Развитие в психоанализе

2. О происхождении психического конфликта
в раннем младенчестве

Целью этой статьи является краткое обобщенное описание самых ранних процессов психологического развития ребенка, а именно проблем орально-садистических влечений и сопровождающей их тревоги, а также базовых защитных механизмов против них, вырабатываемых Эго на этой стадии развития. Особое внимание будет уделено защитной функции проекции и интроекции.

Ясно, что более полное понимание действия этих факторов в первые год или два прольет свет на раннее развитие в целом и тем самым прояснит некоторые темные места в развитии Эго и происхождении Супер-Эго, равно как и в их связи с детской сексуальностью и развитием либидо. Любое заявление о том, что психоанализ способен дать понимание Эго-структуры взрослых и детей более старшего возраста, необходимо предполагает возможность проследить ее развитие вспять к самым истокам. Понимание тревог и защит, которые возникают в Эго в ходе самых ранних объектных отношений ребенка, должно, следовательно, иметь особое значение для всей психоаналитической работы. Подобная ориентация статьи не имеет целью обесценить важность развития либидо или либидинозных процессов как таковых. Напротив, важность взаимодействия и связи между Эго и развитием либидо лишь сильнее высвечивает принципиальную важность инфантильных либидинозных потребностей для психического развития в целом.

Пионерская работа Мелани Кляйн в Британском психоаналитическом обществе, в частности, была направлена на изучение этих проблем и, на мой взгляд, прямо или косвенно влияла на работу всех его членов в последние годы. Тем не менее я должна четко сказать, что одна отвечаю за все положения, выдвигаемые здесь. Кроме попытки представить как целое многие из теоретических выводов, сделанных нашими членами, статья является также моей персональной попыткой связать вновь полученные данные в полезную теоретическую гипотезу. Я должна отказаться от стремления доказать взгляды, представленные здесь. Я также не могу рассматривать их как полностью определенные и установленные. Я могу утверждать, что моя гипотеза основывается на всех открытиях Фрейда и не противоречит ни одному из основных принципов, выдвинутых им. Но она расширяет эти принципы в некоторых направлениях, которые сам он предпочел не разрабатывать. В работе «Inhibitions , Symptoms and Anxiety», рассматривая отношения между тревогой и симптомами, Фрейд тщательно описал требования Эроса, но не уделил никакого внимания требованиям другого мощного первичного инстинкта (инстинкта смерти) и его связи с тревогой. Ситуации тревоги, произрастающие из взаимодействия агрессии и либидо, формируют отправную точку большей части работ английских аналитиков.

Мы знаем, что никакие психоаналитические факты и законы не могут быть доказаны письменно. Я сама работаю со взрослыми и могу сказать, что эта работа предоставляет серьезные доказательства истинности выводов о ранних стадиях развития. Мы можем предположить, в соответствии со всем полученным материалом, что оральные и каннибалистические импульсы, имеющие отношение к очевидным эдипальным ситуациям, формируются во время использования оральной функции в качестве объектного отношения. Конкретное содержание аналитического материала, доступного сегодня, и его изобилие позволяют нам сформулировать по меньшей мере экспериментальную гипотезу относительно того, что происходит в первые месяцы и годы жизни и как это увязывается с тем, что мы знаем о психическом развитии в этот период. Даже наиболее значимые части Эдипова комплекса, мощные сексуальные и агрессивные импульсы и фантазии вряд ли можно считать доказанными, равно как нельзя утверждать, что их существование установлено, лишь с помощью вне-аналитических наблюдений. Из этого не следует, что, если ребенок не может выразить свои чувства так, чтобы мы их понимали, у него их нет. На самом деле, это обстоятельство может быть одной из причин особой чувствительности к этим ранним переживаниям и их значимым последствиям. Выводы об импульсах и конфликтах, возникающих в период, когда у ребенка нет почти никаких средств для их прямого выражения, должны основываться на аналитическом доказательстве повторяемости — это единственный источник знания о бессознательном содержании психики, существующем до того, как сознание и память разовьются в полном объеме.

Психическая жизнь ребенка в первые недели является нарциссической по характеру и управляется принципом «удовольствие—боль», в то время как Эго представляет собой телесное Эго. Это — стадия первичной идентификации; нарождающаяся психика еще не подозревает о существовании внешнего мира. Болезненные стимулы, как внутренние, так и наружные, удовлетворяют Эго, либо вызывают неудовольствие, например, голод или телесную боль, вызванную спазмами или вздутием (внутренне), шумом или потерей поддержки (внешне). Отпечатки болезненных переживаний родов сменяются более продолжительными периодами удовлетворения, которое воспринимается нарциссически. Во многих своих работах (особенно в статье «Влечения и их судьба») Фрейд описывал как примитивное Эго реагирует на удовольствие и неудовольствие. Оно стремится сохранить удовольствие-Эго в неприкосновенности, идентифицируясь с приятными стимулами и диссоциируясь от всех болезненных. Всемогущество психики внутри самой себя, в субъективном мире, позволяет сделать это.

Фрейд дал нам это общее описание психической деятельности. Но эволюция психики от этой стадии до генитальной организации либидо, разрешения Эдипова комплекса и полного развития Супер-Эго не была прослежена во всех деталях, и мы не можем утверждать, что генетическая непрерывность между первыми и последними стадиями удовлетворительным образом представлена в психоаналитической теории.

Работы Мелани Кляйн и ее последователей показали, что психические процессы проекции и интроекции имеют гораздо большее значение и оказывают более существенное влияние на каждую из стадий психического развития, чем это считалось до сих пор. Мы полагаем, что описанная Фрейдом примитивная нарциссическая стадия представляет собой фундамент, на котором развиваются все указанные процессы. Сам Фрейд связывал уничтожение болезненных стимулов с процессом проекции. Как только несущие удовольствие «хорошие» состояния отделяются от болезненных «плохих», хорошие ощущения и состояния психологически передаются Эго, а плохие отвергаются и удаляются. Я делаю вывод, что этот ранний психологический процесс смоделирован по образцу процесса, поддерживающего жизнь на физиологическом уровне, а именно метаболизма. Фрейд связывал нарциссическую стадию с функцией сна. Я предполагаю, что психологическая интроекция смоделирована как принятие внутрь «хорошего» питания, в то время как проекция следует физиологической модели выделения излишних продуктов с помощью экскреции. Мы должны помнить, что этот нарциссический душевный мир является «галлюцинацией», основанной на ощущениях и управляемой чувствами (под властью принципа «удовольствие—боль»), совершенно аутистичной, лишенной не только объективности, но и прежде всего объектов. С точки зрения всемогущества, вся ответственность лежит на самости и причинная обусловленность проистекает изнутри личности.

Я сказала, что этот мир лишен объективности, но с самого начала в нем существует стержень и основание для переживания объективности. Это основание может состоять только из телесных ощущений. Переживания телесного удовольствия или боли, даже нейтральное ощущение, если оно достаточно интенсивно, скорее всего, регистрируются как таковые и, несомненно, составляют реальность, которую ничто не в силах поколебать или уничтожить. (Такие безошибочные и объективно истинные ощущения могут формировать более поздний психологический механизм проверки реальности.) Я хочу особо подчеркнуть, что с самого начала жизни, согласно собственной гипотезе Фрейда, психика реагирует на реальность собственных переживаний с помощью интерпретации их — или, скорее, ошибочно интерпретируя их в субъективной манере, что увеличивает удовольствие и охраняет ее от боли. Этот акт субъективной интерпретации переживания (опыта), который осуществляется с помощью процессов проекции и интроекции, Фрейд называл галлюцинацией; он составляет основу того, что мы называем жизнью фантазий. Жизнь фантазий индивида, таким образом, становится способом, с помощью которого реальные внешние и внутренние ощущения и восприятия интерпретируются и становятся доступными индивиду в его собственной психике под влиянием принципа «удовольствие—боль». (Мне кажется, что стоит лишь на мгновение задуматься, чтобы понять, что, несмотря на значительный прогресс, достигнутый человеком в приспособлении к реальности, эта примитивная и элементарная функция его души — ложная интерпретация восприятия для собственного удовольствия — все еще играет существенную роль даже в умах большинства цивилизованных взрослых.) Однако в самом начале реальность целиком интерпретируется ложно, восприятие существует, но его интерпретации полностью ошибочны. Я хочу привлечь ваше внимание к тому, что жизнь фантазий никогда не является «чистой фантазией». Она состоит из истинного восприятия и ложных интерпретаций; таким образом, все фантазии представляют собой смешение внешней и внутренней реальности.

По мере развития органов восприятия ребенок начинает осознавать внешний мир вокруг себя и начинает локализовать раздражители (параллельно с этим из телесного Эго начинает формироваться собственно Эго и начинается топографическая дифференциация психического аппарата). Но психический ответ ребенка на внешние стимулы на время остается таким же, как прежде; приятные внешние раздражители он ошибочно воспринимает как часть себя самого, а неприятные отбрасывает и аннигилирует. И это, по моему мнению, может служить фундаментом для психического процесса смещения. Физический сенсорный аппарат ребенка способен правильно локализовать раздражители, но его психический аппарат смещает их для достижения компромисса. Это смещение объектов, стимулирующее любовь или ненависть, а также размещение их, соответственно, «во мне» или «не-(во)-мне», может быть предшественником смещения аффектов, знакомого нам. Первым внешним объектом является грудь, и мы предполагаем, что именно она является первой вещью, которая воспринимается как внешняя по отношению ко «мне», хотя наряду с этим восприятием она психически включается в «меня». Я полагаю, что инкорпорация молока и временная инкорпорация соска являются не просто физическими прототипами интроекции, но что аффективная переоценка этой инкорпорации стимулирует и интенсифицирует как психический процесс абсорбции впечатлений в личность (интроекцию), так и активность фантазматической жизни, связанной с инкорпорацией объектов. Это, по моему мнению, объясняет тесную связь, которую мы постоянно находим между оральным либидо и интроекцией. Сосок с вытекающим из него молоком, удовлетворяющий как внешний, так и внутренний локус желания (рот и желудок), в то же время обнаруживается нами в качестве самого раннего прототипа более поздних видов удовлетворения у обоих полов, неважно, насколько различных по характеру. Так, все более поздние источники удовлетворения, следуя этому механизму, в фантазии снова смещаются и интернализуются в «меня» — процесс, соответствующий интроекции.

Но мы должны учитывать случаи неудовольствия, достаточно сильного, чтобы преобладать и побеждать нарциссическое всемогущество. Я возьму случай, в котором удовольствие минимально. Существует проблема ребенка, который не будет сосать грудь, или крайний случай больного ребенка, заброшенного или слишком истощенного. Состояние такого ребенка обычно депрессивное; он явно не получает никакого удовлетворения. Более того, мы могли бы сказать, что «в нем нет жизни». Он явно ближе к смерти, чем вожделеющий ребенок, который кричит. Я считаю, что Эго такого ребенка переживает реальность его состояния, его близость к смерти и опасность сил инстинкта смерти, действующего внутри него, а также свою беспомощность перед их лицом. Его тело не имеет достаточно жизни (Эроса), чтобы сделать возможным слияние, достаточно сильное для разрядки инстинкта смерти наружу в агрессивном акте крика, который призвал бы на помощь. Я полагаю, что такая беспомощность против внутренних деструктивных сил представляет собой наибольшую психическую ситуацию опасности, известную для человеческого организма и что эта беспомощность является глубочайшим источником тревоги для человека. Это соответствует «травматической ситуации » (Фрейд) или «преэдипальной первичной тревоге» (Джонс). Фрейд писал (в « Inhibitions , Symptoms and Anxiety », p . 106), что ребенок переживает как опасные те состояния, в которых «он беспомощен в отношении накапливающегося напряжения». Он связывал эту опасность с позднейшей кастрационной тревогой, и об этом он говорил: «крайняя форма этой тревоги (равно, как и связанной с Супер-Эго) мне представляется как страх смерти (тревога за жизнь)». Однако Фрейд отрицал наличие страха смерти у младенца, даже во время рождения. Он говорил: «Мы наверняка не можем предположить у новорожденного ничего, приближающегося к знанию о том, что его жизнь может исчезнуть ». Я не предполагаю, что у ребенка может быть какой-то «вид знания». Но я считаю, что есть основания для предположения, что ребенок может переживать чувства определенного рода, так же, как любой взрослый может чувствовать себя «как будто мертвым », а состояние сильной тревоги часто именно таково. Я думаю, что данная моя гипотеза приемлема, хотя некоторые из нас могут считать, что она несовместима с другими положениями теории Фрейда, хотя и доказала свою ценность в разрешении многих проблем нашей практики.

Я возьму другой типичный ответ на переживание сильного неудовлетворения — на этот раз острогой, а не постоянной подострой депривации. Типичная реакция ребенка, например, на острый голод включает в деятельность все его тело: крик, раскачивание, судороги, удары, спазматическое дыхание, выделения — все явные признаки сильнейшей тревоги. Аналитические данные без всяких сомнений указывают на то, что реакция на накопившиеся напряжения ощущается как агрессивный разряд, как мы видим во всех случаях. Если эта реакция приносит требуемое удовлетворение, нарциссическая фантазия восстанавливает свою власть. Но если желанная грудь не появляется и агрессия ребенка доходит до пределов возможностей его тела, этот разряд, который автоматически следует за болезненными раздражителями, сам становится сильнейшим источником неудовлетворения. Ребенок задыхается и хрипит, его глаза ослеплены слезами, уши оглохли, горло болит, прямая кишка сжата, испражнения раздражают его кожу. Агрессивная реакция — слишком сильное оружие в руках такого слабого Эго, она становится неконтролируемой и угрожает уничтожить ее владельца. Такие телесные переживания являются реальными и оставляют свой отпечаток в Эго, как показывает аналитический материал. Этот след нельзя стереть или уничтожить; хотя психика постоянно использует свой нарциссический метод, проецируя все подобные ощущения вовне «меня».

Более того, сильное выражение агрессии в конце концов приводит ребенка к состоянию беспомощного истощения и безжизненности, подобное тому, которое наступает в результате постоянной депривации (Эрос на какое-то время полностью израсходован.) Конечный результат агрессии, направленной вовне, если она не задерживалась и не контролировалась, снова приводит к развитию наихудшей из возможных ситуаций, очень близкой к смерти. Таким образом, по моему мнению, с самого начала внутренние силы инстинкта смерти и агрессии ощущаются как кардинальная опасность, угрожающая организму. Несмотря на все сложности и даже противоречия, я убеждена, что тревога, связанная с беспомощностью перед лицом внутренних деструктивных сил (сильное истощение Эроса внутри организма), составляет основной паттерн всех последующих видов тревоги. Далее все последующие психические достижения строятся на этом фундаменте и внутри них может быть обнаружена эта ситуация в качестве стержня; т. е. следующие этапы развития являются не просто приспособлением к внешней реальности и изменяющимся потребностям организма, но одновременно представляют собой средства защиты от первичной ситуации опасности, которая существует в самых глубинах Эго. На мой взгляд, любые психические достижения, а не только невротические симптомы, являются компромиссами и представляют собой взаимодействие Эроса и Танатоса, они обслуживают потребности либидо и удовлетворяют требования инстинкта смерти, а также стремятся охранять Эго от влияния обоих инстинктов до той степени, до которой те представляют для него опасность.

До тех пор, пока существует первичная идентификация и грудь является частью самости ( self ), такое интенсивное переживание неудовлетворения должно чувствоваться как переживаемое самой грудью, поскольку двое — это одно. Более того, на этом уровне психика не имеет представления о пространстве и времени, с помощью которых можно корригировать подобные тревожные впечатления. Так что грудь сама по себе подвержена полному и хаотичному уничтожению. Но я предполагаю, что такое болезненное переживание само по себе очень важно для воспитания представлений о внешних объектах. В этой ситуации грудь не только фрустрирует «мои » требования, нарушая таким образом нарциссическую фантазию. Потребность Эго в отделении от неудовольствия столь велика, что оно требует объекта, на котором могло бы разрядиться, и который оно может идентифицировать с плохим, страдающим «мной». В отношении такого объекта переживание неудовольствия настолько сильно, что его необходимо просто «убить», галлюцинировать как нечто несуществующее.

Нарциссическая фантазия таким образом ведет к объектным отношениям, и эти объектные отношения вначале являются негативными, поскольку объекты требуются для того, чтобы нести ношу неудовольствия и агрессивных разрядов, которые Эго не может переносить. С моей точки зрения, психический процесс идет рука об руку с развитием физической возможности локализовать раздражители. Как только физические органы чувств начинают воспринимать объекты, психика использует эти объекты для собственных целей на основе нарциссических фантазий в качестве приемников или контейнеров собственных болезненных переживаний. Однако объективные переживания ведут в том же направлении, что и фантазии; именно поэтому ребенок постоянно переживает, что его удовлетворение и его облегчение от болезненных стимулов, внешних или внутренних, приходит от внешней матери, в той мере, в какой она воспринимается. С самого начала любая непереносимая внутренняя потребность адресуется как требование к внешней матери, мать и потребность есть одно и то же. Агрессивная реакция тревоги также является призывом к ней. Если мать не удовлетворяет потребность, она так же непереносима, как и эта потребность, таким образом, она идентифицируется и с потребностью и с болью. Таким образом это глубочайший уровень проекции: внутренняя депривация и потребность всегда ощущаются как внешняя фрустрация. Внутренне ситуация потребности и стресса необходимо воспринимается как внешняя, отчасти потому, что помощь может прийти и приходит (переживание), а, следовательно, должна прийти (всемогущество), из внешнего источника. (Другим источником этого пути психического облегчения от болезненных внутренних ощущений, несомненно, является облегчение, ощущаемое при опустошении прямой кишки от болезненного кала). Ребенок впервые чувствует непереносимую беспомощность и зависимость в связи со своими внутренними состояниями, затем (в качестве первой меры помощи) зависимость от внешних состояний, как источника различного рода помощи. Зависимость от матери и страх ее потери, которые Фрейд рассматривал как глубочайшие источники тревоги, является, с определенной точки зрения (самосохранения), защитой против еще большей опасности (беспомощности перед внутренней деструкцией). Так объектные отношения используются как исправление несоответствий и тревог нарциссического состояния и защита от них (так же, как в последующем брак может рассматриваться как отвержение и защита против тревог, связанных с мастурбацией).

Я еще раз вернусь к боли и тревоге, порождаемым голодом. Муки голода ощущаются не только как инородные агенты внутри меня, грызущие, кусающие, опустошающие изнутри силы, против которых мы беспомощны; сильнейшее желание хватать и поглощать (грудь), которое сопровождает голод при его зарождении, будет идентифицироваться с этими внутренними поглощающими силами и болью. Деструктивное состояние (истощение) уравнивается с деструктивными влечениями: «Мои желания внутри меня пожирают и уничтожают меня». В этих внутренних болезненных и деструктивных чувствах, которые выглядят как чужеродные вредные агенты, мы сталкиваемся с самыми глубокими корнями фантастических плохих внутренних объектов, для которых необходим внешний (как менее опасный) заменитель. Также в них скрывается зародыш строгого Супер-Эго, в дальнейшем развитии которого играют роль те же самые фантазии об опасном внутреннем объекте (сравни муки голода — угрызения совести).

Мы имеем полное право предположить, что агрессивные вспышки ребенка частично происходят напрямую из ярости и выражают его ненависть и желание отомстить. Эта месть первично направлена против внутренней боли и первая ненависть ребенка направлена против него самого. Все эти чувства в фантазиях проецируются на грудь. «Грудь ненавидит меня и ущемляет меня, поскольку я ненавижу ее», и наоборот; так формируется порочный круг. Первое восприятие причины и следствия также проецируется: «Ты не приходишь и не помогаешь мне, ты ненавидишь меня, так как я голодный и пожираю тебя; однако, я должен ненавидеть тебя и пожирать тебя, чтобы ты помогала мне ». Мстительная ненависть, которая не может быть удовлетворена, еще больше повышает напряжение, и вызывающая раздражение грудь наделяется всей жестокостью и категорической абсолютностью собственных переживаний младенца. Так «хорошее» и «плохое» внутренние состояния в фантазиях идентифицируются с «хорошим» и «плохим» внешним объектом. Простейшая нарциссическая позиция, в которой Эго делегирует себе самому всю ответственность, все причинные связи, всю силу жизни и уничтожения, пока объекты неизвестны, трансформируется в нарциссическую систему (сравнимую с паранойей), в которой вся ответственность и причинные связи передаются объектам, идентифицируемым с самостью и наделяемым теми силами жизни и смерти и т. д. Вина и раскаяние до некоторой степени представлены наряду с этими персекуторными чувствами и будут усиливать конфликт амбивалентности.

Борьба, которая разворачивается с этого момента, является тем, что мы обозначаем термином «орально-садистическая тревога». Драма разыгрывается в значениях плохих и хороших внутренних состояний и плохих и хороших внешних. Объектные отношения частично обязаны своим происхождением распознанию таких состояний, а частично, естественно, тому удовлетворению и любви, которое получает младенец от своей матери. Именно в этот промежуточный период (примерно с возраста нескольких месяцев до 2—3 лет), между состояниями первичной идентификации и полным восприятием реальных объектов и формированием интегрированного Супер-Эго, ребенок демонстрирует самые сильные тревоги (страхи перед внешней опасностью). Замещение внутренней беспомощности и боли внешней бессильной и жестокой грудью создает внешний плохой объект, хотя образ хорошей груди сосуществует рядом с ним. Целью психической фантазии, следовательно, является удержание этих двух образов разделенными и различенными. Если они сольются, хорошая грудь, которая является одновременно и плохой и жестокой, не может оставаться хорошей. Но существование плохой груди само по себе порождает многочисленные тревожные опасения, например, страх перед ее жестокостью и отмщением; страх перед агрессией, которая рождается внутри личности по отношению к ней; опасность для груди, исходящая от агрессии ребенка, в той степени, в которой она воспринимается как хорошая грудь.

Эта ситуация содержит возможность того, что и внешний объект (грудь) и личность ( self ) будут заполнены опасностью и деструктивностью — следовательно, это также непереносимая ситуация. Такое состояние психики напоминает состояние меланхолии и имеет тесную связь с «потерей любимого объекта». В качестве защиты от абсолютного отчаяния оживляется и усиливается чувство недоверия к объекту. Оно на один порядок менее болезненно, чем отчаяние. Это радикальное недоверие, которое накладывается на отчаяние, напрямую связано с персекуторными страхами и может воспроизводиться в параноидных психозах, если дальнейшее развитие не дает возможности преодолеть его.

Сталкиваясь с неконтролируемыми и деструктивными импульсами вовне и внутри, Эго прибегает к очень интенсивному использованию защитных механизмов проекции и интроекции, столь характерных для этого периода. Хорошее должно сохраняться внутри, плохое должно уничтожаться и выделяться. Плохие импульсы не только проецируются, т. е. воспринимаются как находящиеся снаружи, но прилагаются активные усилия для выделения и удаления их из личности. Деструктивные импульсы должны быть устранены и от них необходимо избавиться. Позднее они трансформируются в реальную деструктивность маленького ребенка, которая не является просто разрядкой и удовлетворением импульсов. Но младенец, который нуждается в разрядке своей деструктивности по отношению к единственному объекту (груди) и удовлетворении своей ненависти (кусая ее), неспособен получить значительное удовлетворение. И не только потому, что у него отсутствует физическая координация движений, но и потому, что любовь, уже ощущаемая к груди на этой стадии, также подавляет его. И снова на помощь приходит фантазия.

Когда мы говорим о «фантазиях» у младенцев или маленьких детей, мы не предполагаем наличия в них ни разработанной мизансцены или цельного драматизма, ни, естественно, пластического или вербального выражения. Мы полагаем, что ребенок чувствует себя так, как будто он осуществлял желаемое действие и что его чувства сопровождаются физическим возбуждением некоторых органов (например, рта или мускулатуры). Мы считаем, что вначале ребенок разряжает свою агрессию в основном в виде чувств и ощущений агрессивного порядка. Именно здесь возникает чрезвычайно важное психическое значение выделений как враждебных агентов и средств выражения агрессии. Начинается ли обучение контролю за сфинктерами рано или нет, нет сомнений в том, что эти соматические функции по своей природе приспособлены для того, чтобы представлять разрядку «боли»; и если психика, как мы считаем, нуждается в локализации неудовлетворения в какой-то определенной точке вовне (в объекте), выделение экскрементов может восприниматься в фантазии как перенесение болезненных выделяемых веществ на объект или внутрь его. (Метательное оружие является воспроизведением в объективной реальности этой примитивной фантастической ситуации.) Плохо контролируемые движения, газы и моча воспринимаются как пекущие, разъедающие и ядовитые агенты. Не только экскреторные, но и все другие соматические функции привлекаются на службу агрессивных (садистических) разрядов и проекций в фантазии. Конечности должны блуждать и бить; губы и пальцы должны сосать, скручивать, щипать; зубы должны кусать, поглощать, жевать и резать; рот должен пожирать, глотать и «убивать» (уничтожать); глаза убивают взглядом, сверлением и проникновением; дыхание и рот наносят вред шумом, поскольку так воспринимают чувствительные уши ребенка. Мы можем предположить, что до достижения ребенком возраста нескольких месяцев, он может не только осуществлять эти действия, но также иметь представления о них. Все эти садистические действия в фантазии осуществляются не только для удаления опасности из личности, но также и для передачи ее объекту (проекция). И затем следует тревога, связанная с «отмщением объекта» (интроекция плохого объекта).

Сам по себе страх мести, естественно, имеет обоснование в переживаниях, а именно, в постоянном возвращении внутреннего неудовольствия и напряжения, потребности и агрессии — по принципу бумеранга. Проекция никогда не бывает успешной. Страшная и ненавистная боль и беспомощность всегда возвращаются. Здесь находится основание идеи наказания — возвращение и повторение причины и следствия в обратном порядке. Преследователи при паранойе вызывают страх как мстители, которые могут появиться из ниоткуда. Мы знаем, что они могут возникать из кала. Каловые массы также «все еще здесь », хотя они постоянно удаляются. Но и процесс фантазирования не приносит адекватной разрядки; неудовлетворенные потребности насыщаются. Возникает другой порочный круг. Попытка экстернализовать трудности до некоторой степени проваливается и оживает первичная ситуация внутренней опасности.

Сопутствующий процесс интроекции действует в то же время как средство усиления и продления хороших внутренних состояний. Процесс интроекции, естественно, работает с самого первого момента восприятия «чего-то» внешнего по отношению ко «мне», т. е. груди: «есть что-то хорошее и я принимаю это внутрь себя». Интроекция, как и проекция, развивается параллельно с развитием объектных отношений; один процесс усиливает другой. Но чувства беспомощности, пустоты (лишения «хороших» ощущений) и зависимости от груди сильно стимулируют потребность принимать вовнутрь все, что воспринимается как хорошее. Так, оральные желания становятся ядром жадности вообще. Стремление накапливать хорошее внутри сильно и связано с агрессивными импульсами захвата (или тайного похищения). Желание обезопасить хорошую грудь, контролировать ее и иметь возможность оставить ее себе навсегда, таким образом получив вечную страховку от отсутствия удовлетворения, опасностей беспомощности и внутренней (и внешней) агрессии, приводит к интенсификации интроекции. А этот процесс очень тесно связан с построением фантазий. Как для теории, так и для практики огромное значение интроекции состоит в системе фантазий, связанных с интернализованным объектом, возникающей на этой стадии. Интернализация всего хорошего является важнейшей потребностью. Прежде всего «хорошие» частичные объекты, «хорошая грудь», хорошие руки матери, хорошее любящее лицо матери, должны получить безопасность внутри «меня» и под «моим» контролем. Именно на этой стадии младенец все берет в рот. Эти чувства развиваются параллельно с ранними переживанием принятия внутрь через рот, через уши и глаза, путем хватания предметов и т. д. Пристальный взгляд шестимесячного ребенка, которым он внимательно смотрит на вас, дает представление о том, как младенец принимает вас внутрь. Ребенок, конечно же, чувствует, если не может знать, что это, по меньшей мере, «приобретение знания » новых образов и звуков, и это происходит каждый день. Мы говорим: «Он узнает меня!» и это означает: «Он сохранил свое восприятие меня неизменным с того момента, как впервые принял меня внутрь». Я думаю, что ребенок также по-своему знает, что и он сам вовлечен в этот процесс. Его «узнавание» на языке чувств означает для него, что он сохранил память обо мне, но также и то, что я появился снова в конкретной форме. Это стремление инкорпорировать является другим аспектом развитой нарциссической системы, в которой имеется полная зависимость от внешнего хорошего объекта, который полностью идентифицируется со «мной». Поэтому, в дополнение, все время существует цель тотальной абсорбции всех хороших объектов внутрь себя. Эти две противоположности демонстрируют цели проекции и интроекции, которые развиваются из первичного нарциссизма по мере начала восприятия внешних объектов.

Аналитический опыт ясно показывает, что сила этой потребности интернализовать все хорошее приводит к мобилизации и использованию эротических импульсов в их защитной борьбе против садистской тревоги. Ребенок удовлетворяет и разряжает свое либидо на груди, но поскольку это удовлетворение устраняет внутреннюю пустоту и беспомощность, возрастает потребность в его «интернализации». В таком случае, переживаемые в реальности эротические ощущения усиливаются и «подтверждают» (фантастическое) убеждение в том, что внутри на самом деле стало больше хорошего. Потребность в успокоении для редукции тревоги и потребность в эротическом удовлетворении усиливают друг друга. Фрейд поднял вопрос, почему желание становится чрезмерным, т. е. таким, которое нельзя удовлетворить. Некоторые аналитики предполагают, что либидо может стимулироваться только биологически, соматическими раздражителями. Но многие психические проявления показывают, что угроза со стороны инстинкта смерти вызывает сильный прорыв Эроса. Поэтому мы с полным основанием можем заключить, что целью такой реакции является противодействие деструктивным силам, которые ощущаются внутри.

Хорошо известная «ненасытность невротиков» вообще, на мой взгляд, проистекает из реакции на постоянную тревогу, связанную с их собственной агрессией (садизмом, инстинктом смерти), которая также составляет одну из причин невротических симптомов.

Отсутствие орального удовлетворения, а также тревоги и конфликты, основанные на оральном садизме, по-видимому, приводят к ранним проявлениям генитального возбуждения у детей. Генитальная мастурбация и эрекция наблюдается у мальчиков в возрасте нескольких месяцев и есть также основания предполагать, что девочки ощущают возбуждение влагалища. Одной из причин травматического переживания отнятия от груди является то, что ребенок лишается возможности получать удовлетворение от чьего-нибудь тела, кроме своего собственного.

Это пробуждает все тревоги относительно существования хороших ощущений внутри него и способности вырабатывать их; ведет к потребности постоянно демонстрировать и проверять эту способность.

Однако усиление либидо снова стимулирует потребность в инкорпорации объектов, что, в свою очередь, усиливает агрессию и тревогу, связанную с возможностью их уничтожения. А возрастающая способность осуществлять другие действия, кроме сосания (например, бороться, кусаться), подтверждает эти ожидания. Более того, хорошие объекты как снаружи, так и внутри исчезают и заменяются плохими ощущениями (переживаемыми как плохие объекты), болезненными каловыми массами, болезненными последствиями крика и т. д. Хорошая грудь трансформируется внутри в плохую. Проблема сохранения — тот утес, на котором зиждутся процессы проекции и интроекции. Опустошенность, агрессия и садистские импульсы возвращаются. Точно так же не удается сохранить хорошее состояние благополучия после еды. Всемогущество фантазии является палкой о двух концах. Это орудие может быть использовано для создания хорошего и для уничтожения и удаления плохого. Но что, если деструктивность захватит и всемогущим образом ( omnipotently ) уничтожит хорошее! Постоянное исчезновение хорошего внутри приводит к тревоге, связанной с возможностью «сделать хорошее плохим» с помощью деятельности органов или отравления его веществами изнутри. Деструктивные аппараты, фантазируемые внутри тела, воспринимаются как чуждые, так как Эго не стремится идентифицироваться с ними. Однако, в активном стремлении их уничтожить, оно желает при этом и сохранить их. Здесь и возникают ужасы опасных мстительных внутренних объектов, пожирающих монстров и чудовищ, деструктивных в отношении груди или людей, которых ребенок инкорпорировал. Такие мстительные преследователи внутри, несомненно, являются предшественниками наказывающих аспектов Супер-Эго. Если ничто хорошее внутри не сохраняется, не может быть уверенности и безопасности. В таком случае лишь присутствие сильной хорошей матери снаружи может устранить эти страхи. Поэтому в этот период возникают боязнь темноты, одиночества и т. д.

И снова внешняя ситуация служит заместителем и защитой от внутренней. Внешняя мать должна быть (и обычно является) достаточно сильной для того, чтобы контролировать направленный вовне садизм, следовательно, лучше выпустить его наружу и перенести на нее (на объект) ответственность за сохранность ее самой и ребенка.

В то время как появляется распознавание реальных людей вовне, возникает также и определенное осознание «меня», т. е. начинается развитие Эго как такового. Кажется, что первое сознательное представление обо «мне » во многом связано с болезненными ассоциациями. Фантазии принимаются в качестве средства избавления от реальности «меня ». Чувство, что «я — неконтролируемое и не способное контролировать вместилище неприятных и опасных импульсов, направленных на меня и на других, и, следовательно, опять-таки опасных для меня», приводит к другому: «у меня внутри есть кто-то вроде моей хорошей мамы, который будет следить за мной и никогда не даст мне зайти слишком далеко, кто будет охранять и меня и ее (как внутри меня, так и снаружи) от серьезной опасности». В этом чувстве удерживания внутри хорошей, помогающей и защищающей матери мы, несомненно, сталкиваемся с первыми рудиментарными формами более позднего помогающего и контролирующего Супер-Эго, которое управляет и способно повиноваться. Перцептивное распознавание людей в окружающем мире как целостных реальных внешних объектов, которые вызывают некоторые последствия (в целом, хорошие последствия) усиливается и более или менее стабилизируется, несмотря на то, что это первичное знание в большой степени искажается существованием нарциссических отношений. Впоследствии может возникнуть фантазия инкорпорации целостных, наделенных всеми благами (совершенных) любимых объектов таким способом, чтобы они сохранялись внутри. А этот способ сводится к тому, чтобы удерживать их в некоторой глубоко укрытой части личности, где их не могут достичь агрессия и повреждающие импульсы. Физический прототип этого хорошего безопасного способа инкорпорации представлен «хорошим» сосанием груди, которое проходит без всякого вреда (давая больше молока), а это хорошее молоко используется внутри для роста и превращения в хорошего ребенка для матери. Всасываемое вещество становится невидимым и невозвратимым, но его присутствие, несомненно, ощущается; рост и благополучие доказывают его существование. То, насколько успешно происходит интернализация целостных объектов и распознавание реальных людей в качестве таковых, имеет важнейшее значение для развития. Мы обнаружили, что эта стадия объектных отношений, которая соотносится с генитальной, достигается в некоторой степени довольно рано. Это не означает, что оральные и анальные частичные объектные отношения исчезают. Различные позиции и чувства-установки в разной степени усваиваются с самого начала развития. Когда любящее лицо матери, руки, которые укачивают и нежат, грудь, которая кормит, объединяются в одно целое и получают однозначное восприятие матери как реальной активной помогающей фигуры, возникает чувство любви, отличное от чувственных потребностей. Это чувство любви составляет существенную разницу отношений с частичным и целостным объектом. Любовь — это сложное эмоциональное отношение, которое имеет много стадий и степеней в своем развитии. Очевидно, что на ранних этапах развития доминирует простейшее эгоистическое отношение, в котором объекты рассматриваются либо как источники удовлетворения, либо вызывают страх и ненависть как враги. На этом уровне отношение ребенка с его окружением — чувствует ли он его враждебным или дружественным, желает ли он его или ненавидит и боится — зависит от того, ощущает ли ребенок себя в своем внутреннем мире хорошо (удовлетворенно) или плохо. Поведение реальных объектов воспринимается в большой степени как отражение адресованных им чувств ребенка, находящихся в нем самом. Именно этот факт обуславливает важность реальных переживаний ребенка и средовых факторов его развития. Внешнее понимание и любовь, терпение и хорошее отношение формируют стабильный мир, в котором ребенок чувствует, что плохие или опасные силы внутри него самого могут встретить отпор и быть контролируемыми, а хорошие и полезные чувства и потребности удовлетворяются и поощряются. Бури желаний, ненависти и ужаса могут заканчиваться, не сталкивая его снова лицом к лицу с беспомощностью, отчаянием и разрушением (бегство к реальности).

Если, с другой стороны, переживается по-настоящему жестокое обращение, недостаток любви и понимающей помощи, ребенок ощущает собственную способность к хорошим чувствам, удовлетворяющим родителей и его самого, сильно редуцированной, и его беспомощность в отношении собственной агрессии не может быть преодолена. Реальные строгие и жестокие родители (или родители, на которых ребенок избыточно проецирует собственный садизм, связанный со слишком сильной тревогой) не могут быть интернализованы, а позднее им нельзя подчиняться, поскольку они представляют собой собственную опасность ребенка (давление и навязчивость его собственных неконтролируемых импульсов). Если это отношение к внешним объектам не уравновешивается любовью и верой в них, инкорпорация целостного (любимого) объекта не может быть успешной. Таким образом, вера ребенка в собственные хорошие чувства по отношению к объектам не устанавливается, и, как следствие, этим внешним объектам нельзя доверять, как хорошим и несущим помощь. Ощущается тревога, связанная с ними, хотя, если не бросается открытый вызов, осуществляется поверхностная адаптация с помощью их умилостивления и тайного обмана. Но эта тревога сильно мешает развитию независимости ребенка. Охваченность тревогой, ощущаемой по отношению ко всем окружающим людям, в случае ее непризнания создает непреодолимую зависимость. Эти установки позднее проявляются в трудностях с едой (постоянный страх отравления) и в проблемах с функциями выделения вообще, которые усиливаются, когда мать беременна или рождается следующий ребенок. С другой стороны, интернализация хороших, помогающих фигур противостоит этим трудностям. И все это переживается до некоторой степени в первый год жизни, когда режутся зубы и ребенок отлучается от груди.

Когда достигается некоторое понимание относительности, а также возникает представление о времени и пространстве, предметы становятся менее абсолютными, чем было раньше. Опыт подсказывает, что хорошая, помогающая мать сильнее, чем плохое в ребенке (боль и т. д.). Боль может быть пережита и не приводит к смерти, ожидание не приводит к истощению, «потерянная » мать постоянно возвращается и т. д. Когда ребенок начинает ходить и разговаривать, это усиливает в нем импульсы к контролю и независимости.

Способность к настоящей любви к объекту, отличающейся от чувственного желания, развивается из энергии идентификации с хорошей помогающей внешней фигурой, которая, в свою очередь, основывается на ее интернализации. Однако полная способность любить содержит много элементов и не является просто первичным феноменом. Довольно часто, как мы знаем, эта способность не развивается в полной мере. Любовь к объекту предполагает способность переносить определенную боль и лишения ради объекта, т. е. ради любви, без получения немедленной благодарности. Простейшая и самая ранняя форма любви — это, несомненно, желание ребенка обрести вновь свое счастье во внешнем мире, в других существах. Здесь представлено его стремление проецировать внутреннее «хорошее», а также желание отдавать его наружу; здесь не предполагается потерь или отказов от чего-то. С расширением представлений об объектах возникает желание сделать приятное хорошему реальному объекту (матери) или вернуть ей что-то. Нежные чувства любви этого типа время от времени проявляются в довольно раннем возрасте. «Подарки» в виде кала и мочи, которые ребенок делает при кормлении грудью, могут быть жертвами во имя любви (хотя они могут быть и всемогущими дарами, и враждебным оружием). Эти ранние и простейшие импульсы делать хорошее окружающим позднее включаются в производство либидинозных объектных отношений, совершая свой вклад в развитие тревоги и заботы о благополучии любимых объектов, как внутренних, так и внешних (боязнь их уничтожения). Защитные меры, которые сопровождают развитие либидо, также играют свою роль в этом процессе. Это приводит к раскаянию и тревоге, связанной со стремлением возместить ущерб и восстановить поврежденное хорошее как снаружи, так и внутри — вернуть хорошие чувства объекта и свои собственные. Развивается чувство вины и ответственности по отношению к объекту. Стремление удовлетворить и восстановить объекты усиливается стократно, поэтому может переживаться сожаление по отношению к ним. Все эти чувства, некоторые из которых чрезвычайно болезненного плана и дают начало серьезным конфликтам, содержатся в развитой эмоции любви. Первые намеки присутствуют уже в отношении ребенка к матери, как только начинается восприятие ее как реальной, несущей помощь фигуры. Если Эго маленького ребенка в раннем возрасте способно вынести такие эмоции, т. е. если оно не прибегает слишком рано и слишком сильно к защитным методам с целью нейтрализации этих конфликтов (вместе с ними смещая или уничтожая все чувства), он сможет отработать все конфликты и удержать эти эмоциональные отношения. Когда они устанавливаются, то предполагают совершенно определенную организацию объектных отношений Эго, и определенную интеграцию интернализованных родительских фигур, как поддерживающих, так и фрустрирующих, в функцию Супер-Эго. Идентификация с родительскими фигурами существует на всех уровнях развития, от первичной нарциссической идентификации до любви к целостному объекту; последняя не может быть достигнута без формирования «цельного» Супер-Эго (Фрейд). Последний тип идентификации от первого отличает способность отказа от инстинктивного импульса ради объекта.

Здесь невозможно достичь определенности в отношении сложности и разнообразия ситуаций тревоги и защит от них, доминирующих в психике в первые годы жизни. Факторы, имеющиеся здесь, слишком многочисленны, а их комбинации слишком разнообразны. Внутренние объекты используются против внешних, а внешние — против внутренних, как с целью получения удовлетворения, так и для безопасности; желание используется против ненависти и деструктивности; всемогущество против бессилия, и даже бессилие (зависимость) против деструктивного всемогущества; фантазии — против реальности, а реальность против фантазий. Более того, ненависть и деструктивность задействуются как средства предотвращения опасностей желания и даже любви. Постепенно происходит прогрессирующее развитие, некоторым образом похожее на то, которое я описала здесь, с взаимодействием названных и других факторов, и внешней реальности. Из этого взаимодействия формируются Эго ребенка, его объектные взаимоотношения, сексуальное развитие, Супер-Эго, характер и способности.

Именно богатство фантазийной жизни, в отношении желаний сделать хорошее для объекта к его пользе, для его счастья и благополучия, обнаруженное Мелани Кляйн и ее последователями у крошечных детей, дает нам лучшее доказательство наших взглядов. Этот материал приносит в наше теоретическое обсуждение огромную тему попыток возмещения ( reparation ) и их колоссального значения для развития Эго. Значение фантазий возмещения, возможно, является наиболее ценной частью работы Мелани Кляйн. По этой причине ее вклад в психоаналитическую теорию нельзя ограничивать исследованиями агрессивных импульсов или фантазий. Важность этих аспектов связана с теорией потребности в защите против агрессии. (Более того, эти импульсы являются источником происхождения творческих импульсов и сублимации.) Поэтому внутренние хорошие состояния и хорошие чувства должны быть спасены, восстановлены и сохранены, если имеется необходимость избежать дезоляции и уничтожения самости и ее объектов в фантазии. Чувство вины и сожаления, рождаемое развивающимися чувствами любви и неконтролируемой агрессией, которые по-прежнему ощущаются очень сильно, а также тревога, связанная с потерей объекта, являются факторами, направляющими к возмещению. Внутренние объекты (чувства в отношении людей) должны быть признаны правильными, поскольку являются частью самости, которую нельзя спасти и сохранить без них. А внешние объекты, реальные родители, братья, сестры и т. д., должны быть довольны и счастливы, как ради них самих, так и ради ребенка. И снова, если внутренние объекты «неправильны», они становятся чрезвычайно деструктивными преследователями и непереносимо болезненными обвинителями, нагромождая упреки внутри «меня». В таком случае тревога и неверие ребенка в самого себя искажают его отношения с реальными людьми вокруг. Они становятся «плохими » и пугающими и, возможно, на самом деле жесткими и недобрыми. Стабильное душевное спокойствие зависит от уверенности в том, что хорошие объекты находятся внутри в безопасности и благополучии, за ними присматривают. В связи с этим усилия по восстановлению являются абсолютно необходимой и интегральной частью развития. Даже если внешние факторы в реальности сложны и тяжелы, они могут переноситься и улучшаться, но только до той степени, до которой сохраняется внутренняя стабильность хорошего. Всю жизнь психическая способность производить что-нибудь хорошее — гармонию, единство, благополучие, новую жизнь — покоится на этом основании.

Как и любая другая активность, эти попытки начинаются в чувствах и фантазии. Так же, как ребенок фантазирует, что его физические и либидинозные потребности удовлетворяются, он представляет, что может вернуть хорошие чувства, которые были потеряны. Агрессивная жадность и месть могут уничтожить добро и превратить его в зло; т. е. всемогущество должно быть использовано для возвращения добра и превращения плохих чувств в хорошие. Внешняя реальность начинает играть свою роль и погружается в мир внутренних ценностей, навязчивое стремление делать все правильно направляется к реальным вещам. Умывание, кормление, игра — все должно делаться «правильным» способом. Все эти виды деятельности со стороны ребенка служат его потребности быть правильным, сливаясь со стремлением отменять вред и делать объекты правильными магическим способом. Постепенно, по мере того как «отменяющие зло» и восстановительные меры могут предприниматься самим ребенком в реальности, они приносят ему увеличивающуюся уверенность, что он может и будет способен сделать «что-то» самостоятельно — превратить катастрофу как в себе, так и для других в нечто правильное реальным и ощутимым способом. Камушки и стекляшки, которые ребенок приносит матери, являются возмещением детей и другого ее внутреннего содержимого, которое он хотел бы похитить — в его фантазиях уже похитил. Если тревога ребенка, связанная с его плохими стремлениями, все еще слишком сильна, он может чувствовать, что камушки представляют собой новые нападки на мать, и невозможность сделать все правильным снова приносит беспомощность и отчаяние. Рост и развитие в норме делают ребенка способным удовлетворить родителей и сделать их счастливыми все более и более реальными способами. Это приносит удовлетворение ему самому отчасти потому, что означает компенсацию и возмещение родителям как за его деструктивные фантазии, так и за его реальное непослушание.

Я попыталась показать, что внутренние состояния (чувства, ощущения) являются самыми ранними предшественниками объектных отношений. Объекты идентифицируются с внутренними состояниями и таким образом интернализуются. Затем хорошее чувство к объекту означает (в фантазии создает) хороший объект, плохое враждебное чувство — плохой объект. (Так что отношение к объекту является как началом, так и остатком фантазируемого объекта внутри). Проекция и интроекция задействуются в попытках удержать добро и зло раздельно, удержать зло снаружи и добро внутри. Однако плохие чувства не удается удерживать снаружи. Оральные желания и укусы, чувство ярости по отношению к недостижимым желаемым объектам, которые воспринимаются как неутомимые преследователи, живущие внутри, постоянно пожирающие и уничтожающие. Эти «архаичные» чувства являются постоянным элементом в организации Супер-Эго, даже несмотря на то, что они вначале (возможно, и никогда) не принимаются Эго. Они отрицаются и приписываются чужеродным агентам внутри. Но в глубинах бессознательного эти чужеродные агенты являются тем же самым, что и объекты, которые были вначале желанными и инкорпорировались — реальными родителями. Сознательно ненависть и бунт против этих внутренних преследователей часто перенаправляются против заместителей родителей (любого авторитета). Теперь полная интернализация реального человека, как поддерживающей любимой фигуры, обуславливает необходимость отказа от защитного механизма расщепления чувств и объектов на хорошие и плохие. Это означает, что все чувства — любовь или ненависть — относящиеся к матери, на самом деле относятся к реальному человеку, «матери как таковой», и что именно эта любимая реальная мать одновременно и ненавистна, именно ее атакуют неконтролируемые агрессивные чувства ребенка. А это означает, что и хорошие и плохие чувства нужно выдерживать в одно и то же время. Любовь к объекту требует того, чтобы агрессия и боль, прежде проецируемые наружу, оставались внутри в виде чувства вины. Такое слияние плохого и хорошего в одно целое — конфликт амбивалентности — именно то, что пытались предотвратить прежние формы защиты, поскольку это означает, что хороший объект исчезает и превращается в плохой. Только в том случае, если предыдущий опыт научил, что любовь — самое сильное чувство, оба чувства могут быть удержаны вместе по отношению к реальной фигуре и не разделяться столь широко в фантазии. Но эта вера в любовь проходит суровую проверку, поскольку любовь к кому-нибудь, кому был нанесен ущерб, вызывает боль вины, и ребенок или кто угодно другой, чей страх перед внутренней болью слишком силен, может оказаться неспособным выносить ее — боль собственной агрессии по отношению к другим, обращенную внутрь и переживаемую им самим в себе самом за счет идентификации. Это то, что означают самообвинения со стороны Супер-Эго. Эта боль так велика, что имеется сильное искушение экстернализовать ее и снова проецировать агрессию на внешние авторитеты. Вследствие этого ребенок (мазохистически) чувствует как они (или совесть) мучают его, предпочитая эти мучения продолжению описанной боли. Любовь, переживаемая в отношении реального человека, вызывает вину и раскаяние, но также и сильное желание «отменить» причиненный вред и восстановить его или ее, чтобы стать целиком хорошим. И снова ненависть и месть мешают этому, и предпринимается попытка сделать объект ответственным за все зло во «мне».

Эти трудности в развитии очень сложны и открывают дорогу для многих невротических решений. Нормальное развитие и полностью развитое Супер-Эго предполагают способность переносить боль настоящего чувства вины и способность делать реальные жертвы для возмещения и восстановления других. Это может быть достигнуто лишь когда: а) внутренние объекты воспринимаются как большей частью хорошие, не слишком опасные, так что подчинение им или идентификация с ними не означает в фантазии, что только смерть будет достаточной ценой за их сохранение; б) любовь к ним переживается сильнее, чем желание или ненависть, так что присвоение их части и уничтожение (поедание) может быть отвергнуто ради любви; в таком случае любовь не будет слишком сильно идентифицироваться с поеданием и не будет вызывать избыточного страха из-за чувства вины, присущего ей, а, следовательно, не будет отрицаться; в) ни ненависть, ни ответственность за нее не должны проецироваться; это возможно, если эти чувства не переживаются как настолько опасные, что их следует даже преувеличивать в качестве защиты от деструктивных импульсов поедания; г) боль вины может быть удержана, поскольку любовь к объекту перевешивает боль и компенсирует ее, а вера и надежда на лучшее более сильны и реальны (менее всемогущи и фантастичны). Когда эти условия присутствуют и боль вины может удерживаться внутри, это усиливает любовь и приносит более значительные награды удовлетворения «хорошими чувствами внутри», что означает объединение и примирение с любимыми объектами внутри и снаружи. Когда, вследствие этого, достигается определенная степень безопасности, так что мы способны чувствовать и сохранять хорошие отношения с окружающим миром, людьми и обстоятельствами, от которых мы зависим, эта безопасность эквивалентна любви нашего внутреннего объекта к нам. Таким образом достигается высокая степень гармонии между всеми составляющими частями личности: чувствами, воспоминаниями и переживаниями, которые формируют Эго. Эти хорошие внутренние объектные отношения и чувства впоследствии рассматриваются как наиболее ценная собственность Эго. К ним чувствуют любовь и доверие (как к Эго-идеалу), и эгоистические импульсы, которые формируют конфликты, могут быть по-настоящему отменены или изменены и приспособлены в соответствии с представлениями о ценностях.

Развитие в психоанализе

Книга «Развитие в психоанализе» (1952 г.) представляет собой оригинальное исследование раннего развития ребенка, подводящее итог долгому периоду научной деятельности школы Мелани Кляйн. Работа увидела свет в результате знаменитой «Дискуссии о противоречиях» 1943-1944 гг. между представителями Британского психоаналитического общества и Венской психоаналитической группы. Она является уникальным документом истории психоаналитического движения, важнейшей вехой развития психоаналитической мысли. Подробное изложение взглядов М. Кляйн на раннее развитие отношений, бессознательные фантазии ребенка, примитивные защитные механизмы, проявления инстинктов жизни и смерти будет интересно всем специалистам в области психотерапии и психологии развития.