойствия – добро пожаловать. Здесь отличное место, прекрасный теплый климат. Я лично великолепно чувствую себя здесь вот уже много лет.

– Знаешь, что я тебе скажу? – добавил Тони. – Шопенгауэр, конечно, вылечил тебя, но теперь тебе нужно вылечиться от Шопенгауэра.

Филип открыл было рот, чтобы ответить, но подумал и снова закрыл.

– И еще одно, – добавил Джулиус. – Когда ты думаешь о том, как тяжело тебе в группе, не забывай – ты пережил тяжелое потрясение, столкнувшись лицом к лицу с человеком из своего прошлого.

– Что-то я не слышала, чтобы Филип когда-нибудь говорил про тяжелое потрясение, – заметила Пэм.

Повернувшись к ней, Филип быстро ответил:

– Если бы я знал тогда то, что знаю сейчас о страданиях, которые ты испытала за все эти годы, я бы никогда не сделал того, что сделал.

Я же говорю, тебе не повезло перейти мне дорогу. Человек, которым я был тогда, не думал о последствиях. Автопилот – тот человек был на автопилоте.

Пэм кивнула и взглянула ему в глаза. Филип на долю секунды задержал взгляд и снова повернулся к Джулиусу:

– Я понял твою мысль про трудности общения в группе, но это лишь часть дела – и именно здесь наши взгляды расходятся. Я согласен, что в отношениях между людьми существуют свои трудности. Возможно, в них есть и радости. Я допускаю это, хотя сам никогда не испытывал ничего подобного. И тем не менее я убежден, что на данном этапе жизнь есть трагедия и страдание. Позвольте мне процитировать Шопенгауэра – это всего пару минут. – Не дожидаясь ответа, Филип выпрямился в кресле и произнес:

Прежде всего, никто не счастлив, но в течение всей своей жизни стремится к мнимому счастью, которого редко достигает, если же и достигает, то только для того, чтобы разочароваться в нем; обычно же каждый возвращается в конце концов в гавань претерпевшим кораблекрушение и без мачт. А раз так, то не имеет значения, был ли он счастлив или несчастлив; ибо его жизнь никогда не была ничем иным, кроме краткого мига настоящего, который вечно исчезает; вот он есть – и вот его уже нет.

После продолжительной паузы Ребекка сказала:

– Аж мурашки по коже.

– Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду… – сказала Бонни.

– Вы, конечно, скажете, что я зануда, – сказала Пэм, обращаясь ко всей группе, – но, прошу вас, не поддавайтесь на риторику. Эта цитата не добавляет ничего существенного к тому, что Филип сказал раньше, – он просто сделал это красноречивее. Шопенгауэр умел излагать свои мысли и делал это лучше любого другого философа. За исключением Ницше, конечно, – никто не писал лучше Ницше.

– Я хочу, тебе возразить, Филип, – сказал Джулиус. – Мы не так уж расходимся с тобой, как ты думаешь. Я вовсе не возражаю против трагедии человеческой жизни. Мы с тобой расходимся там, где дело доходит до вопроса – что с этим делать?

Как быть? Как примириться со смертью? Как жить, зная, что ты всего лишь биологическая единица, без всякой цели брошенная посреди равнодушной Вселенной? Как ты знаешь, – продолжал Джулиус, – я больше многих психотерапевтов интересуюсь философией – я, конечно, не эксперт в этом деле, но все же мне прекрасно известно, что существовало немало других ярких мыслителей, которые, отталкиваясь от тех же малоприятных фактов нашей жизни, тем не менее приходили к прямо противоположным выводам. В особенности я имею в виду Камю, Сартра и Ницше – все они призывали занимать активную позицию в жизни, а не тонуть в пессимизме и не уходить от реальности. Лучше всего я, конечно, знаком с Ницше. Когда я только узнал про свою болезнь и мне было очень плохо, я однажды открыл «Так говорил Заратустра» – и мне сразу стало легче, я встал на ноги. Особенно сильным мне показалось место, где Заратустра говорит, что мы должны жить так, чтобы хотелось проживать свою жизнь снова и снова – до бесконечности.

– Как это помогло тебе? – спросил Филип.

– Я взглянул на свою жизнь и понял, что прожил ее правильно: внутри мне не за что было корить себя. Хотя, конечно, я пострадал от внешней стороны жизни – она отняла у меня жену. И тогда я понял, как проживу оставшиеся дни: я понял, что должен вести себя так же, как раньше, – делать то, что всегда доставляло мне удовольствие и наполняло смыслом мою жизнь.

– Я не знала про этот эпизод с Ницше, – сказала Пэм. – Я очень хорошо понимаю тебя: Заратустра, конечно, пафосный персонаж, но я тоже его люблю. Знаешь, какое место мне больше всего нравится? Когда он говорит: «Так это была – жизнь? Ну что ж. Еще раз!»

Мне нравятся люди, которые воспринимают жизнь как есть. Не люблю тех, кто бежит от нее, – сейчас я подумала про Виджая. Знаешь, хорошо было бы поместить такое объявление в газете: на одной половине цитата из Ницше, а на другой – Шопенгауэр со своими надгробиями, и попросить людей выбрать, что им больше нравится. Это было бы любопытное голосование. И еще кое-что. – Пэм повернулась к Филипу. – Ты, конечно, догадываешься, что после того занятия я много о тебе думала. Я сейчас читаю лекции про разных знаменитостей и на прошлой неделе натолкнулась на одну любопытную фразу Эрика Эриксона, биографа Мартина Лютера. Он пишет: «Лютер возвел свой собственный невроз в болезнь всего человечества и затем попытался решить за весь мир то, что не сумел решить за себя». Мне кажется, Шопенгауэр – как Лютер; тоже поддался этому заблуждению, а ты последовал его примеру.

– Возможно, – примирительно ответил Филип. – Невроз – это болезнь общества, и нам следует завести две психотерапии – как и две философии – для разных типов людей: одну для тех, кто больше всего ценит общение, а другую для тех, кто предпочитает жизнь духовную. Достаточно взглянуть на то, сколько людей сегодня посещает буддистские центры.

– Я давно хотела тебе сказать, Филип, – неожиданно вмешалась Бонни. – Мне кажется, ты не совсем верно понимаешь буддизм. Я была в буддистских центрах, и там все внимание обращалось на мир – на любовь, доброту, единение с другими людьми – а не на одиночество. Хороший буддист может быть очень активным в жизни – даже в политике, если он действует из любви к людям.

– Получается, – сказал Джулиус, – что ты однобоко подходил к вопросу. И вот тебе еще один пример. Ты много раз цитировал философов, их взгляды на смерть и одиночество, но ничего не сказал о том, что те же самые философы – сейчас я имею в виду древних греков – говорили про радости philia, дружбы. Один мой учитель как-то повторил слова Эпикура, который сказал, что дружба – одна из главных составляющих человеческого счастья и что есть в одиночку, без близкого друга, значит уподобляться дикому льву или волку. А Аристотель считал, что друзья пробуждают в нас самое лучшее, самое высокое – кстати, точно так же должен действовать и идеальный психотерапевт. Как ты, Филип? – спросил Джулиус. – Мы не слишком на тебя навалились?

– Могу возразить, что ни один из великих философов никогда не был женат. Исключением был Монтень, но и тот был настолько равнодушен к семье, что даже не помнил точно, сколько у него детей. Но какой смысл говорить об этом, если у нас осталось только одно занятие? Трудно говорить, когда никто не верит – ни в тебя, ни в твои планы, ни в твои теории.

– Если ты имеешь в виду меня, то это не так. Ты способен на многое – и уже многое сделал для группы. Правильно я говорю? – Джулиус обвел глазами присутствующих. Все дружно и энергично закивали, а Джулиус добавил: – Но если ты хочешь стать консультантом, ты обязан научиться общению. Хочу тебе напомнить, что у большинства, если не у всех твоих клиентов, будут проблемы с общением, и если ты хочешь стать терапевтом, ты должен разбираться в этих вопросах – иного пути нет. Взгляни на тех, кто сидит в этой комнате: каждый пришел сюда из-за проблем в общении. Пэм не могла разобраться со своими мужчинами. Ребекка страдала от того, что ее внешность мешает ей общаться с людьми. Тони вечно скандалил с Лиззи и дрался с каждым прохожим. И так далее. – Джулиус замялся, но решил закончить список: – Гилл пришел из-за семейных проблем. Стюарт – потому что жена грозила его бросить. Бонни – от своего одиночества и проблем с дочерью и бывшим мужем. Как видишь, от этого никуда не деться. Вот почему я настаивал, чтобы ты пришел в мою группу.

– Тогда у меня никаких шансов. Мне нечем похвастаться: мои отношения на нулях – ни семьи, ни друзей, ни любовниц. Больше всего я дорожу своим одиночеством – никто даже не знает, до какой степени я одинок.

– Пару раз я приглашал тебя перекусить, – сказал Тони, – но ты всегда отказывался. Я думал, у тебя другие планы.

– Вот уже двенадцать лет я ем один – может, паpa бутербродов с кем-нибудь иногда… Ты прав, Джулиус, Эпикур сказал бы, что я уподобился дикому волку. Как-то раз после занятий мне стало очень плохо, и тогда я подумал, что в моем хрустальном замке царит вечный холод: в группе – тепло, в этой комнате тепло, а в моем доме арктический холод. Что же касается любви, то это не для меня.

– А женщины – сотни женщин, – про которых ты рассказывал? – возразил Тони. – Неужели не было ни капли любви? Не поверю, чтобы в тебя никто не влюблялся.

– Это было давно. Если кто-нибудь и влюблялся в меня, я делал все, чтобы не встречаться с ними больше. И даже если кто-то из них любил, то любил не меня – не настоящего меня, – а только мои действия, мою технику.

– Так кто же настоящий ты? – спросил Джулиус. Голос Филипа вдруг зазвучал с необыкновенной серьезностью:

– Помнишь, кто я был, когда мы встретились? Терминатор. Химик, уничтожавший вредных насекомых. Лишавший их способности размножаться с помощью их собственных гормонов. Ну как? Разве не смешно? Киллер с гормонным оружием.

– Так кто же настоящий ты? – повторил Джулиус.

Филип посмотрел ему прямо в глаза:

– Чудовище. Хищник. Одиночка. Истребитель насекомых. – Его глаза наполнились слезами. – Ослепленный злобой. Неприкасаемый. Никто и никогда не любил меня. Никто не мог меня полюбить.

В этот момент Пэм вскочила и бросилась к Филипу. Она быстро сделала знак Тони поменяться с ней местами, села рядом с Филипом, взяла его за руку и тихо сказала:

– Я могла полюбить тебя, Филип. Ты был самым красивым, самым очаровательным мужчиной в моей жизни. Я несколько месяцев звонила и писала тебе после того, как ты сказал, что между нами все кончено. Я могла бы полюбить тебя, но ты втоптал…

– Тс-с-с. – Джулиус, протянув руку, коснулся плеча Пэм, делая ей знак замолчать. – Нет, Пэм, не то. Вернись к тому, что ты сказала. Скажи это снова.

– Я могла бы полюбить тебя.

– И ты был самым… – подсказал Джулиус.

– И ты был самым красивым мужчиной в моей жизни.

– Еще раз, – прошептал Джулиус.

Все еще держа Филипа за руку и глядя ему прямо в глаза, из которых ручьями лились слезы, Пэм повторила:

– Я могла бы полюбить тебя, Филип. Ты был самым красивым мужчиной…

При этих словах Филип вскочил и, закрыв лицо руками, выбежал из комнаты.

Тони немедленно подскочил к двери:

– Мой выход.

Но Джулиус встал и подал Тони знак вернуться на место:

– Нет, Тони, на этот раз мой.

Он вышел из комнаты. Филип стоял в конце коридора, отвернувшись лицом к стене, и, подложив руку под голову, рыдал. Джулиус подошел к нему и обнял его за плечи:

– Это хорошо, что ты выпустил все это наружу. А теперь нам нужно вернуться.

Филип, судорожно вздыхая, решительно затряс головой и принялся всхлипывать еще громче.

– Ты должен вернуться, мой мальчик. Ради этого ты сюда пришел – ради этого самого момента, и ты не должен от него отказываться. Ты хорошо поработал сегодня – именно так, как и должен был, чтобы стать терапевтом. До конца занятий осталось несколько минут. Просто пойди и посиди вместе с нами – я прослежу, чтобы все было в порядке.

Филип протянул руку и быстро, всего на мгновение, задержал свою ладонь на руке Джулиуса, затем выпрямился и вернулся с Джулиусом в комнату. Когда Филип уселся на место, Пэм дружески погладила его по руке, а Гилл, сидевший с другой стороны, обнял за плечи.

– Как ты, Джулиус? – спросила Бонни. – Выглядишь усталым.

– Нет-нет, я чувствую себя превосходно. Мне так хорошо, я просто восхищаюсь вами, друзья мои, – и рад, что в этом есть и моя заслуга. Если честно, я еле держусь на ногах, но порох у меня еще найдется, так что на наше последнее занятие меня хватит.

– Джулиус, – сказала Бонни, – ты не против, если в следующий раз я принесу прощальный торт?

– Конечно, нет, любой морковный торт приветствуется.

Но их последней встрече так и не суждено было состояться. На следующий день Джулиуса одолела нестерпимая головная боль, несколько часов спустя он вошел в кому и через три дня умер. Неделю спустя в условленный час группа в молчаний собралась в кафе вокруг прощального морковного торта.

Шопенгауэр как лекарство

Опытный психотерапевт Джулиус узнает, что смертельно болен. Его дни сочтены, и в последний год жизни он решает исправить давнюю ошибку и вылечить пациента, с которым двадцать лет назад потерпел крах... Ирвин Д.Ялом — американский психотерапевт, автор нескольких международных бестселлеров, теоретик и практик психотерапии и популярный писатель. Перед вами его роман. «Шопенгауэр как лекарство» — книга о том, как философия губит и спасает человеческую душу.