Развитие в психоанализе

9. Заметки о некоторых шизоидных механизмах

Введение

В данном разделе обсуждается вопрос значимости ранних параноидных и шизоидных тревог и механизмов. Я в течение многих лет размышляла над этой проблемой, разрешить которую мне позволило только достижение понимания сути инфантильных депрессивных процессов. Однако в ходе дельнейшей разработки концепции инфантильной депрессивной позиции я снова вынуждена была обратить свое внимание на фазу, предшествующую этой позиции. Сейчас я попытаюсь кратко сформулировать некоторые предположения, выдвинутые мною ранее относительно ранних тревог и механизмов.

Предлагаемые вашему вниманию гипотезы имеют отношение к очень ранним периодам развития младенца. Выработаны они в результате размышлений над материалом, полученным в ходе анализа взрослых и детей. Некоторые из предложений, кажется, вполне совпадают с наблюдениями, хорошо знакомыми нам из психиатрической практики. Детальное и подробное обоснование моих суждений требует в качестве материала предоставить досконально разобранные и проработанные истории анализа отдельных пациентов. К сожалению, в данной работе я просто в силу объективных ограничений не имею возможности подобного детального обоснования, но надеюсь в будущем исправить это упущение.

Для начала полезно было бы кратко обобщить положения, касающиеся наиболее ранних стадий развития и выдвигавшиеся уже мною ранее.

В раннем младенчестве в результате того, что Эго развивает особые, специфические защитные механизмы, возникают характерные для психозов тревоги. В течение этого периода определяются точки фиксации всех психотических расстройств. Это мое предположение заставляет некоторых людей думать, что я ко всем младенцам отношусь как к психотикам, что однако меня не удивляет, так как мне уже приходилось сталкиваться с недопониманием подобного рода в других случаях. Психотические тревоги, механизмы и Эго-защиты младенчества оказывают существенное воздействие на все аспекты развития, включая развитие Эго, Супер-Эго и объектных отношений.

Ранее я уже высказала предположение, что объектные отношения существуют с самого начала жизни. Первым объектом является материнская грудь, которую младенец расщепляет на «хорошую» (удовлетворяющую) и «плохую» (фрустрирующую) грудь. Такого рода расщепление имеет своим результатом разделение любви и ненависти. Далее я предположила, что отношение к первичному объекту подразумевает его интроекцию и проекцию. Следовательно, с самого начала объектные отношения формируются во взаимодействии между интроекцией и проекцией, между внутренними и внешними объектами и ситуациями. Эти процессы принимают участие в формировании Эго и Супер-Эго и подготавливают почву для возникновения Эдипова комплекса в период второй половины первого года жизни.

С самого начала деструктивные импульсы направлены против объекта, и впервые они проявляются ребенком в фантазировании орально-садистических атак на материнскую грудь. Постепенно эти атаки трансформируются в фантазии нападения на тело матери всевозможными садистическими способами.

Орально-садистические импульсы, выражающиеся в стремлении лишить материнское тело всего его хорошего содержимого, и анально-садистические импульсы, выражающиеся в стремлении наполнить тело матери экскрементами (включая желание проникнуть внутрь ее тела, чтобы контролировать ее изнутри), дают начало возникновению у младенца страхов преследования, играющих важную роль в развитии паранойи и шизофрении.

В предыдущих работах я перечислила различные типы защит, присущие раннему Эго — как, например, механизмы расщепления объекта и импульсов, идеализации, отрицания внешней и внутренней реальности, подавления эмоций. Я также упоминала о различных составляющих тревоги, включая страх быть отравленным и съеденным. Большинство из этих феноменов, широко распространенных в период первых нескольких месяцев жизни, позднее обнаруживаются в симптоматической картине шизофрении.

Этот ранний период (первоначально обозначенный мною как «фаза преследования») в последствии был обозначен как «параноидная позиция». Я по-прежнему придерживаюсь мнения, что она предшествует депрессивной позиции. Если страхи преследования слишком сильны, то это является, среди прочих, одной из причин, которая не позволяет ребенку преодолеть параноидно-шизоидную позицию. Это, в свою очередь, задерживает и преодоление младенцем депрессивной позиции. Подобная неудача может привести к регрессивному укреплению страхов преследования, а также к усилению точек фиксации тяжелых психозов (то есть, группы шизофренических расстройств). Другим последствием сложностей, возникших в течение депрессивной позиции, может быть возникновение в дальнейшем развитии признаков маниакально-депрессивных расстройств. Я также пришла к выводу, что менее серьезные нарушения, имеющие место в этот период, во многом определяют выбор типа невроза, который может возникнуть в дальнейшем развитии.

Несмотря на то, что последствия преодоления депрессивной позиции зависят от успешности преодоления предшествующей ей фазы, я все же приписываю именно депрессивной позиции центральную роль в раннем детском развитии. Ведь именно с интроекцией целостных объектов ребенком происходят фундаментальные изменения в структуре его объектных отношений. Синтез любимых и ненавидимых аспектов целостного объекта рождает у младенца чувство вины и скорби. Подобные изменения подразумевают существенное продвижение в эмоциональном и интеллектуальном развитии, важность которых для формирования психики трудно переоценить. Этот этап является также критическим рубежом в выборе типа невроза или психоза. Ко всем вышеприведенным умозаключениям я еще вернусь впоследствии.

Несколько замечаний по поводу последней работы Фэйрберна

В своих последних работах Р.Д. Фэйрберн уделяет много внимания материалу, который по своему содержанию близок теме моих исследований. Таким образом я считаю не лишенным смысла прояснить принципиально важные моменты, сближающие и различающие наши позиции. Читатель может заметить, что некоторые из выводов, представляемых мной в этой работе, вполне согласуются с положениями Фэйрберна. В то же время существуют и принципиальные различия в наших взглядах. Фэйрберн подходит к проблеме объекта с точки зрения развития Эго, тогда как я делаю акцент на модификации ранних тревог. Фэйрберн называет наиболее раннюю фазу «шизоидной позицией». Он утверждает, что эта позиция представляет собой часть нормального развития и является базисом возникновения шизоидных и шизофренических заболеваний, расстройств во взрослой жизни. Я согласна с этим его утверждением и считаю, что описания шизоидных феноменов, сделанные Фэйрберном, представляют собой очень серьезные и значимые работы. Эти описания помогают нам понять многие аспекты шизоидного поведения и шизофрении. Я также считаю важной и правильной точку зрения Фэйрберна на группу шизоидных и шизофренических расстройств: я согласна с ним в том, что эта группа действительно шире, чем принято считать. Особое ударение, делаемое им на неотъемлемой связи, существующей между шизофренией и истерией, на мой взгляд, вполне обосновано, а данная проблема заслуживает пристального внимания. Предлагаемый Фэйрберном термин «шизоидная позиция» является вполне приемлемым, если его понимать как охватывающий страх преследования, и шизоидные механизмы.

Я не согласна — и это, вероятно, одно из наиболее принципиальных разногласий, которые существуют между нами, с осуществленным Фэйрберном пересмотром теории психических структур и инстинктов. Не разделяю я и его мнения о том, что интернализованным является прежде всего плохой объект. Эта точка зрения предопределяет возникновение серьезных различий в наших взглядах, как на развитие объектных отношений, так и на Эго-развитие в общем. Я придерживаюсь мнения, что интроецированная «хорошая грудь» образует одну из важнейших частей Эго. Кроме того, она с самого начала оказывает фундаментальное влияние на процесс Эго-развития, затрагивая как структуру Эго, так и объектные отношения. Я также не согласна с представлением Фэйрберна о том, что «... величайшей проблемой шизоидных личностей является возможность любить, не уничтожая любовью.., в то время как величайшей проблемой депрессивных личностей является возможность любить, не принося уничтожения ненавистью». Это умозаключение согласуется не только с его неприятием фрейдовской концепции первичных инстинктов, но и с тем, что Фэйрберн явно недооценивает ту роль, которую с самого начала жизни играют агрессия и ненависть. Вследствие перечисленных особенностей его подхода Фэйрберн не придает достаточного значения ранним тревогам и конфликтам, как и их динамическому влиянию на ход развития.

Некоторые проблемы раннего Эго

В нижеследующем обсуждении проблемы я постараюсь выделить один аспект Эго-развития и умышленно не буду пытаться привязать его к проблемам Эго-развития в целом. Не представляется возможным в этой статье и детальное обсуждение связей, существующих между Эго и Ид, Эго и Супер-Эго.

До недавних пор нам было известно очень мало о структуре раннего Эго. Некоторые из появившихся в последнее время предположений, затрагивающих эту тему, не показались мне убедительными. В частности, я имею в виду концепцию Гловера, говорящую о существовании Эго-ядра, а также гипотезу Файрберна о центральном и двух вспомогательных Эго. На мой взгляд, значительно больше проясняет ситуацию работа Винникотта, который акцентирует внимание на неинтегрированности раннего Эго. В этой работе Винникотт также описывает патологические последствия состояний отсутствия интегрированности Эго, как, например, случай с пациенткой-женщиной, которая не могла различить себя и свою сестру-близнеца. Я согласна с его точкой зрения, и все же добавила бы, что раннее Эго испытывает нехватку связности, а стремление к интеграции чередуется в нем со стремлением к дезинтеграции, распаду на части. На мой взгляд подобные колебания являются характерной особенностью развития, происходящего в течение первых месяцев жизни младенца.

Мы, как мне кажется, вполне можем допустить, что некоторые из функций, о которых мы знаем в результате исследований взрослого Эго, возникают на этой стадии. Особую важность приобретают те из них, задачей которых является борьба с тревогой. Я придерживаюсь мнения, что тревоге дает начало действие внутри организма инстинкта смерти. Это действие ощущается как страх уничтожения (смерти) и приобретает форму страха преследования. Затем страх перед деструктивными импульсами прикрепляется к объекту, или, скорее, он переживается теперь как страх перед сверхмощным и неконтролируемым объектом. Другим важным источником первичной тревоги является травма рождения (сепарационная тревога) и фрустрация телесных потребностей. Эти переживания, тоже присутствующие с самого начала жизни, ощущаются как причиняемые объектами. Даже если эти объекты воспринимаются как внешние, то посредством интроекции они превращаются во внутренних преследователей. Таким образом происходит подкрепление страха перед деструктивными импульсами, действующими изнутри.

Жизненная необходимость справляться с тревогой вынуждает Эго развивать фундаментальные механизмы защиты. Деструктивные импульсы частично проецируются наружу (отклонения инстинкта смерти от его первоначального направления) и, как я считаю, прикрепляются к первому внешнему объекту — материнской груди. Как отметил Фрейд, оставшаяся часть деструктивных импульсов продолжает существовать внутри организма, сдерживаемая в какой-то мере благодаря либидо. Однако ни один из этих процессов не достигает своих целей полностью, а следовательно, страх быть уничтоженным изнутри и тревога продолжают существовать. Это, на мой взгляд, вполне гармонично согласуется с присутствующим недостатком связности Эго и с его стремлением к распаду на части под давлением угроз и страхов.

Вопрос о том, возникают ли некоторые активные процессы расщепления внутри Эго, не возникает у нас даже в отношении наиболее ранних стадий развития. Как мы предполагаем, раннее Эго расщепляет объект и отношение к нему активным способом, что подразумевает наличие некоего активного расщепления самого Эго. В любом случае результатом расщепления является рассеивание деструктивных импульсов, которые кажутся источниками опасности. Я считаю, что первичная тревога, связанная со страхом быть уничтоженным деструктивной силой изнутри, вместе со спецификой ответа Эго, заключающегося в распаде на части или расщеплении себя, может быть крайне важным компонентом во всех шизофренических процессах.

Процессы расщепления в отношении к объекту

Деструктивные импульсы, проецируемые наружу, первоначально переживаются как оральная агрессия. Я убеждена, что орально-садистические импульсы, направленные на материнскую грудь, действуют с самого начала жизни. При этом я вполне согласна, что с началом периода прорезания зубов каннибалистические импульсы и желания значительно усиливаются (момент, который особенно подчеркивался Абрахамом).

Во время состояний фрустрации и тревоги орально-садистические и каннибалистические желания усиливаются, и тогда младенец ощущает, что он получает и сосок и саму грудь по частям. Следовательно, кроме разделения на «плохую» и «хорошую» грудь, которое производит ребенок в своих фантазиях, появляется еще и ощущение фрагментированности фрустрирующей груди, атакуемой ребенком в его орально-садистических фантазиях. Приносящую же удовлетворение грудь, принимаемую под влиянием доминирующего либидо, младенец ощущает как целостный объект. Этот первый внутренний хороший объект занимает центральное место в раннем Эго. Он противодействует процессам расщепления и рассеивания, содействуя увеличению связанности и интегрированности Эго. Первый внутренний хороший объект можно назвать инструментом формирования и укрепления Эго. Однако появившиеся у младенца ощущение того, что он имеет внутри целостный объект — хорошую грудь — может быть поколеблено фрустрацией и тревогой. В результате этого ребенку может стать очень сложно удерживать обособленные друг от друга представления о хорошей и плохой груди, и он начинает чувствовать, что и хорошая грудь тоже состоит из частей.

Я считаю, что Эго не способно к расщеплению объекта, внешнего или внутрипсихического, без того, чтобы соответствующий процесс расщепления имел место внутри самого Эго. Следовательно, фантазии и чувства по поводу состояния внутреннего объекта оказывают фундаментальное влияние на структуру Эго. Чем больше садизм превалирует в процессе инкорпорации объекта и чем более объект ощущается разбитым на части, тем более Эго подвергается опасности быть расщепленным в отношении к фрагментам переведенного во внутренний план объекта.

Описанные мною процессы вне сомнение тесно связаны с фантазийной жизнью ребенка. Тревоги, которые стимулируют механизм расщепления, по природе своей тоже фантастичны. И несмотря на то, что младенец расщепляет объект и самость только в фантазии, последствия этой фантазии являются весьма реальными. Происходит это потому, что фантазия приводит к ощущениям и отношениям (а позднее и мыслительным процессам), которые в действительности отделены друг от друга.

Расщепление в отношении проекции и интроекции

До сих пор я имела дело с процессом расщепления в основном как с наиболее ранним Эго-механизмом и защитой против тревоги. Интроекция и проекция с самого начала жизни так же используются для осуществления этой первичной задачи Эго. Проекция, как она была описана Фрейдом, происходит из отклонения инстинкта смерти от его первоначального направления, и, на мой взгляд, она помогает Эго преодолеть тревогу посредством избавления от опасности и всего плохого, что есть в нем. Интроекция хороших объектов, кроме того, используется Эго в качестве защиты от тревоги.

Тесно связаны с проекцией и интроекцией и другие механизмы. В данной работе я прежде всего попытаюсь осветить связь между расщеплением, идеализацией, отрицанием и механизмами проекции и интроекции. В том, что касается расщепления объекта, мы должны помнить, что во время состояний удовлетворения любовные чувства направляются на удовлетворяющую младенца грудь. Во время же состояний фрустрации ненависть и тревога преследования переносятся на фрустрирующую грудь. Идеализация тесно связана с расщеплением объекта, поскольку хорошие аспекты груди преувеличиваются и становятся защитой от страха преследующей груди. Несмотря на то, что идеализация таким образом проистекает из страха преследования, она, в то же время детерминируется мощью инстинктивных желаний, целью которых являются безграничное удовлетворение. Таким образом идеализация создает картину неистощимой и всегда щедрой — иначе говоря, «идеальной», груди.

Пример такого расщепления мы можем обнаружить в инфантильных галлюцинаторных удовлетворениях. Основные процессы, входящие в структуру идеализации, также принимают участие и в галлюцинаторном удовлетворении. Это определенно можно сказать о расщеплении объекта и отрицании как фрустрации, так и преследования. Происходит надежное обособление преследующего и идеализируемого объектов друг от друга. Однако происходит не только обособление плохого объекта от хорошего. Начинает отрицаться сам факт существования плохого объекта, а вместе с этим отрицается и ситуация фрустрации в целом. Отрицание охватывает и те неприятные ощущения, которые появляются в результате фрустрации. Этот процесс тесно связан с отрицанием психической реальности. Отрицание психической реальности становится возможным только благодаря сильному чувству всемогущества, которое является фундаментальной характеристикой ранней психики. Всемогущее отрицание существования плохих объектов и болезненных ситуаций является бессознательным эквивалентом уничтожения посредством деструктивных импульсов. Это затрагивает однако не только ситуацию и объект, которые отрицаются и уничтожаются — в результате страдает и объектное отношение. Таким же образом отрицается и уничтожается и часть Эго, из которой исходили чувства по отношению к объекту.

Следовательно, в галлюцинаторном удовлетворении мы можем выделить два различных, но взаимосвязанных процесса: всемогущее вызывание в воображении ( omnipotent conjuring ) идеального объекта и ситуации и столь же всемогущее уничтожение плохого, преследующего объекта и болезненной ситуации. Базируются оба эти процесса на расщеплении как объекта, так и Эго.

К сказанному можно добавить, что на этой ранней стадии расщепления отрицание и всемогущество играют роль, подобную той, которую играет вытеснение на более поздних этапах Эго-развития. Обдумывая важность процессов отрицания и всемогущего контроля для стадии развития, характеризуемой шизоидными механизмами и страхом преследования, уместно было бы вспомнить о присущих шизофрении маниях величия и преследования.

До этого момента, рассуждая о страхе преследования, я выделяла только оральный его элемент. Однако несмотря на то, что оральное либидо на этом этапе все еще сохраняет ведущее положение, на передний план начинают выходить либидинозные и агрессивные фантазии не-оральной природы. В результате подобных перемен происходит слияние оральных, анальных и уретральных импульсов как агрессивного, так и либидинозного характера. Кроме того, осуществляется трансформация воображаемых атак на материнскую грудь такого же рода атаки, осуществляемые на тело матери, которое начинает ощущаться младенцем так, как будто бы оно является продолжением груди. Происходит это даже до того, как мать начинает восприниматься в качестве целостного объекта. Бешенное нападение на тело матери в фантазиях младенца осуществляется по двум основным направлениям. Одно из них объединяет преимущественно оральные импульсы, стремления опустошить, искусать, исчерпать и лишить тело матери всех его хороших частей. (Мы обсудим в дальнейшем влияние этих импульсов на развитие объектных отношений в связи с интроекцией.) Другое направление атак имеет в своем основании анальные и уретральные импульсы и направлено на удаление опасных субстанций (экскрементов) наружу и помещение их внутри тела матери. Вместе с этими вредными экскрементами отторгаются и ненавидимые, отколовшиеся части самости младенца, проецируясь на мать, или, я скорее сказала бы, внутрь матери. Эти экскременты и плохие части самости символизируют не только нанесение повреждения объекту, но также обозначают и обладание, контроль над объектом. Таким образом, поскольку мать становится вместилищем плохих частей самости младенца, она не ощущается как сепарированная индивидуальность. Младенец ощущает ее как плохую самость.

Ненависть по отношению к различным частям собственной самости в значительной мере направляется теперь на мать. Это приводит к появлению специфических форм идентификации, которые образуют прототип агрессивного объектного отношения. Я предлагаю использовать для обозначения этих процессов термин «проективная идентификация». Когда проекция главным образом происходит от побуждения причинить вред матери и контролировать ее, младенец начинает ощущать мать в качестве преследователя.

Однако проецируются и выталкиваются наружу не только плохие части самости, но и хорошие. Экскременты в таком случае приобретают значение подарков. Части Эго, которые вместе с экскрементами проецируются в другого человека и выталкиваются наружу, представляют теперь хорошие части самости (т. е. те, по отношению к которым испытывается любовь). Идентификация, основывающая на этом типе проекции, опять же оказывает жизненно важное влияние на объектные отношения. Проекция хороших чувств и хороших частей самости вовнутрь матери существенно важна для формирования у младенца способности развивать хорошие объектные отношения и интегрировать свое Эго. Тем не менее, если эти проективные процессы имеют слишком сильный размах, то хорошие части личности ощущаются потерянными. В результате этого мать становится Эго-идеалом. Кроме того, этот процесс приводит к ослаблению и истощению Эго. Очень скоро такие процессы переносятся на других людей, в результате чего появляется сверхсильная зависимость от этих внешних представителей собственных хороших частей личности. Другим последствием этого процесса является возникновение страха перед ощущением потери способности любить. Происходит так потому, что любимые объекты ощущаются таковыми, являясь преимущественно представителями хороших частей самости.

Процесс отщепления частей самости и проецирования их в другие объекты таким образом является жизненно важным компонентом нормального развития, в той же мере, в которой он важен для формирования патологических объектных отношений.

Значимость влияния итроекции на объектные отношения столь же велика. Интроекция хорошего объекта, прежде всего материнской груди, является предпосылкой нормального развития. Ранее я уже описывала, как первый хороший объект становится центральной точкой в Эго и содействует увеличению его целостности и интегрированности. Еще одной характерной чертой наиболее раннего отношения к хорошему (внутреннему и внешнему) объекту является тенденция идеализировать его. В состояниях фрустрации или возрастания тревоги младенец испытывает побуждение обратиться в бегство и стремится к своему внутреннему идеализированному объекту как к средству спастись от преследования. Этот механизм может привести к различного рода серьезным нарушениям — когда страх преследования слишком силен, бегство к идеализируемому объекту приобретает чрезмерные масштабы, что сильно затрудняет Эго-развитие и нарушает объектные отношения. В результате Эго может ощущаться как полностью подчиненное и зависимое от внутреннего объекта, как некая оболочка. Вместе с неассимилированным идеализируемым объектом появляется и ощущение того, что Эго само по себе не имеет ни ценности, ни жизни. Я считаю, что при бегстве к неассимилированному идеализируемому объекту становятся неизбежными дальнейшие процессы расщепления внутри Эго. Происходит это потому, что одни части Эго пытаются слиться с идеальным объектом, в то время как другие стремятся справиться с внутренними преследователями.

Процессы расщепления Эго и внутренних объектов приводят к ощущению, что Эго разбито на части. Подобное ощущение равносильно состоянию дезинтеграции. В нормальном развитии переживаемые младенцем состояния дезинтеграции являются преходящими. Среди прочих факторов, помогающих преодолеть эти шизоидные состояния, можно особо выделить удовлетворение, получаемое от хорошего внешнего объекта. Способность младенца справляться с временными шизоидными состояниями тесно связана с огромной способностью к восстановлению и высокой эластичностью психики ребенка. Если же состояния расщепления, а, следовательно, дезинтеграции, которую не способно преодолеть Эго, наблюдается слишком часто и длятся слишком долго, то это, на мой взгляд, следует рассматривать как явный признак шизофренического заболевания, проявляющегося еще во младенчестве. Некоторые из признаков этого заболевания могут быть обнаружены уже в возрасте нескольких месяцев. Встречающихся же у взрослых пациентов состояния деперсонализации и шизофренической диссоциации, на мой взгляд можно рассматривать как регрессию в направлении инфантильных состояний дезинтеграции.

Если судить по моему клиническому опыту, чрезмерность страхов преследования и шизоидных механизмов в период раннего младенчества может оказывать губительный эффект на самые первые стадии интеллектуального развития младенца. Определенные формы психических дефицитов могут таким образом быть рассмотрены как принадлежащие к группе шизофренических. Соответственно, и при рассмотрении проблемы психических дефицитов у детей любого возраста мы не должны упускать из виду возможность шизофренического заболевания в период раннего младенчества.

До сих пор мы занимались рассмотрением некоторых из влияний, оказываемых чрезмерной интроекцией и проекцией на объектные отношения. Я умышленно не пыталась детально исследовать в этой работе множество факторов, которые в одних случаях содействуют преобладанию интроективных, а в других случаях — проективных процессов. В отношении нормальной личности можно сказать, что в ходе Эго-развития и построения структуры объектных отношений очень многое зависит от того, в какой мере был достигнут оптимальный баланс между интроекцией и проекцией на ранних стадиях развития. Это, в свою очередь, связано с процессом интеграции Эго и ассимиляцией внутренних объектов. Даже в том случае, если равновесие нарушается и тот или другой из этих процессов становится чрезмерным, существует все же некоторое взаимодействие между интроекцией и проекцией. Например, проекция преимущественно враждебного внутреннего мира, который подчинен страхам преследования, приводит к интроекции — обратному восприятию враждебного внешнего мира. И наоборот — интроекция искаженного и враждебного внешнего мира подкрепляет проекцию враждебного внутреннего мира.

Другим аспектом проективных процессов, как мы видим, является мощное проникновение внутрь объекта и контроль над ним со стороны частей самости. Вследствие этого интроекция может вызывать у младенца ощущение массированного проникновения окружающего мира вовнутрь, которое воспринимается им как возмездие за яростную проекцию. Это может привести к страху, что не только тело, но и психика младенца контролируется другими враждебно настроенными людьми. В результате могут возникнуть серьезные нарушения в процессе интроекции хороших объектов. Эти нарушения оказывают тормозящее влияние на все Эго-функции, а также на сексуальное развитие, и способны спровоцировать чрезмерный уход во внутренний мир. Уход этот однако обусловлен не только страхом перед интроекцией опасного окружающего мирра, но и страхом перед внутренними преследователями и вытекающим из него стремлением к слиянию с идеализируемым внутренним объектом.

Я уже упоминала, что проективная идентификация и расщепление, если они чрезмерны, могут привести к ослаблению и истощению Эго. Это ослабленное Эго среди прочего становится неспособно также к ассимиляции своих внутренних объектов, что приводит к ощущению контроля с их стороны. Опять же, подобное ослабленное Эго переживает свою неспособность принять обратно внутрь себя те части, которые были проецированы в окружающий мир. Все эти разнообразные нарушения, проявляющиеся в процессе взаимодействия проекции и интроекции, в определенной мере обусловлены чрезмерным расщеплением Эго. Такие нарушения оказывают губительное воздействие на связь между внутренним и внешним миром личности и, весьма возможно, являются источником развития некоторых форм шизофрении.

Проективная идентификация является основой многих ситуаций тревоги. Кратко упомяну некоторые из них. Фантазия о мощном проникновении в объект рождает тревоги, связанные с опасностями, которым может подвергнуться субъект внутри объекта. Например, стремление контролировать объект изнутри возбуждает боязнь быть контролируемым и преследуемым, находясь внутри его. Благодаря интроекции и реинтроекции проникновения в объект значительно усиливаются переживаемые субъектом ощущения внутреннего преследования. Эти ощущения все больше усиливаются по мере того, как реинтроецированный объект становится вместилищем представляющих опасность аспектов самости. Ассимиляция тревог этой природы, в которых Эго, так сказать, мечется между разнообразными внутренними и внешними ситуациями преследования, является базовым элементом паранойи.

Ранее я уже описывала возникающие у младенца фантазии о нападении и садистическом проникновении в материнское тело как дающие начало различным ситуациям тревоги (в особенности, страху быть заточенным и преследуемым внутри материнского тела), которые являются почвой для возникновения паранойи. Я также отмечала, что боязнь быть заключенным внутри материнского тела (а особенно, страх перед атаками со стороны пениса) является важным фактором, обуславливающим возникновение в дальнейшем нарушений мужской потенции (импотенции), а также лежащим в основании такого явления, как клаустрофобия.

Шизоидные объектные отношения

Обобщим теперь некоторые из обнаруженных нами нарушений объектных отношений у шизоидных личностей. Интенсивное расщепление самости и чрезмерная проекция приводят к тому, что персона, на которую направлены эти процессы, начинает восприниматься как преследователь. Поскольку деструктивные и ненавистные части самости, которые отщепляются и проецируются и, по ощущению младенца представляют опасность для любимого им объекта, появляется чувство вины. Кроме того, этот процесс проекции также подразумевает и перекладывание самого чувства вины с себя на других людей. Вина однако не уничтожается полностью, а ощущается как бессознательная ответственность за тех людей, которые стали представителями агрессивной части самости.

Другой характерной чертой шизоидных объектных отношений является их нарциссическая природа, происходящая от инфантильных интроективных и проективных процессов. Происходит это потому, что, как мы уже обсуждали ранее, когда Эго-идеал проективным путем переносится в другую персону, эта персона получает привилегию первоочередного объекта любви и восхищения, поскольку она представляет собой вместилище хороших частей самости. Подобным же образом отношение к другому человеку, базирующееся на проекции плохих частей самости вовнутрь Эго, имеет нарциссическую природу. В этом случае объект в той же мере является представителем части самости. Оба эти типа нарциссических отношений к объекту зачастую содержат сильно выраженные обсессивные черты. Стремление контролировать других людей является, как мы знаем, существенно важным элементом невроза навязчивых состояний. Потребность контролировать других людей может в какой-то мере быть объяснена отклонением от первоначального направления стремления контролировать части самости. Когда эти части подверглись чрезмерному проецированию в другого человека, единственным способом контролировать их остается контроль над самим этим человеком. Причины обсессивных механизмов могут таким образом быть обнаружены в специфической идентификации, которая является последствием инфантильных проективных процессов. Эта связь может также пролить немного света и на навязчивый элемент, часто являющийся одной из составляющих стремления к репарации (возмещению). С этой точки зрения, перед нами не только объект, по отношению к которому субъект испытывает чувство вины, но еще и часть самости субъекта, которую он стремится восстановить.

Все эти факторы могут привести к компульсивной привязанности к определенным объектам. Другим последствием может стать стремление избегать людей, чтобы избежать как деструктивных проникновений в них, так и опасности их возмездия. Страх подобных опасностей может проявлять себя в различных негативных установках объектных отношений. Например, один из моих пациентов рассказал мне, что он не любит людей, которые слишком сильно поддаются его влиянию, потому что, как ему кажется, они становятся слишком похожи на него и он устает от этого.

Еще одной характеристикой шизоидных объектных отношений является заметная искусственность и нехватка спонтанности. Бок о бок с этим идут серьезные нарушения ощущения себя или, как я бы это назвала, отношения к себе. Это отношение тоже кажется искусственным. Другими словами, психическая реальность и отношение к окружающей реальности в равной мере претерпевают нарушения.

Проекция отщепленных частей самости внутрь другой личности существенно влияет на объектные отношения, эмоциональную жизнь и на всю личность в целом. Чтобы проиллюстрировать это суждение, в качестве примера я возьму два универсальных и взаимосвязанных феномена: чувство одиночества и страх разрыва. Мы знаем, что один из источников депрессивных чувств, сопровождающих разрыв отношений с людьми, может быть обнаружен в страхе уничтожить объект направленными на него агрессивными импульсами. Но при тщательном рассмотрении в основании этого страха обнаруживаются расщепление и проективные процессы. Если агрессивные элементы доминируют в отношении к объекту и значительно усиливаются с переживанием фрустрации разрыва, то у личности появляется ощущение, что отколовшиеся части ее самости, спроецированные в объект, контролируют его агрессивным деструктивным путем. В то же время внутренние объекты, по ощущению личности, переживают опасность разрушения, подобно объектам внешним, в которых одна часть личности уже потеряна. В результате этого можно наблюдать серьезное ослабление, истощение Эго, появление ощущения, что ничто уже не способно его поддерживать. Соответственно, появляется и чувство одиночества. Хотя это описание в большей мере применимо к невротическим личностям, я считаю данный феномен общечеловеческим.

Следует подвергнуть серьезному исследованию тот факт, что и некоторые другие черты шизоидных объектных отношений, описанные мною ранее, также могут быть обнаружены, хотя и в меньшей степени и менее резких формах у нормальных людей. Примерами таких феноменов могут служить застенчивость, недостаток спонтанности или, с другой стороны, чрезмерно интенсивный интерес к людям.

Подобным же образом обычно встречающиеся нарушения мыслительных процессов тесно связаны с ходом развития во время параноидно-шизоидной стадии. Говорит в пользу этого и присущая всем нам подверженность утрате или значительному ухудшению логического мышления на короткий срок, что проявляется в отделенности друг от друга мыслей и ассоциаций и отщепления их от ситуации. Фактически, имеет место временное расщепление Эго.

Депрессивная позиция в отношении к параноидно-шизоидной позиции

До сих пор я уделяла внимание рассмотрению различных механизмов, тревог и защит, характерных для периода первых нескольких месяцев жизни ребенка. В этой секции мне бы хотелось более подробно рассмотреть последующие этапы развития младенца. Вместе с интроекцией целостных объектов, впервые имеющей место где-то в течение второй четверти первого года жизни, происходит заметный скачок в развитии в направлении интеграции, что неизбежно влечет за собой существенные изменения в объектных отношениях. Любимый и ненавидимый аспекты матери более не ощущаются ребенком обособленными в той мере, в какой это присутствовало на ранних стадиях. Результатом этих перемен становится рост страха потери, возникновение состояний, аналогичных скорби и сильному чувству вины, поскольку ребенок ощущает, что его агрессивные импульсы направлены против любимого им объекта. Таким образом на передний план постепенно выходит депрессивная позиция. Сам же опыт переживания депрессивных чувств, в свою очередь, содействует продолжающейся интеграции Эго, увеличивая понимание младенцем психической реальности и улучшая качественный уровень восприятия внешнего мира, а также способствуя синтезу внешней и внутренней ситуации.

Стремление к репарации, играющее важную роль на этой стадии, может быть рассмотрено как следствие возрастающей синтетической деятельности и более глубокого проникновения в психическую реальность. Репарационные устремления представляют собой более реалистичный внутренний отклик на переживание горя, вины и страха, происходящих от собственной враждебности к «хорошим» объектам. Поскольку стремление к репарации или защите поврежденных объектов подготавливает почву для более удовлетворительных объектных отношений и сублимаций, можно сказать, что оно, в свою очередь, содействует и увеличению уровня синтеза, а также вносит вклад в процесс интеграции Эго.

В течение второй половины первого года младенец совершает несколько имеющих первостепенное значение шагов в развитии в направлении преодоления депрессивной позиции. Шизоидные механизмы однако все еще сохраняют свою значимость, хотя и претерпевают модификацию, теряя при этом в силе. В процессе изменений снова и снова переживаются ранние ситуации тревоги. Преодоление параноидно-шизоидной и депрессивной позиций, происходящее в течение первых лет детства, играет существенно важную роль в инфантильном неврозе. С развитием этого процесса наблюдается ослабление силы тревог, объекты становятся менее идеализированными и пугающими, а Эго — более целостным. Все эти перемены взаимосвязаны с возрастанием уровня восприятия реальности и адаптации к ней.

Если в течение параноидно-шизоидной позиции развитие происходило отличным от нормального путем, и младенец не способен (в силу внешних или внутрипсихических причин) совладать с влиянием депрессивной тревоги, то возникает порочный круг: слишком сильный страх преследования, а соответственно и слишком сильные шизоидные механизмы лишают Эго способности преодолеть депрессивную позицию. Это вынуждает Эго регрессировать к параноидно-шизоидной позиции и подкрепляет ранние страхи преследования и шизодные феномены. Таким образом закладывается базис для возникновения во взрослой жизни различных форм шизофрении. Подобного рода регрессии не только подкрепляют точки фиксации шизоидной позиции, но еще и увеличивают опасность наступления состояний дезинтеграции. Другим их последствием может стать укрепление депрессивных характеристик личности.

Внешний опыт, вне сомнения, играет в этом развитии очень значимую роль. В случае одного из моих пациентов, который ярко демонстрировал сочетание депрессивных и шизоидных черт, анализ выявил огромную значимость переживаний его раннего детства. Это проявилось в такой мере, что на некоторых сеансах у пациента даже стали появляться физические ощущения в области гортани и органов пищеварения.

Этот случай непосредственно связан с нашей темой, поэтому он заслуживает более подробного рассмотрения. Пациент был внезапно отлучен от груди в возрасте четырех месяцев по причине болезни матери. Кроме того, на протяжении четырех недель он был лишен даже возможности видеться с ней. Когда мать вернулась, то обнаружила в младенце серьезные перемены. До ее болезни он был живым малышом, активно интересовался своим окружением, теперь же казалось, что он утратил все свои интересы. Младенец стал апатичным. Он довольно легко перешел на искусственное питание и почти никогда не отказывался от еды. Но от этой пищи он больше не рос. Младенец быстро стал терять вес, у него появились серьезные проблемы с пищеварением. И только в конце первого года жизни, когда он получил возможность расширить свой рацион за счет других видов пищи, ребенок смог восстановить нормальный темп физического развития.

В ходе анализа была освещена проблема влияния упомянутых переживаний на общий ход развития личности пациента. Во взрослой жизни его мировоззрение и жизненные позиции основывались на паттернах, заложенных на тех ранних стадиях. Например, снова и снова давала знать о себе тенденция без разбора поддаваться влияниям других людей, а фактически — жадное принятие всего, что бы ни предлагалось. Наряду с этим присутствовало огромное недоверие, которое сопровождало процесс интроекции. Этот процесс постоянно подвергался нарушениям по вине тревоги различного происхождения, которая кроме всего прочего еще и содействовала увеличению жадности.

Рассматривая материал этого анализа в целом, я прихожу к заключению, что к моменту внезапной утраты груди и матери пациент уже в некоторой мере обладал сформированным отношением к целым хорошим объектам. Он, вне сомнения, уже вступил на депрессивную позицию, но не смог успешно преодолеть ее. В результате параноидно-шизоидная позиция стала регрессивно усиливаться. Это проявилось в «апатии», последовавшей за периодом, когда ребенок уже стал выражать живой интерес к своему окружению. Факт того, что он уже достиг депрессивной позиции и смог интроецировать целые объекты различными путями давал о себе знать в структуре его личности. Он в действительности обладал развитой способностью любить и имел страстное стремление к целостным и хорошим объектам. Характерной особенностью его личности было желание любить людей и доверять им. Бессознательно же он стремился воссоздать и укреплять снова хорошую и целую грудь, которой он уже однажды обладал, и которую потерял.

Связь между шизоидными и маникально-депрессивными феноменами

Некоторые колебания между параноидно-шизоидной и депрессивной позициями всегда имеют место и это является частью нормального развития. Между этими двумя стадиями не может быть проведена четкая разграничительная линия. Более того, модификация тревог является ступенчатым процессом и феномены двух позиций в течение некоторого времени в какой-то мере остаются смешанными и взаимодействующими друг с другом. По моему мнению, в ходе патологического развития подобное взаимодействие определяет клиническую картину некоторых форм шизофрении и маникально-депрессивных расстройств.

Для того, чтобы проиллюстрировать эту связь, я вынуждена буду кратко воспроизвести кое-что из имеющегося в моем распоряжении клинического материала. Я не собираюсь приводить здесь истории болезней в полном объеме, а ограничусь обсуждением отдельных отобранных мною фрагментов, тесно связанных с обсуждаемой темой. Пациентка, интересующая нас в этой связи, представляла собой ярко выраженный случай маникально-депрессивного заболевания (диагностированного как таковое несколькими психиатрами).

Налицо были все сопутствующие этому расстройству характеристики: присутствовало чередование маниакальных и депрессивных состояний, имелись сильные суицидальные тенденции, которые приводили к повторяющимся попыткам совершить самоубийство. Кроме того, в наличии имелись и многие другие характерные черты мании и депрессии. В ходе анализа этой пациентки была достигнута стадия, на которой мы добились серьезных реальных перемен. Они заключались не только в прекращении маниакально-депрессивных циклов, но и в фундаментальных изменениях в структуре ее личности и объектных отношений. Получила развитие продуктивность, что проявилось в самых разных направлениях. Появилось настоящее (не маниакального типа) ощущение счастья. После этого наступила следующая фаза, появление которой было отчасти спровоцировано внешними обстоятельствами. Эта стадия, длившаяся несколько месяцев, характеризовалась особым стилем сотрудничества пациентки с аналитиком. Пациентка приходила регулярно, не пропуская аналитических сеансов, довольно легко давала свободные ассоциации, рассказывала сновидения и предоставляла материал для анализа. Однако в ходе работы отсутствовал какой-либо эмоциональный отклик на мои интерпретации и зачастую даже ощущалась пренебрежение к ним. Сознательное подтверждение того, что я ей предлагала, появлялось с ее стороны очень редко. Тем не менее материал, которым пациентка отвечала на мои интерпретации, отчетливо отражал эффект, который они оказывали на бессознательное. Мощное сопротивление, проявившееся на этой стадии, своим происхождением было обязано только одной из частей ее личности, в то время как другая часть отзывалась на аналитическую работу. И дело было не только в том, что часть ее личности не сотрудничала со мною. Казалось, что эти части не взаимодействуют друг с другом, и в таких случаях анализ не способен был помочь пациентке достичь синтеза. В течение этого периода она приняла решение прервать лечение. Внешние жизненные обстоятельства во многом посодействовали принятию такого решения. Был назначен срок последнего сеанса.

В этот назначенный заранее день во время сеанса она рассказала мне о сновидении следующего содержания: слепой человек в ее сне очень переживал по поводу своей слепоты; но он, казалось, успокаивал и утешал себя тем, что прикасаясь к платью, в которое была одета пациентка, он на ощупь мог узнать как оно застегнуто. Платье из этого сна напомнило пациентке одно из ее детских платьиц, которое очень высоко застегивалось (до самого горла). После этого пациентка выдала еще две ассоциации относительно этого сна. Она, хотя и с некоторым сопротивлением, все же признала, что слепой человек из ее сна — это она сама. В связи с платьем, застегивающимся под самое горло, она отметила, что как бы снова влезла в сою прежнюю оболочку. В интерпретации я высказала предположение, что пациентка в этом сновидении бессознательно выражает свою «слепоту» в отношении собственных проблем, и что ее решение, касающееся курса лечения, как и другие решения, которые она принимает в своей жизни, не согласуются с ее бессознательным знанием. Это также было заметно по ее предположению о том, что она влезла в свою прежнюю оболочку, имея в виду, что она «закрылась», «застегнулась по самое горло». Это ощущение было хорошо знакомо ей по прежним состояниям, переживавшимся ранее в ходе анализа. Таким образом и бессознательный инсайт, и даже некоторое сотрудничество на сознательном уровне (признание того, что именно она была слепцом из сна и того, что она замыкается в своей «оболочке») происходило от изолированных частей ее личности. Интерпретация этого сна фактически не дала никакого эффекта и не повлияла на решение пациентки прервать анализ к концу этого, назначенного заранее часа.

Природа определенных затруднений, неожиданно встретившихся в этом анализе, как и в других подобных случаях, более явно проявила себя в течение нескольких следующих месяцев после внезапного прекращения лечения. Суть этих затруднений представляла собой смесь из шизоидных и маниакально-депрессивных характеристик, которые определяли сущность заболевания пациентки. На всем протяжении ее анализа, даже на самых ранних стадиях, когда депрессивные и маниакальные состояния достигли пика своего накала, шизоидные и депрессивные механизмы зачастую действовали одновременно. Бывали, например, часы, когда пациентка была особенно очевидно подавлена, переполнена упреками по отношению к себе и чувством собственной малоценности. Слезы текли по ее щекам, и даже ее поза выражала безнадежность и отчаяние. И тем не менее, в ответ на мои интерпретации этих проявлений она заявляла, что вообще ничего не ощущает, оставаясь абсолютно отстраненной от чувств, о которых я говорила в интерпретации. За этим следовали упреки к себе по поводу того, что она не чувствует ничего вообще, оставаясь абсолютно пустой. На таких сеансах у пациентки наблюдалась скачка идей, ее мысли казались разбитыми, а их выражение было несвязным.

Обычно после интерпретаций бессознательных причин, лежавших в основании подобных состояний, случались сеансы, во время которых эмоции и депрессивная тревога проявляли себя значительно более полно. Мышление и речь в эти периоды были более связными.

Эта тесная связь между депрессивными и шизоидными феноменами проявляла себя, хотя и в различных формах, в течение всего ее анализа. Особенно же отчетливой она стала в период, предшествовавший вышеописанному прерыванию лечения.

Я уже затрагивала вопрос о существовании в ходе развития ребенка связи между параноидной-шизоидной и депрессивной позициями. Теперь же возникает вопрос, — является ли эта присутствующая в развитии связь базисом для смешения данных характеристик в маниакально-депрессивных, равно как и в шизофренических расстройствах. Если эта экспериментальная гипотеза найдет свое подтверждение, станет возможным вывод о существовании значительно более тесной взаимосвязи шизофренической и маниакально-депрессивной групп расстройств, чем предполагалось ранее. Вышеупомянутые выводы могли бы стать объяснением и для тех случаев, в которых, по моему мнению, дифференциальная диагностика между меланхолией и шизофренией чрезвычайно сложна. Я была бы очень благодарна моим коллегам, имеющим достаточный психиатрический материал, если в дальнейшем им удастся пролить больше света на мои предположения.

Некоторые шизоидные защиты

Принято считать, что шизоидные пациенты значительно сложнее поддаются анализу, чем пациенты маниакально-депрессивного типа. Их отстраненность, лишенное эмоций отношение, нарциссические элементы в их объектных отношениях (о чем я упоминала ранее), особая разновидность враждебности, пропитывающей все отношение пациента к аналитику — все это вместе создает очень сложный тип сопротивления. Я считаю, что причина неудачи контакта с пациентом в таких случаях и его нечувствительность к интерпретациям аналитика во многом коренится в действии процессов расщепления. Пациент чувствует себя отстраненным, находящимся где-то вдалеке отсюда, у аналитика же соответственно складывает ся впечатление, что значительная часть личности пациента и его эмоций является недоступной. Пациенты с шизоидными чертами личности часто могут сказать: «Я слышу, что Вы говорите. Вполне возможно, что Вы правы, но для меня это не имеет никакого значения». Часто они говорят о том, что чувствуют себя так, как будто бы их здесь нет. Выражение «не имеет значения» в подобных случаях не подразумевает активного неприятия интерпретации, а скорее говорит о том, что части личности и эмоций расщеплены. Подобные пациенты, следовательно, могут не справляться с интерпретациями — будучи не в состоянии ни принять их, ни отклонить.

Я проиллюстрирую процессы, лежащие в основании таких состояний отрывками материала, полученного в результате анализа одного из моих пациентов. Интересующий нас сеанс начался с того, что пациент сообщил мне о своей тревоге и о том, что он не может понять ее причины. Затем он стал сравнивать себя с людьми более удачливыми и преуспевающими, чем он сам. Эти его высказывания также определенным образом касались меня. Постепенно на передний план вышли очень сильные чувства фрустрации, зависти и обиды. Когда я проинтерпретировала эти чувства как направленные против аналитика и говорящие о желании уничтожить его (воспроизвожу здесь только суть моей интерпретации), настроение пациента резко изменилось. Тон его голоса стал однообразным, он заговорил медленно и невыразительно, сообщив, что чувствует огромную отстраненность от всей этой ситуации, добавив, что интерпретации кажутся ему верными, но для него лично не имеют никакого значения. У него на самом деле пропали все желания, и его больше ничего не волновало.

Следующие мои интерпретации были сфокусированы именно на этой резкой перемене настроения.

Я высказала предположение, что на момент произнесения моей интерпретации опасность уничтожить меня стала особенно реальна для пациента, а его спешное согласие было следствием боязни потерять меня. Вместо депрессии и чувства вины, которые обычно возникали вслед за подобными интерпретациями на некоторых стадиях его лечения, в этот раз пациент попытался справиться с тревогой посредством особого метода расщепления. Как мы знаем, в аналитической ситуации под давлением амбивалентности, конфликта и вины фигура аналитика часто расщепляется, что приводит к чередованию любви и ненависти, которые испытываются по отношению к терапевту. В другом случае отношение к аналитику может быть расколото таким образом, что терапевт воспринимается как хорошая (плохая) фигура в то время, как какой-либо другой значимый персонаж превращается в противоположную фигуру. Но это не та разновидность расщепления, которая была использована в нашем случае. В этом случае пациент отщепил те части себя, т. е. своей самости, которые, как ему казалось, могут быть опасны и враждебны по отношению ко мне. Он таким образом направил свои деструктивные импульсы не на объект, а на Эго, в результате чего часть Эго временно оказалась за рамками существования. В бессознательной фантазии это было равносильно уничтожению части его личности. Срабатывание этого особого механизма позволило направить деструктивные импульсы против части собственной личности, результатом чего стало рассеивание эмоций и удержание тревоги в латентном состоянии.

Следствием моей интерпретации вышеупомянутых процессов была еще одна перемена настроения — пациент стал эмоционален, сообщил, что чувствует себя так, как будто бы он в этот момент рыдает. Отмечалась общая подавленность, которая однако сочеталась с ощущением возросшей цельности. В завершение всего было выражено чувство голода.

Интенсивное отщепление и уничтожение частей личности под давлением тревоги и вины, как свидетельствует мой опыт, является очень важным шизодным механизмом. Кратко обратимся к следующему примеру. Пациентка увидела во сне следующую ситуацию: она должна справиться со злой, испорченной девочкой, которая была полна решимости убить кого-то. Женщина в сновидении пыталась как-нибудь повлиять на ребенка, контролировать его. Кроме того она добивалась от девочки некого признания, которое должно было смягчить ее участь. Но успеха она в этом деле не достигла. Аналитик тоже являлся частью сновидения, и его присутствие создавало ощущение, что он способен помочь пациентке справиться с ребенком. Затем, чтобы запугать ребенка и не дать ему причинить кому-то вред, женщина подвешивала ребенка на веревке на ветке дерева. Сновидение прерывалось пробуждением именно в тот момент, когда женщина уже собралась потянуть веревку и убить ребенка. В данной части сновидения аналитик снова присутствовал и снова оставался пассивным.

В данной статье я привожу только существенно важные и непосредственно затрагивающие нашу тему выводы, полученные при анализе этого сновидения. Во-первых, личность пациентки во сне была расщеплена на две части, злого и неконтролируемого ребенка, с одной стороны, и персону, которая пыталась повлиять на него, с другой. Ребенок, вне сомнений, символизировал множество фигур из ее прошлого, но в данном контексте девочка главным образом олицетворяла одну из частей самости пациентки. Другим выводом был такой: именно аналитик был тем человеком, которого ребенок собирался убить. Моя роль в сновидении отчасти заключалась в том, чтобы предотвратить это убийство. Уничтожение ребенка, убийство, к которому вынуждена была прибегнуть пациентка, символизирует собой уничтожение одной из частей ее личности.

Возникает вопрос: каким образом шизоидные механизмы уничтожаемой части самости связаны с вытеснением, которое, как мы знаем, направлено против представляющих опасность импульсов. Это однако проблема, которой я не могу уделить внимание в данной работе.

Естественно, что перемены в настроении не всегда дают о себе знать так драматично, как это произошло во время сеанса, упомянутого в первом примере этого раздела. Но я и в других случаях обнаружила, что интерпретация специфических истоков расщепления содействует прогрессу в направлении синтеза. Интерпретации такого рода должны детально затрагивать существующую «здесь и сейчас» ситуацию переноса, включая, конечно, связи с прошлым. Кроме того, они должны содержать в себе обращение к подробностям ситуаций тревоги, которые вынудили Эго регрессировать к шизоидным механизмам. Синтез, происходящий в результате интерпретаций подобного рода, сопровождается депрессией и тревогой, которые могут иметь различную форму. Постепенно эти депрессивные «волны», следующие за возрастанием интеграции, приводят к ослабеванию шизоидных феноменов и к фундаментальным переменам в объектных отношениях.

Латентная тревога у шизоидных пациентов

Я уже упоминала о нехватке эмоций, которая превращает шизоидных личностей в «неотзывчивых» пациентов. Этому сопутствует отсутствие у них тревоги. Следовательно, потеряна одна из важных опор аналитической работы, поскольку другие типы пациентов имеют высокий уровень демонстрируемой и латентной тревоги. Ослабление же ее, происходящее в результате аналитических интерпретаций, становится опытом, увеличивающим способность таких пациентов сотрудничать с терапевтом.

Недостаток тревоги у шизоидных пациентов является только видимостью. Действие шизоидных механизмов подразумевает рассеивание эмоций, включающих тревогу, но эти рассеянные элементы продолжают существовать в пациенте. Такие пациенты обладают определенными формами латентной тревоги. Тревога удерживается в латентном состоянии посредством особого метода рассеивания. Наличие ощущения дезинтеграции, неспособности переживать эмоции, ощущение утраты объектов — фактически является эквивалентом переживания тревоги. Это проясняется с достижением прогресса в направлении синтеза. Следующее за этим огромное облегчение, которое испытывает пациент, проистекает от ощущения, что окружающий и внутренний мир не только становятся ближе друг к другу, но еще и возвращаются к жизни. В такие моменты при взгляде назад создается впечатление, что когда эмоции были потеряны, отношения были смутными и неопределенными. Присутствовало ощущение, что части личности утрачены, а все вокруг казалось погибшим. Все эти переживания равносильны тревоге очень серьезной природы. Эта тревога, удерживавшаяся благодаря рассеиванию в латентном состоянии, все же в некоторой мере постоянно переживалась. Формы ее однако отличны от латентной тревоги, присутствующей в других случаях.

Интерпретации, направленные на синтез расколотой самости, включая и последствия рассеивания эмоций, предоставляют тревоге возможность постепенно быть пережитой как таковой. Несмотря на то, что это длительный процесс, мы фактически способны только сводить вместе мыслительные представления, но никак не произвольно извлекать на поверхность эмоции, содержащие тревогу.

Я также обнаружила, что интерпретация шизоидных состояний предъявляет особые требования к нашей способности формулировать свои замечания в интеллектуально четкой и недвусмысленной форме, в которой бы уже была заложена связь между сознательным, предсознательным и бессознательным компонентами. Это конечно всегда является одной из задач, стоящих перед нами, но это требование обретает особый вес в ситуации недоступности эмоций пациента, когда мы, кажется, адресуемся только к его интеллекту, к тому же еще и ослабленному.

Возможно, те несколько кратких советов, которые я дала в этом разделе, в какой-то мере применимы также и к технике психоаналитической работы с шизофреническими пациентами.

Общие выводы

В этой секции я обобщу некоторые из заключений, представленных в данном разделе. Одним из его ключевых моментов является предположение о том, что в первые несколько месяцев жизни тревога переживается преимущественно как страх преследования. Кроме того, она вносит свой вклад в формирование определенных механизмов и защит, являющихся отличительной особенностью параноидно-шизоидной позиции. Особенно выделяется среди этих защит механизм расщепления внутренних и внешних объектов, эмоций и Эго. Эти механизмы и защиты являются частью нормального развития и в то же время формируют базу для последующих шизофренических расстройств. В этом разделе я описала процессы, лежащие в основании идентификации через проекцию, как комбинацию отщепившихся частей самости и проецирование их на другую персону. Кроме того, рассматриваются влияния, оказываемые этой идентификацией на развитие нормальных и шизоидных объектных отношений. Наступление депрессивной стадии является моментом, в котором, посредством регрессии, могут укрепляться шизоидные механизмы. Я также выдвинула предположение, говорящее о близкой связи между маниакально-депрессивными и шизоидными расстройствами. Эта связь, по моему мнению, базируется на взаимодействии между параноидно-шизоидной и депрессивной инфантильными позициями.

Приложение

Фрейдовский анализ случая Шребера содержит в себе обилие материала, имеющего непосредственное отношение к рассматриваемой нами теме. Но под давлением объективных обстоятельств в рамках данной работы я затрону лишь некоторые из выдвигаемых Фрейдом положений. Шребер очень ярко описывает расщепление души его лечащего врача Флечига, который для него символизировал любимый и преследующий объект. «Душа Флечига», некогда представлявшая собой систему «частей души», расщепляется на целых сорок или шестьдесят «подчастей». Души эти умножались до тех пор, пока не стали «помехой». Когда это случилось, Бог обрушил на них свой гнев, в результате чего из огромного количества душ Флечига было спасено только «одна-две формы». Другой момент, на котором делает ударение Шребер, это последовавшая за истреблением медленная и постепенная утрата оставшимися фрагментами души как своей мощи, так и своего рассудка. Один из выводов, сделанных Фрейдом в ходе анализа этого материала, заключается в том, что преследователь представлял собою образ, расщепленный между Богом и Флечигом, т. е. был образован из частей, отщепившихся от этих двух образов. Кроме того, Фрейд обнаружил, что Бог и Флечиг символизируют отца и брата пациента. Обсуждая разнообразие форм фантазий Шребера об уничтожении мира, Фрейд говорит: «... в любом случае конец света был следствием конфликта, который разразился между Шребером и Флечигом, или, в соответствии с этиологией, принятой на втором этапе его иллюзий, последствием неразрывных уз, которые образовывались между ним и Богом...» (указ. соч., с. 455—466).

Я могу предположить, продолжая развивать линию размышлений, представленных в данном разделе, что разделение души Флечига на множество душ было не только расщеплением объекта, но еще и проекцией ощущения Шребера, что его Эго было расщеплено. Здесь я только упомяну о связи подобного процесса расщепления с процессом интроекции. Само собой напрашивается предположение о том, что Бог и Флечиг также символизировали части самости Шребера. Конфликт между Шребером и Флечигом, которому Фрейд приписывал ведущую роль в формировании иллюзий мировой катастрофы, нашел свое выражение в истреблении Богом душ Флечига. На мой взгляд, это истребление символизирует уничтожение одной частью личности других частей — что, как я считаю, является следствием действия шизоидного механизма. Тревоги и фантазии, связанные с внутренними разрушениями и Эго-дезинтеграцией непосредственно обусловлены действием этого механизма. Они проецировались в окружающий мир и легли в основание иллюзий его разрушения.

В отношении процессов, которые послужили почвой для параноидной «катастрофы мира», Фрейд приходит к следующим выводам: «Пациент отвел от окружающего мира в общем, и от окружавших его людей, в частности, либидинозный катексис, который ранее был сцеплен с ними. Таким образом, все окружавшее стало ему безразличным и не имеющим к нему непосредственного отношения. Данная ситуация средствами вторичной рационализации должна была быть объяснена как существование чудесного и странного устройства. Конец света был проекцией его внутренней катастрофы, поскольку его субъективный мир пришел к своему концу в тот момент, когда он, Шребер, отнял у него свою любовь» (там же, с. 456—457). Это объяснение довольно точно характеризует тот развал в отношениях с миром и людьми, и те нарушения в объектном либидо, которые привели к таким результатам. Но в ходе дальнейшего рассмотрения данного случая Фрейд обращает внимание на новые его аспекты (с. 461—462). Он говорит: «Мы больше не можем уходить от обсуждения вопроса о возможности того, что нарушения либидо могут взаимодействовать с катексисом Эго в такой мере, что мы можем наблюдать обратную возможность, а именно — вторично индуцированные нарушения либидинозных процессов могут быть результатом болезненных перемен, происходящих в Эго. Действительно, весьма вероятно, что процессы подобного рода вносят свой вклад в формирование отличительных характеристик психозов». Именно эта возможность, о которой говорится в последних двух предложениях, является связующим звеном между фрейдовским объяснением «мировой катастрофы» и моей гипотезой. «Болезненные перемены в Эго» обусловлены, как мы выяснили ранее, чрезмерностью процессов расщепления, действовавших в раннем Эго. Эти процессы неразрывно связаны с инстинктивным развитием и с тревогами, начало которым дают инстинктивные желания. В свете позднейшей фрейдовской теории инстинктов жизни и смерти, которая пришла на смену теории эгоистических и сексуальных инстинктов, нарушения в распределении либидо предполагают разделение либидо и деструктивных импульсов. Механизм уничтожения одной частью Эго других, по моему мнению, лежит в основании фантазий о «мировой катастрофе» (истреблении Богом душ Флечига) и основывается на преобладании деструктивных импульсов над либидо. В свою очередь, какие-либо нарушения в распределении нарциссического либидо тесно связаны с отношением к интроецированным объектам, которые (согласно моим выводам) с самого начала жизни участвуют в образовании частей Эго. Взаимодействие между нарциссическим либидо и объектным либидо соответствует подобного рода взаимодействию между отношениями к интроецированным и внешним объектам. Если Эго и переведенные во внутренний план объекты ощущаются разбитыми на части, то младенцем переживается внутренняя катастрофа, которая распространяется и на внешний мир, проецируясь на него. Подобные состояния тревоги, связанной с внутренней катастрофой, согласно гипотезам, обсуждавшимся в данном разделе, возникают в течение параноидно-шизоидной стадии и образуют базис для позднейшего развития шизофрении. По мнению Фрейда, диспозиционная фиксация на dementia praecox должна происходить на очень ранних этапах развития. В отношении dementia praecox , которую он отличал от паранойи, Фрейд говорил: «Диспозиционная точка фиксации должна, следовательно, быть расположена значительно ранее, чем в случае паранойи.

Точка фиксации должна находиться где-то в начале периода развития от аутоэротизма к объектной любви». Мне хотелось бы затронуть еще одно умозаключение Фрейда в отношении анализа случая Шребера. Я предполагаю, что истребление душ, приведшее в конце концов к тому, что души были редуцированы до нескольких разновидностей, было частью попыток, направленных на выздоровление. Истребление можно рассматривать как уничтожение сделанного, можно сказать, как исцеление, сопряженное с отщеплением и уничтожением частей Эго самим же Эго. В результате этого процесса были оставлены всего лишь несколько разновидностей души, которые, как мы можем предположить, были намерены сохранить свою прежнюю мощь и разумность. Эти усилия, направленные на выздоровление, осуществлялись однако очень деструктивными средствами, которые использовало Эго против себя и своих интроецированных объектов.

Фрейдовский подход к проблеме шизофрении и паранойи имеет фундаментальное значение. Произведенный им анализ Шребера (можно также упомянуть и работу Абрахама, в которой он ссылается на Фрейда) открывает перед нами возможность понимания психозов и процессов, лежащих в их основании.

Развитие в психоанализе

Книга «Развитие в психоанализе» (1952 г.) представляет собой оригинальное исследование раннего развития ребенка, подводящее итог долгому периоду научной деятельности школы Мелани Кляйн. Работа увидела свет в результате знаменитой «Дискуссии о противоречиях» 1943-1944 гг. между представителями Британского психоаналитического общества и Венской психоаналитической группы. Она является уникальным документом истории психоаналитического движения, важнейшей вехой развития психоаналитической мысли. Подробное изложение взглядов М. Кляйн на раннее развитие отношений, бессознательные фантазии ребенка, примитивные защитные механизмы, проявления инстинктов жизни и смерти будет интересно всем специалистам в области психотерапии и психологии развития.