Ялом — Шопенгауэр как лекарство

Глава 26

Мало столь верных способов привести людей в хорошее настроение, как если мы расскажем им о каком-нибудь недавно постигшем нас значительном горе или также если мы откровенно обнаружим перед ними какую-нибудь личную слабость.

На следующем занятии Гилл плюхнулся в кресло так, что оно жалобно заскрипело, и, дождавшись, когда все усядутся, начал первым:

– Если никто не возражает, я хотел бы продолжить упражнения с «секретами».

– В таком случае я хочу сделать одно заявление, – отозвался Джулиус. – Не думаю, что стоит превращать это в обязательное упражнение.

Конечно, хорошо, что каждый из вас полностью раскрывается, но гораздо важнее, чтобы все шло естественно, без напряжения, чтобы ничто на нас не давило.

– Я понял, – ответил Гилл, – но на меня и так ничего не давит. Я действительно

хочу вам рассказать одну историю, и кроме того, мне не хочется, чтобы Ребекка и Стюарт оставались в гордом одиночестве. Нормально? – Дождавшись нескольких одобрительных кивков, Гилл продолжил: – Моя «страшная» история произошла, когда мне было тринадцать. Я тогда еще был прыщавым пацаном и только-только начал созревать, а моя тетка Вэлери, младшая сестра отца – ей было где-то под тридцать или немного больше, – в общем, она часто гостила у нас, у нее постоянно что-то не клеилось с работой. Мы отлично ладили и все время играли, пока предков не было дома, – ну, знаете, боролись, щекотали друг друга, играли в карты. Так вот, однажды мы играли в карты на раздевание, и я сшельмовал и заставил ее раздеться догола, и тут у нас пошло… в общем, какая там щекотка, мы начали щупать друг друга. Я был неопытным, гормоны взыграли – короче, я даже точно не знал, что я такое делаю, а тут она мне говорит: «Вставляй это сюда». Я отвечаю «да, мэм» и продолжаю следовать инструкциям. В общем, мы начали делать это каждый раз, когда оставались одни, пока через пару месяцев мои старики не заявились домой пораньше и не застукали нас за этим делом, – в общем, как говорится, нас поймали на месте преступления – flagrant… flagrant… как там?

Гилл покосился на Филипа, тот открыл было рот, но его опередила Пэм, которая выпалила:

– Flagrante delicto.

– Ух ты. Здорово… Я и забыл, что теперь у нас два профессора, – пробормотал Гилл и продолжил свой рассказ: – Ну, тут такое началось. Отец, правда, не слишком кипятился, но зато мать встала на дыбы, и тетя Вэл больше никогда к нам не приезжала – мать даже злилась на отца за то, что он с ней не порвал. – Гилл замолчал и, оглядев всех, добавил: – Я, конечно, понимаю, почему мать так разозлилась на тетю Вэл, но в том, что случилось, была и моя вина.

– Твоя вина? Это в тринадцать-то лет? Да брось ты, Гилл, – откликнулась Бонни. Остальные – Стюарт, Тони, Ребекка – закивали.

Еще до того как Гилл успел ответить, неожиданно заговорила Пэм:

– Я хочу кое-что сказать тебе, Гилл. Наверное, это будет не совсем то, что ты ждешь, но все-таки… Я давно хотела тебе сказать – еще до того, как уехала в Индию… Не знаю, Гилл, как бы это сделать помягче, так что не буду даже пытаться и просто скажу, что думаю. В общем, твоя история меня не трогает, и ты сам, Гилл, ты меня не трогаешь.

Даже когда ты говоришь, что признаешься в страшной тайне, как Стюарт или Ребекка, я не верю, что ты говоришь про себя.

Я знаю, ты очень привязан к группе, ты всегда активно работаешь, помогаешь другим, и, если кто-то выскакивает за дверь, ты первый бежишь на помощь. Но на самом деле только кажется, что ты открываешь какой-то секрет, – это только видимость, а ты сам прячешься. Да, именно – прячешься, прячешься, прячешься. Твой рассказ про тетушку – типичный пример: на первый взгляд кажется, что он про тебя, но это не так. Это такой трюк, фокус, потому что это не твоя история, это история тети Вэл.

Естественно, группа поднимется на твою защиту, и все хором запоют: «Как же так, Гилл! Ты же был ребенком. Тебе было только тринадцать. Ты стал жертвой!» А что еще они могут сказать? А твои истории про семейную жизнь – они всегда только про Роуз и никогда про тебя. В результате всегда одно и то же: ты рассказываешь, а мы тебе подпеваем: «Ах, бедный Гилл. Как же ты все это терпишь?» Знаешь, когда я до посинения медитировала в Индии, я много думала о нашей группе – вы даже не представляете, как много я думала. Я думала о каждом, о каждом в отдельности – кроме тебя, Гилл. Мне неприятно об этом говорить, но я ни разу тебя не вспомнила. Когда ты что-то говоришь, я никогда не знаю, к кому ты обращаешься – к стене? к полу? – по крайней мере, у меня никогда не бывает чувства, что ты обращаешься лично не.

Наступила тишина. Все ошеломленно молчали, не зная, что сказать. Наконец Тони очнулся и, присвистнув, сказал:

– Добро пожаловать домой, Пэм.

– Нет смысла тут сидеть, если не говорить все, что думаешь, – отозвалась Пэм.

– Ну, что скажешь, Гилл? – спросил Джулиус.

– Да… Это удар под дых. Задыхаешься, и во рту горечь. Надеюсь, это хотя бы про меня, Пэм? Погоди-погоди, ничего не говори. Я не это хотел сказать. Я знаю, ты сказала, что думаешь, и в глубине души я с тобой согласен.

– Немного подробнее об этом, Гилл, – о том, что ты согласен с Пэм, – подсказал Джулиус.

– Да, я согласен. Я мог бы сказать кое-что еще, я знаю. У меня действительно есть что сказать.

– Кому, например? – спросила Бонни.

– Хотя бы тебе – ты мне очень нравишься, Бонни.

– Очень приятно, Гилл, но это все еще не про себя.

– Ну, мне было очень приятно, когда ты назвала меня красавцем-мужчиной. И я совсем не считаю, что ты некрасивая и в подметки не годишься таким, как Ребекка. Мне всегда нравились – может быть, после тети Вэл – женщины постарше. И уж если на то пошло, у меня даже были кое-какие сальные мыслишки, когда ты пригласила меня переночевать после ссоры с Роуз.

– Так что ж ты зевал? – спросил Тони.

– Да были кое-какие проблемы…

Когда стало ясно, что Гилл не намерен распространяться дальше, Тони спросил:

– Ну, не хочешь об этих проблемах рассказать? Некоторое время Гилл сидел молча, его лысина блестела от испарины, затем, собравшись с духом, ответил:

– Хорошо, давайте, я обойду всех по порядку и расскажу, что я думаю. – Он начал со Стюарта, сидевшего по соседству с Бонни. – К тебе, Стюарт, я не испытываю ничего, кроме восхищения. Если бы у меня были дети, я был бы счастлив, если бы у них был такой врач. И то, что ты рассказал на прошлой неделе, совсем не изменило моего отношения к тебе… Ты, Ребекка – если честно, я боюсь тебя. Ты слишком правильная, слишком хорошая – в общем, без сучка без задоринки. Твои дела в Лас-Вегасе ничего не меняют – для меня ты такая же чистая и безупречная, и такая же уверенная, в себе. То ли я разволновался, то ли что, но я даже не помню, как ты попала в группу. Стюарт называет тебя фарфоровой куколкой – это правда; может быть, ты слишком хрупкая, а может, у тебя есть острые края, о которые можно обрезаться, – не знаю… Ты, Пэм, настоящий борец за правду, ты всегда говоришь, что думаешь. Ты была у нас самой умной, до того как пришел Филип – здесь он даст тебе фору. Я немного побаиваюсь вас обоих. Но я хочу сказать, Пэм, тебе нужно менять свое отношение к мужчинам. Твои друзья, конечно, наломали дров, но ведь и ты хороша – ты же ненавидишь нас, всех нас. Рубишь всех подряд – и правых, и виноватых… Филип – ты где-то там, далеко-далеко, в каком-то другом мире или… на другой планете. Ты для меня полная загадка. Интересно, у тебя когда-нибудь были друзья? Даже не могу представить, чтобы ты посидел с кем-нибудь, поболтал, раздавил бутылочку. Мне кажется, ты никогда не расслабляешься и тебе никто не нравится. Знаешь, о чем бы я хотел спросить тебя: как это тебе не скучно в жизни?…

Тони, я тобой восхищаюсь. Ты работаешь руками, делаешь реальные вещи, а не набиваешь цифры на машинке, как я. Мне бы хотелось, чтобы ты не стеснялся своей работы. Ну, вот, пожалуй, и все.

– Нет, не все, – возразила Ребекка и взглядом указала на Джулиуса.

– Джулиус? Он от группы, а не в группе.

– Что значит «от группы»? – спросила Ребекка.

– Не знаю, просто симпатичное выражение… хотелось блеснуть. Джулиус… он здесь для меня, для всех, он выше нас. То, как он…

– Он? – переспросил Джулиус, делая вид, что ищет кого-то в комнате. – Кто этот «он»?

– Хорошо, я хотел сказать ты, Джулиус, то, как ты переносишь болезнь… я хочу сказать, это впечатляет. Я все время думаю об этом.

Гилл замолчал. Все взгляды были по-прежнему обра щены на него, но он только выдохнул с громким свистом, огляделся вокруг, словно говоря «все, больше не могу», и откинулся в кресле с видом полного изнеможения, потом вынул носовой платок и вытер лицо и лысину.

Ребекка, Стюарт, Тони и Бонни разразились единодушным: «Молодец, Гилл!», «Вот это правильно!», «Смелый шаг!», Филип и Пэм хранили молчание.

– Ну как, Гилл? Доволен? – спросил Джулиус. Гилл кивнул:

– Сегодня я превзошел самого себя. Надеюсь, никого не обидел.

– А ты, Пэм? Довольна?

– С меня хватит. Я уже поработала сегодня заводилой.

– Я хочу спросить тебя кое о чем, Гилл, – сказал Джулиус. – Давай представим себе шкалу честных признаний. На одном конце «одно очко» – это самое легкое признание, так, болтовня на лужайке; на другом «десять очков» – самое трудное и самое страшное, на которое только можно решиться. Представил?

Гилл кивнул.

– А теперь взгляни на то, что ты только сказал, и ответь – какую оценку ты бы себе поставил?

Продолжая кивать, Гилл, не задумываясь, ответил:

– Я бы поставил себе «четыре», может – «пять».

Быстро, чтобы не дать Гиллу как-нибудь перед собой оправдаться или ускользнуть от ответа, Джулиус перешел в наступление:

– А теперь скажи, Гилл, что бы ты сделал, чтобы набрать очко-другое?

– Чтобы набрать очко-другое, – без запинки ответил Гилл, – я бы сказал, что я алкоголик и каждый вечер напиваюсь до потери сознания.

Наступила жуткая тишина. Все были поражены, и Джулиус в том числе: до того как он привел Гилла в группу, тот два года лечился у него индивидуально, и ни разу – ни единого разу.

– Джулиус не слышал, чтобы Гилл жаловался на проблемы с алкоголем. Как это могло случиться? Джулиус всегда безгранично верил своим клиентам, он был одним из тех неисправимых оптимистов, которых совершенно выводит из себя малейшее двуличие. Пол заходил у него под ногами. Как он ни бился, новый Гилл никак не укладывался у него в голове. Пока он мысленно ругал себя за наивность, в который раз удивляясь внешней обманчивости жизни, общее настроение группы успело перемениться, и на место ошеломленного недоверия пришла мрачная агрессия.

– Не может быть, Гилл, ты шутишь!

– Не верю. Как ты мог столько времени это от нас скрывать?

– Да ты никогда не пил со мной, даже пиво. О чем ты говоришь?

– Черт побери. Как подумаю, что ты все это время водил нас за нос. Сколько же времени мы потеряли зря.

– Что за шуточки? Значит, все это было вранье? Все твои басни про Роуз – какая она стерва, как отказывается спать с тобой, не хочет иметь детей – все это сказки? И ты ни слова не сказал про главное – что ты пьешь?

Едва опомнившись, Джулиус мгновенно понял, что нужно делать. Главное правило, которому он всегда учил своих студентов, гласило:

Член группы никогда не должен страдать от собственных признаний. Наоборот, его смелость должна только вознаграждаться и поддерживаться.

Поэтому он сказал:

– Я понимаю ваше возмущение, друзья мои, но давайте не забывать об одной важной детали:

сегодня Гилл рассказал правду, он поверил нам.

– Говоря это, Джулиус покосился на Филипа, надеясь, что тот сделает соответствующий вывод о тактике групповой терапии, и вновь вернулся к Гиллу: – Я хочу спросить тебя, Гилл,

что помогло тебе рискнуть именно сегодня.

Гилл, все еще не решаясь смотреть на остальных, покорно ответил, не сводя глаз с Джулиуса:

– Мне кажется, я сделал это, потому что… сначала Пэм и Филип, потом Ребекка и Стюарт… они были так откровенны в последнее время. Если бы не они, я бы никогда не смог…

– Давно? – прервала его Ребекка. – Давно это с тобой?

– Это накатывает постепенно, никогда не знаешь…

Я всегда был любитель поддать, но, думаю, зашкаливать начало лет пять назад.

– А какой ты алкоголик? – спросил Тони.

– Ну, любимая отрава – виски, каберне, «Черный русский», но не откажусь и от водки или джина – в этом смысле я не гордый.

– Нет, я имел в виду, когда и сколько? – переспросил Тони.

Гилл уже перестал запираться и отвечал с готовностью:

– Обычно после работы. Начинаю с виски, когда приду домой – или раньше, если Роуз выкидывает фокусы, – и потом накачиваюсь. За вечер бутылка или две, пока не отрублюсь перед телевизором.

– Как же Роуз это терпит? – спросила Пэм.

– Когда-то мы любили поддать вместе, даже выстроили винный погреб за две тысячи баксов… ездили на аукционы. Но сейчас она не одобряет моих увлечений – разве что выпьет бокал вина за обедом, ну, и на вечеринках – она устраивает дегустации для своих друзей.

Джулиус снова попытался вернуть разговор в плоскость «здесь и сейчас»:

– Я пытаюсь представить, Гилл, как ты должен был себя чувствовать, всякий раз приходя сюда и не говоря ни слова.

– Это было нелегко, – признался Гилл, качая головой.

Джулиус всегда учил своих студентов отличать вертикальное признание от горизонтального. Сейчас группа, как это чаще всего бывает, настаивала на вертикальном: ее интересовала история, включая мелкие подробности, вроде любимых напитков или продолжительности болезни, тогда как горизонтальное признание, то есть признание о самом признании, было куда важнее.

Да, сегодня мне подбросили великолепный материал для работы, подумал Джулиус. Нужно будет запомнить, как все пойдет дальше, – так, на будущее. И тут его пронзило током: он вспомнил, что будущего-то у него как раз и нет. Мерзкая черная бородавка на спине давно вырезана, но внутри по-прежнему обитали колонии меланомы – прожорливые микроскопические твари, желавшие жить сильнее, чем его собственные престарелые клетки. Они там, они пульсируют, жадно заглатывая кислород и пищу, лихорадочно размножаясь и набирая силу. И мрачные мысли тут же, рядом, ежеминутно просачиваются сквозь мембрану его сознания. Слава богу, оставался один способ бороться с этим ужасом: жить полной жизнью, беря от нее все, что можно, – и этот поток страстей, захлестнувший сейчас группу, был для. него лучшим лекарством.

Он попытался нажать на Гилла:

– Расскажи, что происходило с тобой все эти месяцы.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Гилл.

– Ты сам сказал «это было непросто». Объясни, что это значит? Что ты чувствовал на занятиях и почему это было непросто?

– Я приходил каждый раз на взводе, но так и не мог начать – что-то меня останавливало.

– Продолжай. Что именно тебя останавливало? – Джулиус редко действовал с таким напором, но сейчас он точно знал, чего хочет: он должен направить разговор в единственно верное русло, на которое группа могла не выйти без его помощи.

– Я люблю нашу группу, – сказал Гилл, – это самые близкие мне люди. До этого я никогда раньше не был членом команды. Я так боялся потерять свое место, упасть в ваших глазах – в конце концов, все так и случилось. Никто не любит пьяниц… теперь меня вышвырнут из группы… пошлют лечиться, все станут меня осуждать, и никто не поможет.

Это было именно то, чего добивался Джулиус, поэтому он быстро произнес:

– Гилл, посмотри вокруг и скажи, кто именно станет осуждать тебя?

– Все будут.

– Все в равной степени? Сомневаюсь. Посмотри внимательнее, посмотри на каждого. Кто здесь главный судья?

Гилл продолжал по-прежнему глядеть на Джулиуса.

– Тони может сорваться – хотя нет, не на это – он и сам не прочь промочить горло. Ты этого хотел?

Джулиус одобрительно кивнул.

– Бонни? – продолжал рассуждать Гилл, по-прежнему обращаясь к Джулиусу. – Нет, Бонни не станет меня осуждать, она всегда винит только себя – ну и разве что Ребекку. Бонни очень ко мне добра.

Стюарт? Да, Стюарт судья. У него есть такая струнка – «я весь из себя хороший, вам не чета». Ребекка? Тоже. Я даже знаю, что она скажет: «Будь как я, будь уверенным, правильным, красивым». Вот почему я немного оттаял, когда Ребекка и Стюарт показали свои слабые места, – это подтолкнуло меня сказать правду. Осталась Пэм… Да, Пэм настоящий судья. Генеральный прокурор – без вопросов. Я знаю, что она думает про меня – что я слабак, я все врал про Роуз. Она сама сказала – во мне все не так. У меня мало шансов вырасти в ее глазах – да нет, вообще нет шансов. – Он замолчал. – Кажется, все, – сказал он, обведя глазами группу. – Ах да. Еще Филип. – Тут он неожиданно повернулся прямо к Филипу. – Дай подумать… мне кажется, ты не станешь осуждать меня, но это еще ничего не значит. Скорее всего ты просто не захочешь об меня мараться. Тебе нет до меня дела – кто я такой, чтобы обо мне думать.

Джулиус был доволен собой: он заглушил неконструктивные вопли о предательстве и снял Гилла с костра осуждения. Все остальное – дело времени: рано или поздно подробности его истории всплывут сами, а сейчас, в теперешней ситуации, это не так уж важно.

Более того, его прием горизонтального признания неожиданно принес блестящий результат: отчаянная десятиминутная атака Гилла стала настоящей удачей – богатая пища для разговоров по крайней мере на два занятия.

Повернувшись к группе, Джулиус спросил: – Реакции?

Наступила нерешительная тишина – но не потому, что нечего было сказать, а потому, что сказать нужно было слишком много. Напряжение, он знал, готово было вырваться наружу: у каждого должен быть свой взгляд и на Гилла, и на его алкоголизм, и на ту неожиданную смелость, которую Гилл только что продемонстрировал. Джулиус выжидательно молчал, еще секунда – и голосов будет хоть отбавляй.

Он заметил, что Филип смотрит на него, на мгновение их взгляды встретились. Странно, подумал Джулиус. Может, Филип восхищается тем, как ловко я справился с проблемой? Или хочет ответить на выпад Гилла? Джулиус решил рискнуть и кивнул Филипу. Никакого ответа. Тогда он спросил:

– Филип, что ты скажешь по поводу сегодняшнего занятия?

– Да я вот гадаю – не хотел бы и ты поучаствовать?

– Поучаствовать? – опешил Джулиус. – Я и без того слишком много сегодня вмешивался.

– Нет, я хотел сказать

поучаствовать в душещипательных признаниях, – сказал Филип.

Можно ли будет, промелькнуло в голове у Джулиуса, хоть когда-нибудь предсказать, что этот человек выкинет в следующую минуту?

– Я не пытаюсь уйти от ответа, Филип, но у нас есть темы поважнее. – Он повернулся к Гиллу: – Как ты?

– На пределе. Единственное, что меня волнует, останусь ли я в группе после всего, что случилось, – сказал Гилл, и на лбу его выступила испарина.

– Мне кажется, сейчас ты больше нуждаешься в группе, чем раньше. Но меня интересует другое, Гилл, – значит ли твое сегодняшнее признание, что ты собираешься как-то менять ситуацию? Может, заняться лечением?

– Еще бы. Сразу же после занятия. Так больше продолжаться не может. И, Джулиус, ты не мог бы провести со мной индивидуальное занятие?

– Конечно, сколько угодно. – Правило Джулиуса заключалось в том, чтобы никогда не отказывать клиентам в личных встречах при условии, что они будут держать группу в курсе событий.

Джулиус повернулся к Филипу:

– Возвращаясь к твоему вопросу. Есть старая терапевтическая штучка, позволяющая красиво избежать неприятного вопроса. Нужно спросить: «Скажи, почему ты задал этот вопрос?» Именно это я и собираюсь сделать, но вовсе не для того, чтобы уйти от ответа. Я предлагаю тебе сделку: я прямо и честно отвечаю на твой вопрос, но только после того, как ты объясняешь мне, почему ты его задал. Ну как, по рукам?

Филип немного подумал и ответил:

– Что ж, логично. Ответить, почему я задал этот вопрос, несложно: видишь ли, я пытаюсь понять твой Стиль работы и, если возможно, перенести отдельные приемы в свою практику. Лично у меня совсем иной подход: я не прибегаю к помощи эмоций, и моя цель вовсе не в том, чтобы полюбить клиента, – наоборот, я предлагаю интеллектуальную помощь, я учу своих клиентов яснее мыслить, жить в согласии с разумом. Возможно, немного запоздало, но теперь я начинаю понимать, какую цель ты преследуешь, – диалог «я и ты» в стиле Бубера…

– Кого-кого? Какого еще Бубера? – переспросил Тони. – Я не собираюсь торчать здесь и хлопать ушами.

– Ты все правильно говоришь, Тони, – отозвалась Ребекка. – Всякий раз, когда ты спрашиваешь, ты делаешь это и для меня. Я лично тоже не знаю никакого Бубера.

Остальные закивали. Стюарт сказал:

– Я где-то слышал это имя – что-то про «я и ты»… но больше ничего не помню.

Пэм поспешила объяснить:

– Бубер – немецкий еврей, философ, умер примерно полвека назад, в своих работах исследовал истинные взаимоотношения между людьми. Отношения «я и ты» – это когда оба участника вовлечены в равноправный, уважительный диалог, а «я и оно» – это когда «я» одного из участников не уважается, его используют, вместо того чтобы общаться на равных. Эта идея часто возникала здесь. Кстати, Филип поступил со мной именно как с «оно».

– Спасибо, Пэм, я понял, – сказал Тони и снова повернулся к Филипу: – Ну что, теперь все просекли?

Филип взглянул на него в полном недоумении.

– Не знаешь, что значит «просекать»? – удивился Тони. – Может, принести тебе словарь современного языка? Ты что, ящик не смотришь?

– У меня нет телевизора, Тони, – ответил Филип по обыкновению ровно, – но если тебя интересует, согласен ли я с тем, что Пэм сказала о Бубере, то мой ответ «да» – я не мог бы высказаться точнее по этому поводу.

Джулиус опешил:

Филип называет Тони и Пэм по имени? Филип одобрительно отзывается о Пэм? Что это – простая случайность или важный знак? О, как же я люблю жизнь, подумал Джулиус, – жизнь в этой группе.

– Я перебил тебя, Филип, продолжай, – произнес Тони.

– Так вот, я говорю Джулиусу… то есть, я говорю тебе, – он повернулся к Джулиусу, – правильно?

– Правильно, Филип, – ответил Джулиус. – Ты способный ученик.

– Итак, – продолжил Филип размеренным голосом математика, – суждение первое: ты стремишься установить Диалог «я и ты» с каждым клиентом. Суждение номер два: «я и ты» представляет собой абсолютно равноправные отношения – по определению они не могут иметь односторонний характер. Три: в последнее время многие здесь излили душу. Отсюда следует естественный вопрос: разве это не значит, что ты должен поступить точно так же? – Помолчав минуту, Филип добавил: – Вот такой вопрос. Я только хотел знать, как консультант твоего типа реагирует на законное требование клиента о равноправии.

– Значит, ты хочешь проверить, насколько я последователен в своем подходе?

– Да, но проверить не тебя лично, а твой метод.

– Хорошо. Мне нравится, что твой вопрос связан с желанием лучше понять происходящее. Еще один, последний вопрос – и я тебе отвечу. Я хочу спросить, почему именно сейчас? Почему ты задал именно этот вопрос именно сейчас?

– Потому что только сейчас появилась такая возможность. В первый раз за все время мы отошли от привычной схемы.

– Не уверен. Думаю, за этим кроется что-то еще. Еще раз, почему именно сейчас?

Филип озадаченно потряс головой.

– Может быть, это не имеет отношения к делу, но мне вспомнились слова Шопенгауэра – он как-то сказал, что нет лучшего способа развеселить людей, как рассказать им про чужие беды. Он цитирует поэму Лукреция – римский поэт, первый век до нашей эры (ремарка в сторону Тони), – в которой один человек стоит на берегу моря и наблюдает, как другие борются со страшным штормом. «Для нас удовольствие, говорит он, наблюдать за несчастьями других, которые нам лично не угрожают». Разве это не одна из формул групповой терапии?

– Все это очень интересно, Филип, – ответил Джулиус, – но не имеет отношения к делу. Давай вернемся к вопросу «почему именно сейчас?».

Но Филип по-прежнему смотрел озадаченно.

– Давай, я тебе помогу, – решил подтолкнуть его Джулиус. – Я ведь не случайно бью в эту точку – она поможет нам понять принципиальную разницу между нашими подходами. Видишь ли, то, как ты ответишь на вопрос «почему именно сейчас?», напрямую связано с твоими взаимоотношениями в группе. Сейчас я это проиллюстрирую: скажи, Филип, если в двух словах, что произошло за последние две недели?

Молчание. Филип окончательно растерялся.

Но тут вмешался Тони:

– Это же очевидно, профессор. Филип, подняв брови, взглянул на Тони:

– Очевидно?

– Хочешь, чтобы я сказал за тебя? Тогда слушай: сначала ты появляешься в группе и отпускаешь свои глубокомысленные замечания. Ты забрасываешь свою философскую удочку, а мы на нее клюем. Некоторые начинают думать, что ты и вправду настоящий мудрец – взять хотя бы Ребекку или Бонни, да и меня тоже. У тебя на все есть ответ. Ты сам консультант и даже, похоже, можешь конкурировать с самим Джулиусом. Ты сечешь? – Тони вопросительно взглянул на Филипа, который медленно кивнул. – Но тут возвращается старушка Пэм, и что же мы видим? Она срывает с тебя покрывало. И выясняется, что у тебя паршивенькое прошлое. Весьма паршивенькое. Все узнают, что никакой ты не мистер Чистюля. Оказывается, ты бортанул Пэм и даже не задумался. И все. Ты сброшен с пьедестала. Втоптан в грязь. И тут ты разозлился. Еще бы, конечно. Что же ты делаешь в ответ? Ты являешься сегодня и говоришь Джулиусу: послушай, старик, а как обстоят дела с твоими собственными тайнами? Ты хотел бы его сбросить с пьедестала, чтобы все валялись в одной грязи, рядом. Сечешь? – Филип молча кивнул. – Вот так, черт возьми, я это понимаю. Ну, что скажешь?

Филип поднял глаза на Тони и ответил:

– Все, что ты сказал, не лишено смысла. – Затем он повернулся к Джулиусу: – Наверное, я должен попросить у тебя прощения. Шопенгауэр всегда предупреждает о том, чтобы мы не позволяли нашим субъективным ощущениям примешиваться к объективным оценкам.

– А Пэм? Ты забыл извиниться перед ней, – напомнила Бонни.

– Да, и перед ней тоже. – Филип бросил быстрый взгляд на Пэм, но та отвернулась.

Когда стало ясно, что Пэм не собирается отвечать, Джулиус заметил:

– Пусть Пэм тебе ответит, когда придет время, Филип, а что касается меня, то не нужно никаких извинений: ты здесь для того, чтобы понять, что ты говоришь и почему. А Тони, я думаю, абсолютно прав.

– Филип, можно, я тебя спрошу? – сказала Бонни. – Этот вопрос мне много раз задавал Джулиус – что ты чувствовал в последнее время после занятий?

– Я чувствовал себя неважно. Был растерян, даже взвинчен.

– Я так и думала. Я знала это, – сказала Бонни. – А как насчет замечания Джулиуса – помнишь, про руку помощи, которую протянули тебе Стюарт с Ребеккой?

– Я об этом не думал – я пытался, но так и не смог. Иногда мне кажется, что весь этот шум и гам только отвлекают меня от настоящего дела. Все эти рассуждения о прошлом и будущем мешают нам сосредоточиться на главном – понять, что жизнь есть лишь краткое мгновение настоящего, которое мы никак не можем поймать. К чему вся эта суета, если знаешь об этом?

– Теперь я понимаю, что Тони имел в виду. Ты действительно не умеешь радоваться жизни. Какая тоска, – заметила Бонни.

– Я называю это реализмом.

– Хорошо. Если жизнь всего лишь мгновение, – не унималась Бонни, – то я тебя про него и спрошу – что ты думаешь сейчас, вот в это самое мгновение, о том, что тебе помогли? И почему ты перестал ходить с нами в кафе? Уже два раза тебя как ветром сдувало. Ты что, думал, тебя никто не пригласит? Нет, давай, я спрошу так: что ты думаешь сейчас, в это мгновение, о том, чтобы пойти с нами в кафе после занятий?

– Я не привык так много разговаривать – мне нужно прийти в себя. После занятий я хотел бы расслабиться.

Джулиус взглянул на часы.

– Пора заканчивать – мы и так уже засиделись. Филип, я не забыл про наш уговор: ты выполнил свою часть – я выполню свою на следующем занятии.

Ирвин Ялом(Irvin D. Yalom)

Шопенгауэр как лекарство

Глава 26

Ирвин Ялом
(Irvin D. Yalom)