Теория и практика психоанализа

Проблема согласия на неудовольствие. Дальнейшие шаги в познании чувства реальности

Вскоре после моего знакомства с психоанализом я столкнулся с проблемой чувства реальности, функция которого, казалось бы, находится в столь резкой противоположности с тенденцией бегства от неудовольствия и тенденцией вытеснения, обычно легко доказуемыми в душевной жизни. «Вчувствовавшись» в инфантильную психику, я пришел к заключению, что ребенку, которого защищают от неудовольствия, все существующее должно представляться сначала абсолютно единообразным, так сказать «монистическим»; только позднее он начинает разделять вещи на «добрые» и «злые», отделять «Я» от окружающего мира, а внутреннее — от внешнего; на этой ступени становятся идентичными понятия «чужое» и «враждебное». В другой работе я попытался теоретически реконструировать поворотный пункт в развитии от принципа удовольствия к принципу реальности. Я выдвинул предположение, что ребенок, пока он не испытал первого разочарования, чувствует, что обладает безусловным всемогуществом, сохраняя это чувство и тогда, когда эффективность его «хотения», то есть фактическое исполнение желаний, связывается с соблюдением определенных условий; и так происходит до тех пор, пока возрастающее количество и сложность условий не принудят его к отказу от чувства всемогущества и признанию реальности. Однако в той работе ничего не было сказано о внутренних процессах, которые должны сопровождать это превращение, имеющее такое важное значение для развития личности; наше проникновение в более глубокие основы психического, особенно в инстинктивную жизнь, в то время еще не было глубоким. С тех пор, благодаря фундаментальным работам Фрейда о жизни инстинктов и его открытиям в области анализа «Я», мы приблизились к этой цели, но бездна, пролегающая между жизнью инстинктов и интеллектуальностью, все еще существует. Для ее преодоления требовалось то великое упрощение, к которому Фрейд смог в конце концов свести все многообразие инстинктов; я имею в виду его констатацию полярности инстинктов, лежащей в основе всего живого, — инстинкта жизни (Эрос) и инстинкта смерти или разрушения. И все-таки только недавно вышедшая в свет работа Фрейда: «Отрицание» ( Imago , 1925, Heft 3), под скромным титулом которой скрываются начала биологически обоснованной психологии мыслительных процессов, связала друг с другом разрозненные прежде обрывки наших знаний. Как всегда, Фрейд и на этот раз стоит на твердой почве аналитического опыта и крайне осторожен в обобщениях. Здесь я хотел бы еще раз обратиться к проблеме чувства реальности в свете фрейдовского открытия. Открытие это заключается в том, что переходной фазой между игнорированием действительности и ее признанием является психологический акт отрицания действительности; чужой, а потому враждебный внешний мир можно осознать, невзирая на неудовольствие, если снабдить его знаком отрицания; то есть не признавая его. Таким образом, в негативизме, в тенденции к устранению мы видим в действии те вытесняющие властные силы, которые первично приводили к полному игнорированию любого неудовольствия; негативно-галлюцинаторное игнорирование больше не удается полностью, неудовольствие больше не игнорируется, а включается в содержание восприятия как нечто негативное. Естественно, сразу возникает вопрос: что же еще должно произойти, чтобы устранить с пути последнее препятствие для признания и сделать возможным согласие на какое-то неудовольствие, то есть упразднить тенденцию к вытеснению.

Не стоит обольщаться: ответ на этот вопрос дать нелегко; хотя достаточно ясно благодаря открытию Фрейда, что согласие на неудовольствие никогда не бывает однозначным, оно имеет двойственную природу: сначала делается попытка отрицать неудовольствие как факт, затем наступает новое напряжение сил, чтобы отрицать уже это отрицание. Позитив (в данном случае — признание плохого) в сущности всегда является результатом двух негативов, двух отрицаний. Обращаясь к знакомой нам области психоанализа, мы можем отождествить полное игнорирование с психическим состоянием ребенка, который еще отворачивается от любого неудовольствия; я уже давно искал в этой стадии детства «пункт фиксации» психозов и интерпретировал как регрессию к этой фазе неиссякаемую способность паралитика с манией величия беспрестанно ощущать себя счастливым. Как показал Фрейд, фаза отрицания имеет аналогии в поведении пациентов во время курса лечения и вообще в неврозе, ведь последний тоже является результатом какого-то вытеснения, удавшегося только наполовину или неудавшегося вообще, и всегда представляет собой нечто «отрицаемое», то есть негатив перверзии. Процесс окончательного признания неудовольствия или согласия на неудовольствие разыгрывается на наших глазах и означает успех наших терапевтических усилий при лечении невроза. Если обратить внимание на детали этого процесса, то появится шанс сформировать о нем представление.

Мы видим, что в высшей стадии перенесения пациент признает свою преисполненность неудовольствием даже не сопротивляясь; очевидно, в чувстве счастья перенесенной любви он находит утешение за ту боль, которой в противном случае заплатил бы за это признание. Но в конце лечения, когда уже необходимо отказаться и от перенесения, дело доходит до рецидива отрицания, то есть до невроза — если пациенту не удается найти в действительности, а особенно — в идентифицировании с аналитиком, возмещение и утешение за этот отказ. Невольно вспоминается содержательная работа слишком рано ушедшего из жизни аналитика Виктора Тауска, который выдвинул одно из условий излечения — погашение мотива вытеснения посредством вознаграждения [ Rekompence ]. Подобным образом можно подозревать наличие какой-то рекомпенсации при первом осуществлении согласия на неудовольствие; трудно представить себе, что без нее это согласие осуществилось бы, потому что психика работает в направлении locus minoris resistentiae (места наименьшего сопротивления (лат.)), то есть по «принципу удовольствия». Уже в «Толковании сновидений» Фрейд в одном месте примерно так же разъясняет преобразование первичного процесса во вторичный. Там говорится, что голодный грудной ребенок сначала старается создать себе удовлетворение галлюцинаторно, и только когда это не удается, он признает неудовольствие как таковое и проявляет его таким образом, чтобы это привело к реальному удовлетворению. Здесь в первый раз количественный момент, по-видимому, определяет способ реакции психики. Признание враждебного окружающего мира несет в себе какое-то неудовольствие, однако в некоторых случаях отказ признавать его связан с еще большим неудовольствием; таким образом, меньшее неудовольствие превращается, в относительном смысле, в удовольствие, и тогда на него можно согласиться. Если мы примем в расчет наличие вознаграждения, а также бегство от более сильного неудовольствия, это позволит нам понять, что согласие на неудовольствие в принципе возможно, и при этом нам не придется отрицать общепризнанный факт поисков удовольствия как основной тенденции психики в. целом. Правда, тем самым мы постулировали существование в психическом механизме нового инструмента, своего рода счетной машины, инсталляция которой ставит нас перед новой и, может быть, еще более трудной загадкой.

К проблеме психической математики мы еще обратимся, а пока рассмотрим то психическое содержание, основываясь на котором грудной ребенок осуществляет признание действительности. Говоря, что человек беспрестанно или время от времени «обыскивает», «ощупывает» своим вниманием окружающий мир, как бы «пробует» его в маленьких дозах, Фрейд явно принимает за образец всякой более поздней мыслительной работы образ действий грудного ребенка, который замечает отсутствие материнской груди и начинает ее искать. Подобный ход мыслей привел меня, в моей попытке мыслить биоаналитически, к предположению о том, что еще большее подобие с актом мышления обнаруживает, возможно, «принюхивание», или «обнюхивание», окружающего мира, ведь при этом допускаются еще более тонкие пробы и меньшие дозы. Только если результат пробы благоприятен, следует оральная дегустация. Таким образом, налицо огромная интеллектуальная разница между двумя детьми, один из которых еще тянет в рот все без разбору, а другой — только то, что приятно пахнет.

Но вернемся к примеру с ребенком, который хочет есть. Допустим, что до сих пор его всегда своевременно успокаивали и теперь он вынужден впервые испытать неудовольствие от голода и жажды; что же при этом может происходить в недрах его души? В своей первоначальной нарциссической самоуверенности он до сих пор осознавал только самого себя, он ничего не знал о существовании чего-то чуждого ему, следовательно, и о существовании матери, а значит, не мог иметь по отношению ко всему чужеродному никакого чувства — ни доброго, ни злого. Возможно, что параллельно физиологической деструкции, которую вызывает отсутствие питательных веществ в тканях организма, в душевной жизни тоже наступает некое «расщепление инстинктов», которое выражается прежде всего в некоординированной моторной разрядке и в крике, то есть в демонстрациях, которые мы можем сравнить с проявлениями ярости у взрослых. Когда же ребенок после долгого ожидания и крика вновь «получает» материнскую грудь, то она воздействует на него уже не как индифферентная вещь, которая всегда под рукой и поэтому ничего не может дать для какого-либо познания; теперь материнская грудь становится объектом любви и ненависти: ненависти — потому что на некоторое время ребенок был вынужденно лишен ее; любви — потому что после этого лишения она дала ему еще более интенсивное удовлетворение; но наверняка она становится одновременно и предметом объектного представления, пусть даже смутного. Этот пример иллюстрирует, как я полагаю, самый значительный тезис из работы Фрейда «Отрицание»: «Первая и ближайшая цель испытания реальности заключается не в том, чтобы найти в реальности какой-то объект, соответствующий представленному, а в том, чтобы найти его снова, чтобы убедиться в том, что он еще существует»; а также: «Условие для испытания реальности возникает тогда, когда потеряны объекты, которые раньше приносили единственно реальное удовлетворение». Можно добавить, что для осуществления объектного восприятия обязательно требуется обозначенная здесь амбивалентность, то есть расщепление инстинктов. Те вещи, которые «любят» нас постоянно и при любых обстоятельствах, то есть всегда удовлетворяют наши потребности, мы вообще не принимаем к сведению и просто вбираем их в наше субъективное «Я». Вещи, которые всегда враждебно противостояли и противостоят нам, мы попросту вытесняем. Но для таких вещей, которые находятся в нашем распоряжении не безусловно, которые мы одновременно и любим, потому что они нам приносят удовлетворение, и ненавидим, потому что они повинуются нам не во всем, — такие вещи мы «помечаем» в нашей душевной жизни особо, создаем для них особые следы воспоминаний с объективными свойствами и радуемся, когда вновь находим их, снова можем их любить. Если мы ненавидим объект, но не можем вытеснить его настолько глубоко, чтобы надолго от него отказаться, то наше признание этого объекта доказывает, что мы поистине хотели бы любить его, и препятствует этому лишь «коварство объекта». Таким образом, когда дикарь выражает великую любовь к только что убитому врагу и оказывает ему различные почести, то поступает очень последовательно. Этим он всего лишь хочет сказать, что охотнее всего жил бы в мире и гармонии, но этому препятствует существование «мешающих объектов». Внезапное появление врага привело к расщеплению его инстинкта и выдвижению на первый план агрессивной, деструктивной составляющей; но после того, как жажда мести удовлетворена, другая составляющая инстинкта — составляющая любви — в свою очередь потребовала насыщения. Можно сказать, что в обычном состоянии покоя «Я» два вида инстинкта нейтрализуются друг другом, подобно положительным и отрицательным зарядам в электрически неактивном теле; в обоих этих случаях требуются особые внешние воздействия, чтобы разделить два вида импульсов и сделать их активными. Амбивалентность, сосуществование противоречивых чувств, можно считать своего рода защитным устройством, способностью к активному сопротивлению, каким бы сильным ни было подавление этой способности в процессе познания объектного мира.

Заметим, однако, что хотя посредством амбивалентности достигается признание определенных вещей, это совсем не то, что мы называем «объективностью»; наоборот, одни и те же вещи становятся поочередно предметом то страстной ненависти, то не менее страстной любви. Для того чтобы добиться «объективности», необходимо, чтобы отпущенные на свободу инстинкты затормозились, то есть снова перемешались друг с другом; таким образом, после происшедшего познания имеет место повторное смешение инстинктов. Этот психический процесс, должно быть, гарантирует торможение и отсрочку акции до достижения идентичности реальности внешней с «реальностью мыслительной»; способность к объективному суждению и объективному же действию есть, следовательно, способность к обоюдной нейтрализации тенденций ненависти и любви, что, правда, звучит как банальность; но мы лишь имеем в виду, что взаимосвязь силы притяжения и силы отталкивания при каждом компромиссе, при каждом серьезном объективном рассмотрении надо понимать как психо-энергетический процесс и что известное изречение sine ira et studio (без гнева и пристрастия (лат.) - цитата из Тацита), пожалуй, не совсем верно: для объективного рассмотрения вещей необходимо дать волю в равной мере ira (гневу) и studium (пристрастию).

Развитие способности к объективности, очевидно, тоже проходит определенные стадии. Пытаясь понять развитие чувства реальности, я описал последовательный отказ от собственного всемогущества и перенесение его на другие, более высокие властные силы (кормилицы, родителей, божества) и назвал это периодом всемогущества с помощью магических жестов и слов; и в качестве последнего периода — зрелого понимания мира, выведенного из «горького» опыта, — я предположил окончательный отказ от всякого всемогущества, так сказать научную ступень познания мира. Применяя термины психоанализа, я обозначил первоначальную, общую для всех фазу, в которой существует только «Я», а весь объектный мир «прикрепляется» к нему, как период интроекции; вторую фазу, в которой всемогущество приписывается внешним властным силам, — как период проекции; последнюю ступень развития можно понять как равномерное или взаимно компенсирующее использование обоих психических механизмов. Эта очередность примерно соответствует фундаментальным стадиям развития человечества в «Тотем и табу» Фрейда: то есть последовательному прохождению магической, религиозной и научной фаз. Да и гораздо позднее, пытаясь критически осветить современные методы научной работы, я предположил, что наука, если она действительно хочет оставаться объективной, должна использовать попеременно психологические и естественнонаучные методы и подкреплять внутренний и внешний опыт взаимными аналогиями, что соответствует колебаниям между проекцией и интроекцией. Я назвал это утраквизмом ( Utraquismus ) (бинарностью, дуалистичностью) всякого правильного научного подхода. В философии ультраидеалистический солипсизм означает рецидив эгоцентрического инфантилизма, а чисто материалистическое, психофобическое мировоззрение — регрессию в фазу проекции со свойственными ей преувеличениями, в то время как приверженность Фрейда дуалистическим принципам полностью удовлетворяет утраквистическому требованию.

Мы вправе надеяться, что открытие Фрейдом отрицания как промежуточной ступени между отверганием (игнорированием) неудовольствия и признанием его позволит нам лучше понять эти ступени развития и их очередность, а вероятно, и упростить их обзор. Первый болезненный шаг на пути к познанию мира — это, пожалуй, понимание того, что какая-то часть «хороших вещей» не принадлежит «Я», отделена от него, являясь «внешним миром». (Материнская грудь.) Примерно в это же время человеку приходится узнать, что и в нем самом, как бы внутри «Я», может возникать неудовольствие, зло, от которого можно отделаться либо посредством галлюцинаций, либо каким-нибудь другим способом. Дальнейший шаг — это претерпеть и пережить абсолютный отказ извне, то есть понять, что есть и такие вещи, от которых мы вынуждены отказываться всегда; параллельный этому процесс — признание в себе вытесненных желаний при отказе от их реализации. Так как для признания любого объекта, как мы теперь знаем, необходим некоторый элемент Эроса, или любви, а это немыслимо без интроекции, то есть идентифицирования себя с объектом, то можно сказать, что признание окружающего мира по сути дела означает частичное осуществление христианской заповеди: «Любите врагов ваших». (Сопротивление, с которым сталкивается признание психоаналитического учения об инстинктах, доказывает, что примирение с внутренним врагом есть сложнейшая задача, которую человек должен осилить.)

Если мы попытаемся связать наши новые данные с топической системой метапсихологии Фрейда, то можно предположить, что в период абсолютного солипсизма, в сущности, функционирует только одно W — Bw (сознательное), то есть одна поверхность восприятия в психике; в стадии отрицания образуется бессознательно вытесненный слой ( Ubw ); сознательное признание внешнего мира требует уже такого перераспределения психической энергии, способность к которому дает только включение некоей новой психической системы — предсознания ( Vbw ), между Ubw и Bw . Таким образом, соответственно основному биогенетическому закону, в психическом развитии отдельной особи повторяется модус развития психики в истории вида; последовательность прогрессивного развития психической системы у организмов та же, что описанная здесь.

В органическом развитии мы также находим примеры последовательного приспособления живых существ к реальности окружающего мира. Имеются примитивные организмы, которые словно застревают на нарциссической ступени, они пассивно ожидают удовлетворения своих потребностей, и если им долгое время в этом отказывается, то они просто погибают; они ближе стоят к неорганической природе, поэтому их инстинкту деструкции достаточно совершить более короткий путь, а значит, этот инстинкт гораздо действеннее. Организм, находящийся ступенью выше, способен отторгнуть какие-то части самого себя, доставляющие ему неудовольствие, и таким образом спасти свою жизнь (аутотомия); этот вид секвестирования я назвал когда-то физиологическим аналогом вытеснения. Только в ходе дальнейшего развития создается способность приспособления к реальности, как бы органического признания окружающего мира, что особенно ярко проявляется в образе жизни симбиотически связанных организмов, но то же самое можно найти и в любом другом приспособительном достижении. Следовательно, пользуясь таким «биоаналитическим» способом рассмотрения, можно уже в органическом мире различить первичные и вторичные процессы, то есть те процессы, которые в психике мы оцениваем как продвижение к интеллектуальности. Это могло бы означать, что и органическому миру в определенной степени и в определенном смысле уже свойственна своего рода способность к «экономическому подсчету», которая принимает в расчет не только качества — удовольствие или неудовольствие, — но и их количество. Органическое приспособление в любом случае характеризуется определенной жесткостью, и она обнаруживается в строго целесообразных, но неизменных рефлекторных процессах, в то время как психическая способность к приспособлению обеспечивает постоянную готовность к признанию еще и новых реальностей, а также способность к торможению действий до тех пор, пока не завершится мыслительный акт. Следовательно, прав был Гроддек, объявив органическое «Оно» разумным; однако он напрасно упустил из виду различия в степени «разумности» «Я» и «Оно».

Можно добавить, что и в органической патологии нам предоставляется случай наблюдать работу отрицания (аутотомии) и приспособления. Я уже пытался объяснить некоторые процессы излечения органических болезней (например, ран и т. д.) притоком либидо (Эроса) к месту ранения.

Однако эти рассуждения еще не дают удовлетворительного объяснения тому факту, что как при органическом, так и при психическом приспособлении к реальному миру элементы враждебного внешнего мира с помощью Эроса переходят к «Я», а «любимые» составляющие собственного «Я» получают отказ. Тут может помочь психологическое объяснение, что и отказ от удовольствия и признание неудовольствия суть всегда только «временные», «преходящие» состояния, напоминающие послушание при протесте — то есть с «задней мыслью» о «восстановлении в первоначальном виде». Возможно, это справедливо для многих случаев; в пользу этого говорит виртуально сохраняемая и даже активизируемая при особых обстоятельствах способность к регрессии давно устаревших, архаических способов реакции. Приспособление в этом случае было бы только установкой на бесконечное ожидание и надежду, что вернется «доброе старое время», и такое приспособление только степенью отличается от поведения споровых растений, которые могут высыхать на долгие годы, находясь в почве в ожидании влаги. Но нельзя забывать, что бывает также и истинная, невозместимая потеря органов и частей органов, мы знаем полный отказ без всякого вознаграждения. Тут не обойтись оптимистическими заявлениями, необходимо обратиться к фрейдовскому учению об инстинктах и вспомнить, что имеются случаи, когда инстинкт разрушения направляется против собственной персоны, и что тенденция к саморазрушению — смерти — более древняя тенденция, чем тенденция к жизни, развитию, и только в ходе истории она оборачивается вовне. Такое как бы мазохистское изменение направления агрессии, возможно, «подыгрывает» общей адаптации при всяком приспособительном достижении. Выше уже указывалось, что отказ от «любимых» составляющих «Я» и интроекция «чужого» внутрь «Я» суть параллельные процессы и что мы можем любить (признавать) объекты только за счет нашего нарциссизма; пожалуй, это только объяснение другого рода для уже известного нам из психоанализа факта, что вся объектная любовь происходит за счет нарциссизма.

Очень примечательно в этом саморазрушении то, что при приспособлении, признании окружающего мира, при объективном вынесении суждений деструкция становится фактически «причиной становления». Частичная деструкция «Я» допускается, но только для того, чтобы из его остатков выстроить какое-то новое «Я», еще более способное сопротивляться, подобно остроумной попытке Жака Лоба побудить к развитию неоплодотворенные яйца посредством химических воздействий, то есть без оплодотворения; химикаты разрушают, дезорганизуют внешние слои яйца, но из детрита образуется защитный пузырь, который препятствует более глубокому повреждению. Подобно этому, Эрос, высвобожденный при расщеплении инстинктов, превращает деструкцию в становление, в развитие сохранившихся частей. Конечно, это рискованно — безоговорочно переносить органические аналогии на психику. Но меня извиняет то, что я делаю это сознательно и только при так называемых «пограничных вопросах», где аналитические суждения уже не помогают, где для вынесения синтетического суждения необходимо оглянуться на аналогии из «соседней» области. Также и психоанализ, как всякая психология, при проникновении вглубь должен где-то наткнуться на «твердую породу» органики. Я не остановлюсь перед тем, чтобы и следы воспоминаний рассматривать как шрамы от травматических воздействий, то есть как продукты деструкции. Беспокойный Эрос хочет использовать их в своем духе, то есть для сохранения жизни: он формирует из них новую психическую систему, которая делает «Я» способным к более правильному ориентированию в мире и к более обоснованным суждениям. Но все-таки это только инстинкт деструкции, который «хочет зла», и Эрос, который из этого зла «творит добро».

Я уже говорил о своеобразной способности экономического подсчета (счетной машине), которую постулирую как вспомогательный психический орган чувства реальности. Эта идея помогает объяснить факт научного «математического чувства» и «чувства логики», и я хотел бы здесь, хотя бы коротко, остановиться на этом. При этом удобно исходить из двойного смысла слова «считать». Посредством вытеснения или отрицания мы избавляемся от тенденции к устранению от окружающего мира и начинаем с миром считаться, признавать его как факт; дальнейший прогресс «искусства счета», как я полагаю, заключается в развитии способности к выбору между объектами, которые могут создать большее или меньшее неудовольствие, или к выбору между образами действий, которые могут повлечь за собой соответственно большее или меньшее неудовольствие. Всю мыслительную работу можно понимать как такую, большей частью бессознательную, счетную работу, которая включается между чувствительностью и двигательной активностью (сенсорикой и моторикой) и при которой, совсем как у современных вычислительных машин, в сознании возникает только результат операции, а следы воспоминаний, с которыми производилась сама работа, остаются скрытыми — бессознательными. Можно смутно подозревать, что даже самый простой мыслительный акт основывается на несметном количестве бессознательных счетных операций, при которых, видимо, используются все упрощения арифметики (алгебра, дифференциальное исчисление), и что мышление в языковых символах означает только высочайшее упрощение этой сложной вычислительной деятельности; я также полагаю, что «математическое чувство» и «чувство логики» зависят от наличия или отсутствия способности к самовосприятию этой счетной мыслительной деятельности, которая бессознательно производится также и теми, у кого это «математическое чувство» вроде бы полностью отсутствует. Одну из таких интроверзий можно назвать музыкальностью (самовосприятие движений души, лиризм), другую — научным интересом к психологии.

Возможно, от степени развития психической «вычислительной машины» зависит, может ли человек — и если да, то в какой мере — «правильно считать», то есть, исходя из своих суждений, рассчитывать будущее. Основные элементы, которые определяют решения, — это воспоминания, а они в свою очередь являются суммой ощутимых впечатлений, следовательно, в конечном итоге, психическими реакциями на различные раздражения органов чувств. Таким образом, психическую математику можно представить как продолжение «органической» математики.

Главное при развитии чувства действительности, как показал Фрейд, — включение некоего тормозного устройства в психический аппарат, а отрицание — только последняя отчаянная попытка принципа удовольствия задержать движение к признанию реальности. Однако, будучи результатом предположительной вычислительной работы, окончательное суждение означает некую внутреннюю разрядку, новую эмоциональную установку по отношению к вещам и представлениям о них, и направление этой установки указывает пути действию — либо непосредственному, либо совершающемуся позднее. Признание окружающего мира, то есть согласие на неудовольствие, возможно, однако, только тогда, когда упраздняются защита от объектов, приносящих неудовольствие, и их отрицание; раздражения же, вызванные этими объектами, принимаются внутрь «Я» и превращаются во внутренние стимулы. Сила, которая осуществляет это превращение, — Эрос, высвобождающийся при расщеплении инстинктов.

Теория и практика психоанализа

Книга посвящена теоретическим разработкам Ш.Ференци в области психоанализа. Разбираются понятия интроекции и проекции, на основе которых предлагается критерий разграничения неврозов и психозов (для первых характерна интроекция, для вторых - проекция). Автор подробно рассматривает особенности развития "принципа (или чувства) реальности", исследует механизм возникновения промежуточной ступени в развитии чувства реальности - между отрицанием реальности и согласие на какое-то неудовольствие. Также в книге представлены описания многочисленных случаев практического психоанализа в самом широком диапазоне: гомосексуальность в патогенезе паранойи, возникновение тиков и т.д. Теоретические разработки Ш.Ференци в этой области не потеряли своего значения и сегодня.