Теория и практика психоанализа

О форсированных фантазиях. Активность в технике ассоциирования

В докладе на Гаагском конгрессе об «активной» психоаналитической технике я говорил, что иногда приходится отдавать пациенту приказы и запреты относительно определенных действий, чтобы помешать привычному (патологическому) оттоку раздражения из психической сферы. Получившиеся в результате этого вмешательства новые психические напряжения могут активизировать в бессознательном скрытый материал и заставить его проявиться в ассоциациях. Тогда же я отмечал, что «активность» может повлиять на материал самих ассоциаций. Например, иногда замечаешь у пациента «злоупотребление свободой ассоциаций». Приходится обратить на это его внимание, прервать его и вернуть к тому, о чем он только что сказал и от чего пытался спастись с помощью этого «словесного потока» (логореи) по принципу «хождения вокруг да около». Вроде бы мы грешим при этом против «основного психоаналитического правила», однако остаемся верны другому, еще более важному правилу, которое заключается в том, что всегда необходимо разоблачать сопротивление пациента; исключений из этого правила мы не должны делать даже в тех случаях, когда сопротивление стремится использовать наше ассоциативное «основное правило» — чтобы сорвать план лечения.

В редких случаях я видел необходимость распространить запреты ассоциаций и на работу фантазии. Тех больных, у которых симптомы выражаются в привычных грезах («снах наяву»), я обычно призываю насильственно прерывать фантазии и искать именно то содержание или впечатление, которого они фобически избегают, сворачивая от него в патологический тупик фантазии. Я не считаю, что такое влияние можно упрекнуть в том, что здесь метод свободных озарений якобы смешивается с методами суггестии; ведь вмешательство в данном случае состоит только в торможении или блокировании некоторых ассоциативных путей, а то, что возникает на их месте, пациент производит сам, мы не раскрываем перед ним своих ожиданий.

Но с тех пор я понял, что соблюдать это ограничение при любых обстоятельствах — излишний педантизм, да мы, собственно говоря, никогда и не соблюдали его буквально. Занимаясь толкованием свободных озарений — а это происходит на каждом аналитическом сеансе множество раз, — мы так или иначе задаем дальнейшее направление ассоциациям, пробуждаем в нашем пациенте те представления, которых ожидаем от него, и таким образом прокладываем русло для течения его мыслей (также и в смысле содержания). Мы здесь в высшей степени активны, потому что отдаем «ассоциативные приказы». Различие между такой суггестией и суггестией в общепринятом смысле состоит только в том, что предложенные нами толкования мы не считаем неопровержимыми. Мы допускаем, что их правильность зависит от того, подтверждается ли она материалом воспоминаний, всплывающим в ответ на это. Фрейд давно установил, что «подверженность суггестии», то есть некритичное принятие анализируемым наших предложений, не бывает очень сильной. Первая реакция на толкование чаще всего представляет собой сопротивление, противоречие, и только позднее обнаруживается подтверждающий материал. Другое различие между нашей техникой и «волшебством» суггестии — то, что и мы сами сохраняем по отношению к нашим толкованиям некоторую долю скепсиса и всегда готовы модифицировать их или отступиться от них вовсе, даже если пациент уже вроде бы и принял наше ошибочное (или неполное) толкование.

Если иметь все это в виду, то возражение против чуть более настойчивого применения в анализе «ассоциативных приказов» отпадает. Но отдавать такие приказы стоит лишь тогда, когда без этого невозможна работа или она продвигается слишком медленно.

Попадаются среди пациентов люди определенного типа, которые как в анализе, так и в жизни обладают бедной фантазией, хотя нельзя сказать, что ее нет вовсе. Для них, кажется, проходят без следа самые богатые впечатлениями события. Они способны репродуцировать в воспоминании ситуации, которые в любом человеке неизбежно разбудили бы сильные аффекты страха, мести, эротического возбуждения и вызвали бы эффектную разрядку через поступки, намерения, фантазии, через внешние или внутренние проявления экспрессии. Но люди, о которых мы говорим, не чувствуют и следа подобных реакций. Когда есть подозрение, что такая манера поведения объясняется вытеснением и подавлением аффектов, я не колеблясь заставляю пациентов как бы наверстать адекватные реакции, а если они настаивают, что им так ничего и не приходит в голову, я уполномочиваю их свободно сочинять «нужные» реакции в фантазии. Пациент обычно возражает, что такие фантазии — «искусственные», «ненатуральные», чужды ему лживы, и он за них никакой ответственности не несет. На это я отвечаю, что он ведь и не получал задания говорить правду — он должен сообщать все, что ему приходит на ум, без оглядки на объективную реальность, и признавать эти фантазии абсолютно стихийными он тоже не обязан. Тогда пациент, обезоруженный таким способом, прекратив интеллектуальное сопротивление, но то и дело запинаясь или колеблясь, пытается как-то расписать, расцветить обговариваемую ситуацию. Со временем он становится смелее, а его «выдуманные» переживания — более пестрыми и живыми. В конце концов он уже не может противостоять им с холодной объективностью. Много раз я наблюдал этот спектакль, когда «выдуманная» фантазия выливалась в переживание почти галлюцинаторной остроты, и, в зависимости от ее содержания, пациент обнаруживал явные признаки страха, ярости или эротического возбуждения. Аналитическая ценность таких «форсированных фантазий» (назовем их так) — бесспорна. Во-первых, они предоставляют доказательство, что пациент способен к таким психическим творениям, которых в себе не подозревал; кроме того, эти фантазии давали нам в руки инструмент для более глубокого исследования бессознательно-вытесненного.

В отдельных случаях, когда пациент, невзирая на сильное давление, ничего не хотел продуцировать, я прямо давал ему понять, что он должен был бы чувствовать, думать или фантазировать в заданной ситуации. Если он соглашался со мной, то дальше был важен не столько предложенный мною ход основных событий, сколько детали и подробности, добавленные им самим; им-то я и уделял особое внимание.

Захваченный врасплох, пациент, как правило, несмотря на интенсивность «форсированной фантазии», к следующему сеансу старается по возможности снизить ее доказательную ценность и должен многократно переживать те же самые или похожие фантазии, пока в нем не закрепится хоть что-нибудь от проникновения в самого себя. Но бывают случаи, когда продуцируются, или репродуцируются, совершенно неожиданные сцены, которых не предвидели ни врач, ни пациент. Эти переживания оставляют неизгладимый отпечаток у пациента и словно одним махом продвигают вперед анализ. А иногда мы со своими предположениями идем по ложному пути, и пациент, развивая то, что мы разбудили в нем, выдает такие озарения и фантазии, которые противоречат «форсированным» нами. Тогда надо спокойно признать свою ошибку, хотя не исключено, что дальнейший материал все-таки подтвердит нашу правоту.

Я «форсировал» подобным образом три вида фантазий, а именно: 1) позитивные или негативные фантазии «перенесения»; 2) фантазии на тему детских воспоминаний; 3) онанистические фантазии.

Приведу примеры из анализов последних недель.

Мужчина, обладающий довольно богатой фантазией, затруднялся, однако, выражать свои чувства, так как ему мешали предвзятые мнения (идеалы). Но он переносил на аналитика дружелюбие и нежность, а в конце анализа аналитик суровым тоном указал ему на бесперспективность такой установки. Пациенту был установлен определенный срок, к которому он или должен вылечиться, или его отпустят недолеченным. Вместо ожидаемой мною реакции ярости и мести, которую я таким образом хотел спровоцировать (для «повторения» вытесненных инфантильных душевных процессов), потянулись скучные часы, лишенные всякого настроения и каких-либо аффектов и аффективно окрашенных фантазий. Я упрекнул пациента: ведь после случившегося он должен бы ненавидеть меня, а он ничего не чувствует. Но он все повторял, что благодарен мне, испытывает ко мне только дружеские чувства и т. п. Я заставил его все-таки замыслить по отношению ко мне что-нибудь агрессивное. После привычных попыток защититься и уклониться начались сначала робкие, а затем все более сильные фантазии агрессии, под конец — с признаками явного страха (холодный пот). Появились и воинственные фантазии галлюцинаторной остроты, в том числе о том, как он выкалывает мне глаза. Эта фантазия вдруг обернулась в сексуальную сцену, и в ней я играл роль женщины. Во время фантазирования у пациента наблюдалась несомненная эрекция. Дальше анализ протекал под знаком таких форсированных фантазий, которые дали больному возможность пережить все ситуации «полного Эдипова комплекса» применительно к личности аналитика. Аналитик же сумел реконструировать из этих фантазий раннеинфантильную историю развития либидо пациента. Одна пациентка утверждала, что не знает самых обычных непристойных слов для обозначения гениталий и протекающих в них процессов. Не имея оснований сомневаться в ее искренности, я тем не менее заметил, что она знала эти слова в детстве, а потом вытеснила и впоследствии как бы пропускала мимо ушей. Я предложил ей назвать слова или воспроизвести звуки, которые приходят ей в голову, когда она думает о женских гениталиях. Сначала ей припомнились около десяти слов с правильными начальными буквами, потом пришло на ум слово, которое содержало первый слог, и слово, содержащее второй слог искомого слова. Таким образом она по отдельности назвала мне буквы и слоги, которые складывались в два непристойных слова, обозначающих мужской член и «половое сношение». В этих форсированных словообразованиях выявился вытесненный материал словесных воспоминаний, подобно тому, как выявляются сознательно утаиваемые знания при «захватывании врасплох» во время ассоциирования. Этот случай, впрочем, напоминает о другом, когда пациентка преподнесла мне бесчисленные варианты переживания возможного совращения, про которое я предполагал, что так оно и было. Она словно хотела запутать меня (да и себя) и затушевать реальность. Я подталкивал ее к «сочинению» какой-нибудь сцены, а она должна была «придумывать» все новые подробности. Потом я сопоставил эти подробности и связал их со всем ее поведением после упомянутого события, случившегося, когда ей было девять лет. Тогда она в течение нескольких месяцев страдала навязчивой идеей, что должна выйти замуж за иноверца. Я связал это и с ее поведением непосредственно перед замужеством, когда она выставляла напоказ поразительную наивность; а также с тем, что произошло в брачную ночь, когда жениха удивило отсутствие трудностей инициации. И все же только обрисованные выше фантазии привели к констатации происшедшего инцидента, с которой пациентка вынуждена была согласиться под грузом косвенных доказательств. В качестве последней попытки защиты она указала на ненадежность памяти (то есть проявила своего рода скептицизм), а потом поставила философский вопрос о том, насколько вообще правдив чувственный опыт (проявив тем самым страсть к бесплодным размышлениям). «Ведь нельзя сказать определенно, — говорила она, — действительно ли стул, который тут стоит, является стулом». Я ответил, что этой внезапной идеей она соглашается поднять на ступень непосредственного чувственного опыта свое воспоминание, и этим мы оба удовлетворились.

Другая пациентка страдала невыносимым «ощущением напряженности» в гениталиях, и оно нередко продолжалось часами; пока длилось это ощущение, она не была способна ни работать, ни думать; она ложилась и лежала неподвижно до тех пор, пока это состояние не проходило или не переходило в сон. Она категорически заявила, что ни о чем не думает, находясь в этом состоянии; оно никогда не заканчивалось и оргастическими ощущениями. После того как появился материал об объектах ее инфантильной фиксации и эти объекты четко повторились в перенесении на врача, я сообщил ей свое подозрение, что, находясь в этом состоянии, она бессознательно фантазирует сексуальный акт, предположительно агрессивный, причем с отцом или с его заместителем — врачом. Она сделала вид, что ничего не поняла, и я дал ей задание — при следующем «состоянии напряженности» направить внимание на эту фантазию, обрисованную мной. Позднее, преодолев огромное сопротивление, она призналась, что прожила эту фантазию — некоего, правда не агрессивного, сексуального сношения — и в конце ее ощутила навязчивую потребность сделать несколько онанистических движений низом живота, после чего напряжение спало и настало облегчение, как при оргазме. Это повторялось несколько раз. Анализ установил, что пациентка лелеяла бессознательную надежду, что в ответ на такое признание врач реализует ее фантазию. Но врач ограничился тем, что прояснил для нее это желание и проследил его корни в предыстории. С этого момента фантазии изменились: она стала мужчиной с явными мужскими гениталиями, а меня сделала женщиной. Пришлось объяснить ей, что этим она повторяет способ, которым в детстве реагировала на пренебрежение отца, — осуществляет идентификацию (мужскую установку), чтобы сделаться независимой от благосклонности отца. С той поры установка упрямства характеризует ее эмоциональное отношение к мужчинам. Потом началась фантазия о том, как ее дразнит мужчина (с отчетливым уретрально-эротическим содержанием), затем — фантазия о сексуальном инциденте со старшим братом (которого она якобы любила меньше, чем младшего, из-за его строгости). Наконец, появились нормальные, женские онанистические фантазии, полные самопожертвования, и они были несомненным продолжением первоначальной установки к отцу — установки любви.

Только незначительную часть фантазий она выдавала спонтанно, в основном же я должен был, основываясь на ее сновидениях и озарениях, задавать направление, в котором ей следовало форсировать бессознательные переживания. Но во всяком полном анализе «период приказов» должен уступить место «периоду запретов»; это значит, необходимо довести пациента до такой точки, чтобы он переживал фантазию без онанистической разрядки напряжения и осознавал связанные с этим неудовольствие и неприятные аффекты (тоски, ярости, мести и т. д.) без конверсии к истерическому «чувству напряженности».

Приведенными примерами, как я полагаю, достаточно проиллюстрирован мой метод «форсированных фантазий». Вероятно, теперь надо сказать кое-что о показаниях к этому приему и о возможных противопоказаниях. Как и всякое «активное» вмешательство, эти задания по фантазированию правомерны лишь в период «отвязывания» либидо (имеется в виду, что перенос либидо на врача – необходимый для успеха лечения – в конце лечения должен быть снят, то есть врач и выздоровевший пациент должны расстаться просто знакомыми людьми, без привязанностей друг к другу), то есть в конце лечения; правда, нужно добавить, что такие «отвязывания» никогда не проходят без болезненных «отказов», без активности врача. Какие именно фантазии нужно предлагать пациенту — заранее сказать нельзя, это должно определиться, исходя из всего аналитического материала. Здесь нелишне вспомнить высказывание Фрейда, что прогресса аналитической техники можно ожидать, если растут наши аналитические познания. Необходимо иметь большой опыт «не-активного» анализа и не-форсированных фантазий, прежде чем решиться на «активизацию» техники, то есть на рискованное вмешательство в спонтанные ассоциации пациента. Попытки внушения неверного направления фантазирования (а это случается и у опытных аналитиков) могут неоправданно замедлить лечение.

Этим исследованиям бессознательного фантазирования я многим обязан. Не только потому, что мне стал ясен способ возникновения отдельных фантазий и их содержания, но и потому, что я познакомился с причинами оживленности или вялости фантазии. Я сделал открытие, что оживленность фантазии находится в прямой связи с такими переживаниями детства, которые мы называем инфантильными сексуальными травмами. Значительная часть пациентов, у которых приходится искусственно будить и поддерживать деятельность фантазии, происходят из таких слоев общества или семей, в которых образ действий ребенка строго контролируется с самого раннего детства и с самого начала пресекаются так называемые детские дурные привычки (онанизм), от них отучают еще до того, как они полностью развернулись. В таких семьях (или слоях общества) у детей отсутствует возможность наблюдать в их окружении что бы то ни было связанное с сексуальностью, не говоря уже о том, чтобы что-то такое пережить. Это, можно сказать, «слишком хорошо воспитанные» дети, у которых инфантильно-сексуальные влечения инстинктов вообще не имели возможности «зацепиться» за реальность. Но представляется, что такое «зацепление», то есть хоть какое-то переживание (пусть даже онанизм), является первым условием свободы фантазии в более поздние годы и связанной с нею психической потенции. У «слишком хорошо воспитанных» инфантильные фантазии, еще до их осознания, обречены на вытеснение. Это означает, что определенная мера инфантильного сексуального переживания, как бы некоторая «сексуальная травма», не только не вредит, но даже способствует позднейшему нормальному развитию, особенно нормальной способности к фантазированию. Констатация этого — соответствующая, кстати, фрейдовскому сравнению воспитания «в нижнем этаже и в бельэтаже» — заставляет более мягко оценивать инфантильную травму. Первоначально считалось, что такие травмы являются причинами истерии; позднее Фрейд стал открывать патогенный фактор не только в реальных инфантильных переживаниях, но и в бессознательных фантазиях. Теперь мы убеждены: определенная мера подлинного переживания в детстве дает даже некоторую гарантию того, что развитие не пойдет в аномальном направлении. Разумеется, это «переживание» не должно превышать некий оптимум; «слишком много», «слишком рано», «слишком сильно» — все это может иметь следствием все то же вытеснение и обусловленную им скудость фантазии.

С точки зрения развития «Я», бедность сексуальной фантазии у «слишком хорошо воспитанных» (а также их склонность к психической импотенции) мы можем объяснить тем, что дети, которые ничего не пережили фактически, подпадают под власть идеалов воспитания (которые всегда антисексуальны). Дети же, «воспитанные в меру», никогда не позволяют подчинить себя этим идеалам полностью, и после того, как «давление воспитания» сходит на нет (в пубертатном возрасте), они способны найти «обратную дорогу» к покинутым объектам и целям инфантильной сексуальности, что является необходимым условием для нормального психо-сексуального развития.

Теория и практика психоанализа

Книга посвящена теоретическим разработкам Ш.Ференци в области психоанализа. Разбираются понятия интроекции и проекции, на основе которых предлагается критерий разграничения неврозов и психозов (для первых характерна интроекция, для вторых - проекция). Автор подробно рассматривает особенности развития "принципа (или чувства) реальности", исследует механизм возникновения промежуточной ступени в развитии чувства реальности - между отрицанием реальности и согласие на какое-то неудовольствие. Также в книге представлены описания многочисленных случаев практического психоанализа в самом широком диапазоне: гомосексуальность в патогенезе паранойи, возникновение тиков и т.д. Теоретические разработки Ш.Ференци в этой области не потеряли своего значения и сегодня.