Теория и практика психоанализа

О непристойных словах. Доклад по психологии латентного периода

В ходе анализа рано или поздно встает вопрос: в какой форме упоминать в разговоре с больным половые и экскреторные органы, их функции и продукты их деятельности — обязательно ли произносить вслух соответствующие расхожие (непристойные) их названия, а также подводить больного к тому, чтобы он выдавал в неприукрашенном, неизмененном виде все ругательства, речевые обороты, проклятия и т. д., которые ему приходят в голову, или можно ограничиться намеками и научными терминами?

В одной из своих ранних работ Фрейд отмечает, что можно найти пути и средства, чтобы подробно обсуждать с больными даже самую предосудительную половую деятельность (например, перверзии), не задевая при этом их стыдливости, и советует употреблять специальные врачебные выражения.

В начале психоаналитического лечения принято избегать активизации сопротивления больных, которое создает непреодолимые порой препятствия для анализа. Поэтому сначала лучше ограничиться упомянутыми «тонкими намеками» или серьезными научными оборотами. Тогда удается беседовать с больным о «самых щекотливых» вещах, случаях из «половой жизни», не вызывая и следа стыдливой реакции. Но иногда этого оказывается недостаточно. Анализ застопоривается, внезапные искренние мысли возникают все реже, поведение больного заторможивается; появляются ощутимые признаки поднимающегося сопротивления, которое не удается упразднить до тех пор, пока врач не вскроет его основу: оказывается, пациенту пришли на ум предосудительные слова и выражения, и он не рискнул высказать без «разрешения» врача.

Одна 23-летняя пациентка, страдающая истерией, сознательно старалась быть абсолютно честной и без жеманства выслушала мои научные разъяснения по поводу ее половой конституции, но при этом категорически заявила, что никогда не слышала и не замечала ничего, имеющего отношение к половым вопросам; например, касательно размножения она все еще свято верила в «теорию поцелуя». Чтобы доказать свое прилежание, она купила большой труд по эмбриологии и с наивной доверительностью сообщила мне свои вновь приобретенные познания о сперматозоидах и яйцеклетках, мужских и женских половых органах и совокуплении. Однажды она рассказала мне между делом, что с детства имеет привычку закрывать глаза во время испражнения. Причину этой странности она определить не могла. В конце концов я пришел на помощь ее памяти и спросил: возможно, закрывая глаза, она не хотела видеть непристойных надписей и рисунков, столь часто встречающихся на стенах уборных. Тут я счел необходимым сослаться на известные непристойные надписи, что вызвало у спокойной и рассудительной женщины сильную реакцию стыда, и эта реакция открыла мне доступ к самым глубоким слоям ее «склада памяти», до сих пор скрытым. По-видимому, вытеснение уцепилось за точный текст комплекса «половых мыслей», и аннулировать его можно было, только произнеся вслух эти «заклятые слова».

Один молодой гомосексуалист, который даже без нужды употреблял расхожие выражения для обозначения половых органов и их функций, в течение двух часов отказывался произнести пришедшее ему на ум вульгарное выражение для слова «метеоризм». Он пытался избежать его и так и сяк, с помощью всевозможных описаний, иностранных слов, смягчений и т. д. После того как сопротивление против этого слова было преодолено, он смог гораздо глубже проникнуть в корни своей анальной эротики, которые до этого момента были неясны.

Часто пациент, услышав какое-нибудь непристойное слово, разыгрывает перед врачом сцену потрясения, испытанного им, когда он случайно подслушал разговор родителей, в котором как-нибудь проскочило неделикатное выражение, связанное с половыми отношениями. Обычно такое «потрясение» — а оно может в один миг поставить под угрозу уважение ребенка к родителям, а у невротиков фиксируется на всю жизнь, — приходится на пубертатный период и является «переизданием» впечатлений, полученных в раннем детстве при подслушивании фактических половых действий.

Доверчивость ребенка по отношению к родителям и высокопоставленным лицам, такая желанная, но несостоявшаяся по причине чрезмерного благоговения, — это один из самых значительных комплексов подавленного психического материала. Если позволить больному высказать в неизменном виде буквальный текст внезапно пришедших в голову мыслей по этому поводу, настаивать на этом, в случае необходимости — беседовать на эти темы, то можно добиться неожиданно хороших результатов и прогресса в анализе души, который до этого, возможно, застопорился.

Наряду с практическим значением, которое, впрочем, многими признается, такое поведение пациента помогает и в решении одной теоретической психологической проблемы.

Почему трудно бывает назвать какую-то вещь тем, а не иным словом? А то, что это действительно так, можно наблюдать не только на тех, кого лечишь, но и на самом себе. Именно то сопротивление, которое я сам чувствовал при выговаривании подобных слов, а иной раз должен преодолевать и сейчас, заставило меня уделить больше внимания этому вопросу, разобраться в нем, тщательно проверяя выводы на самом себе, так же, как и на больных.

И тем и другим путем я пришел к одному результату: расхожие (непристойные) названия (а только такие и известны ребенку), относящиеся к половым отношениям и испражнению, теснейшим образом связаны с глубоко вытесненным стержневым комплексом как у нервнобольного, так и у здорового человека. («Стержневым» я называю Эдипов комплекс, по Фрейду.) Когда у ребенка возникают мысли о половых отношениях родителей, о процессе родов и животных функциях или инфантильные сексуальные теории, то они облекаются в единственно доступные ребенку расхожие выражения. Моральная цензура и инцестуозный барьер, которые позднее накладываются на эти «теории», строже всего бьют именно по такой их формулировке.

Этого уже достаточно, чтобы понять сопротивление, которое обнаруживается при произнесении и выслушивании некоторых слов.

Подобное объяснение, правда, не полностью удовлетворило меня, и я продолжал искать другие причины этих словесных представлений и пришел к следующей точке зрения. Понимаю, что она не бесспорна, но хочу изложить ее хотя бы для того, чтобы стимулировать других к поиску лучшего объяснения.

Непристойное слово обладает своеобразной властью, которая словно принуждает слушателя представить поименованный предмет — половой орган или половую деятельность — в вещной действительности. Это ясно понимал Фрейд, разбирая мотивы и условия «непристойности». «При произнесении непристойных слов... она (непристойность) заставляет затронутое лицо представить соответствующую часть тела или ее функцию». Хочу подчеркнуть только, что тонкие намеки на сексуальные процессы, научные их названия и иностранные выражения не имеют такой силы, какая свойственна словам, взятым из народного эротического лексикона родного языка.

Итак, можно принять, что этим словам присуща способность вынуждать слушателя к регрессивно-галлюцинаторному оживлению образов воспоминаний. Обследования нормальных и невротических индивидов подтверждают эту гипотезу, основанную на самонаблюдении. Причины этого явления надо искать в самом слушателе, и можно предположить, что в «кладезе воспоминаний» находят приют множество образов эротического содержания, связанных со звучанием слова и его написанием, которые отличаются от прочих словесных образов повышенной склонностью к регрессии. Когда человек слышит непристойное слово или видит его написанным, то, по-видимому, эта склонность начинает проявлять себя в действии.

Если мы согласимся с Фрейдом, что в онтогенезе психический аппарат развивается в направлении от некоего моторно-галлюцинаторного центра реакций к органу мышления (а такая точка зрения — единственная, удовлетворяющая результатам психоанализа и нашему пониманию бессознательного), то мы придем к заключению, что непристойные слова обладают свойствами, которые в более ранней стадии развития присущи всем словам вообще.

Благодаря Фрейду мы знаем, что основная причина возникновения любого представления — желание положить конец какому-то неудовольствию, созданному лишением, повторить сладостное переживание, когда-то принесшее удовлетворение. Если эта потребность не удовлетворяется, а желание возникает, то психика, в первой, примитивной стадии развития, регрессивно хватается за восприятие однажды пережитого удовлетворения и удерживает его галлюцинаторно. Представление, таким образом, уравнивается с действительностью. Только постепенно умудренный горьким опытом ребенок научается отличать представление желаемого от реального удовлетворения и предпринимать активные действия только в том случае, когда видит перед собой не призраки фантазии, а реальные вещи.

Абстрактное мышление словами — высшая точка этого развития. Для осуществления тонкой мыслительной работы образы воспоминаний замещаются языковыми знаками, несущими, однако, качественный отпечаток этих образов.

Можно добавить, что способность представлять желания в языковых знаках, которые качественно ослаблены по сравнению с образами, не приобретается в один момент. Обучение языку требует длительного времени. Замещающим представления словам долгое время еще свойственна некоторая склонность к регрессии. Эта склонность убывает постепенно или «толчками», до тех пор пока не будет достигнута способность «абстрактного» представления и мышления, свободного от галлюцинаторных элементов восприятия.

На этой линии психического развития, возможно, есть моменты, или ступени, на которых развитая способность к автономному мышлению с помощью языка знаков сосуществует с еще не исчезнувшей склонностью к регрессии на образный инфантильный уровень.

Это предположение вполне подтверждается поведением детей. И опять нельзя не вспомнить Фрейда, который, исследуя психогенез удовольствия, получаемого от остроумия, распознал значимость игры со словами у детей. «Дети обращаются со словами, как с предметами», — говорит он.

Неспособность строго отличать реальное от представляемого, вещь от представления, то есть склонность психики скатываться к первичным, галлюцинаторным методам работы могла бы разъяснить особенный характер непристойных слов, а также подтвердить гипотезу, что на какой-то ступени развития эта «вещность» представлений, тенденция к регрессии, присуща всем словам. На этом же предположении строится и фрейдовское объяснение сновидений. Во сне мы возвращаемся к изначальному методу работы психики и вновь, как когда-то, оживляем образами систему знаков. В сновидении мы не мыслим словами — мы галлюцинируем.

Теперь предположим, что это развитие в направлении от языковых знаков, к которым еще примешаны элементы конкретности, к абстракции может, в случае использования определенных слов, нарушиться, прерваться, что влечет за собой застревание словесного представления на какой-то низшей ступени. Так мы получаем шанс понять сильную склонность к регресии непристойных слов, которые слышит взрослый человек.

Но непристойные слова наделены не свойственными другим словам качествами не только когда их слышат, но и когда их произносят.

Фрейд подчеркивает, что тот, кто говорит непристойность, как бы совершает нападение, сексуальное действие и этим вызывает именно те реакции, которые повлек бы за собой конкретный поступок. Когда произносишь непристойные слова, то появляется ощущение, что это почти то же самое, что сексуальная агрессия: «обнажение сексуально небезразличной персоны». Произнесение вслух непристойности обнаруживает то, что едва обрисовывается большинством других слов, а именно — изначальное происхождение любой речи из действия, которое не было совершено. Но если все прочие слова содержат моторный элемент только в форме ослабленного импульса, то при произнесении непристойности мы имеем отчетливое ощущение, как будто совершили поступок.

Эта смешанность сказанных непристойных слов с моторными элементами, возможно, является следствием какого-то нарушения развития, как и сенсорно-галлюцинаторный характер услышанной непристойности. Подобные языковые представления, по-видимому, застряли на той ступени развития речи, на которой слова еще сильно смешаны с моторными элементами.

Тут мы должны спросить себя: подкрепляется ли каким-нибудь опытом это умозрительное заключение и что могло бы явиться причиной этого нарушения развития, столь распространенного среди цивилизованных людей и относящегося к небольшой группе слов?

Некоторое подтверждение изложенной гипотезы дает психоанализ душевно здоровых индивидов и невротиков, а также наблюдение за детьми, если не побояться проследить судьбу, которую претерпевают наименования половых органов и органов испражнения, а также их функций, в ходе психического развития. Прежде всего подтверждается мысль о том, что нерасположенность к воспроизведению непристойных слов можно отнести на счет неприязни, которая оказалась связанной именно с этими словами в детстве в результате искажения аффектов.

Например: один молодой человек, в общем вполне нормальный, имеющий несколько утрированные высоконравственные принципы и нетерпимый к непристойным словам, в ходе анализа сновидения вспомнил, что однажды, когда ему было шесть с половиной лет, мать поймала его на том, что он записывал на листке бумаги все известные ему непристойные выражения — словно словарь составлял. Это вызвало в нем чувство стыда перед матерью, к тому же за разоблачением последовало наказание, и в результате с тех пор, на протяжении многих лет, он не интересуется эротикой и относится с неприязнью к словам и выражениям из эротического лексикона.

Молодой гомосексуалист, сильно сопротивлявшийся произнесению непристойного слова, означающего «скопление газов в кишечнике», в «первом детстве» развил в себе способность чувствовать сильное удовольствие от запахов, а также копрофилию. Чрезмерно потакающий ему отец не запрещал предаваться этим склонностям, предоставляя для этого в распоряжение сына также и собственное тело. С той поры идея загрязнения (осквернения) оказалась крепко связанной с мыслью о родителях, что имело следствием сильное вытеснение склонности получать удовольствие от грязи и запахов, а тем самым — и сильную неприязнь к разговорам об этих вещах. Но то, что он был особенно нетерпим к непристойному словесному обозначению именно кишечных газов, предпочитая какое-нибудь пространное описание, — имело основу в детских переживаниях, подобных тем, которые испытал «составитель словаря». Таким образом, у того и у другого внутренняя связь чего-то непристойного с родительским комплексом властно требовала сильнейшего вытеснения. (Инфантильный интерес к звукам, сопровождающим испускание кишечных газов, пожалуй, оказал некоторое влияние на его выбор профессии — он стал музыкантом.)

У истерической больной, которая закрывала глаза в уборной, возникновение этой привычки можно было проследить вглубь до того момента, когда она во время исповеди наивно произнесла вслух непристойное слово, обозначающее «влагалище», за что получила строгий выговор от священника.

От подобных выговоров не избавлен ни один ребенок, исключая, может быть, самые низшие слои общества. В возрасте от четырех до пяти лет (а иногда и раньше), в тот период, когда дети ограничивают свои «полиморфно-перверзионные» инстинкты и упраздняют инфантильные способы удовлетворения, перед началом собственно латентного периода вставляется фаза развития, которая характеризуется стремлением произносить, писать и слышать непристойные слова.

Этот факт, без сомнения, подтвердился бы, если провести анкетирование матерей и учителей, а еще лучше — опросить слуг, являющихся истинными поверенными детей. А в том, что не только в Европе, но и в чопорной Америке дети ведут себя так же, мы с проф. Фрейдом убедились во время прогулки в нью-йоркском Центральном парке, когда увидели на красивой мраморной лестнице некий рисунок мелом и надпись под ним.

Это стремление произносить вслух, рисовать, писать и слушать непристойности, а также читать о них, мы можем трактовать как предварительную ступень торможения инфантильного желания обнажаться и сексуально наслаждаться зрительными образами. Только подавление этих, смягченных речью половых фантазий и действий означает начало истинного латентного периода, того временного отрезка, в котором «выстраиваются противодействующие инфантильной сексуальности силы: отвращение, стыд и мораль» и интерес ребенка обращается к достижениям культуры (любознательность).

Едва ли мы ошибемся, предположив, что подавление непристойных словесных образов происходит в то время, когда язык еще характеризуется тенденцией к регрессии и сопровождается оживленной мимикой, что особенно характерно для сексуальных слов, сильно нагруженных аффектами. Не так уж невероятно, что словесный материал, подавляемый в латентном периоде путем отвлечения внимания, остается как бы «недоразвитым», в то время как остальная часть индивидуального словарного запаса постепенно лишается своего галлюцинаторного и моторного характера благодаря упражнению и обучению и делается пригодной для чисто интеллектуальных и возвышенных размышлений.

Из психоанализа неврозов я понял, что благодаря «ассоциативной блокаде» подавленный и вытесненный психический материал фактически становится «чужеродным телом» в душевной жизни. Это «тело» не способно к органическому росту и развитию, а составляющие его «комплексы» не принимают участия в дальнейшем развитии личности.

Приведу несколько ярких примеров.

Страх, что половой орган имеет небольшие размеры и поэтому непригоден для совокупления (психоаналитики называют это «комплексом маленького пениса»), особенно часто встречается у невротиков, да и у здоровых людей бывает нередко. Когда я анализировал этот симптом, всегда находилось следующее объяснение: в «первом детстве» все, кто имеет этот комплекс, живо предавались фантазиям coitus cum matre (коитус с матерью) (или с кем-то адекватным матери); естественно, при этом их тревожила мысль о недостаточной величине пениса для выполнения данного замысла. (В основе этой пугающей фантазии — отсутствие знаний об эластичности влагалища; дети знают только, что коитус совершается через какое-то отверстие, сквозь которое они когда-то проходили при родах.) Латентный период прерывает и подавляет эти мысли; но в пубертатном возрасте, когда прорывается сексуальный инстинкт и интерес вновь обращается к копулятивному органу, давняя озабоченность возникает снова, даже если фактические размеры полового члена нормальны, а то и больше среднего. Таким образом, хотя сам пенис развивался нормально, идея пениса осталась на инфантильной ступени. Отвлечение внимания от гениталий воздействовало так, что индивидуум не заметил происшедших в них изменений. Подобным образом я не раз констатировал у женщин, лечившихся у меня, «комплекс маленького влагалища» (страх, что при половом сношении может произойти разрыв этого органа) и объяснил его идеей — приобретенной в детстве и подавленной в латентном периоде — об относительно больших размерах отцовского копулятивного органа. В более поздние годы такие женщины бывают фригидны из-за того, что пенис мужа кажется им маленьким, хотя объективно это не так.

Третий пример частичного психического торможения в латентном периоде — «комплекс большого бюста», который в некоторых случаях становится патологическим: недовольство многих мужчин размерами бюста у большинства женщин. Так, у одного пациента, чье либидо могло возбуждаться только от женских грудей совсем уж колоссальных размеров, анализ установил, что в «первом детстве» он чрезвычайно интересовался кормлением грудных детей и лелеял желание, чтобы и ему самому дали сосать грудь. В латентном периоде эти фантазии исчезли, но когда он снова начал интересоваться женщинами, его желания получали импульс от комплекса большой молочной железы. Идея о молочной железе в промежуточный (латентный) период у него не развивалась, но зафиксировалось то впечатление от размеров женской груди, которое должно было сложиться у еще очень маленького ребенка. Поэтому он желает только таких женщин, бюст которых соответствует его старому представлению о собственной малости относительно величины тела женщины. В латентный период женский бюст перестал казаться пациенту слишком большим, но в зафиксированной идее о женской груди сохранились ее прежние размеры.

Эти примеры, которые легко продолжить, подтверждают гипотезу о том, что латентный период вызывает торможение отдельных вытесненных комплексов, и это позволяет предполагать такой же процесс в развитии становящихся латентными словесных представлений. Но я хотел бы наряду с этим заключением, основанным на аналогии, упомянуть нередко отмечаемый экспериментирующими психологами факт, что маленьким детям свойствен ярко выраженный «визуальный» и «моторный» тип реакции. И я думаю, что потеря этой визуальности и моторности происходит не постепенно, а как бы толчками, и наступление латентного периода знаменует собой один, возможно самый важный, из таких толчков.

О судьбе вытесненных непристойных словесных представлений в течение латентного периода мало что можно сказать. Судя по тому, что я узнал об этом из самоанализа и анализа лиц, не страдающих неврозом, могу предположить, что латентность этих представлений в норме не абсолютна. Хотя «переворачивание» аффектов и происходит — с целью отвлечь внимание от этих словесных образов, акцентированных неудовольствием, — но тотальное забывание, превращение их в полностью бессознательные едва ли имеет место. Повседневная жизнь, общение с простонародьем и прислугой, непристойные надписи на скамейках и в уборных способствуют тому, что эта латентность часто «прорывается» и воспоминание о чем-то оттесненном в сторону обновляется, пусть даже с измененным знаком. Все же на протяжении нескольких лет внимание не обращается к этим воспоминаниям, и, проявляясь вновь в пубертатном возрасте, они оказываются исполненными стыда, воспринимаются как странные и чужеродные из-за их пластичности, природной свежести, и эти особенности сохраняются у них на всю жизнь.

Иначе выглядит история развития этих словесных представлений при перверзиях и у невротиков.

Человек, ставший первертированным в силу своей сексуальной конституции и сексуальных переживаний, будет стараться захватить и этот источник удовольствия. Он станет циничным и в своей речи, а может быть, ограничится тем, что будет с интересом читать о всевозможных непристойностях. Существует даже своеобразная форма перверзии, которая заключается в том, что у человека есть потребность громко произносить непристойные слова; некоторые женщины рассказывали мне во время анализа, как иногда на улице хорошо одетые мужчины докучают им тем, что, проходя мимо, нашептывают непристойные слова, не предпринимая никаких других мер для сексуальной атаки (желание проводить до дому и т. д.). Очевидно, эти мужчины — смягченные эксгибиционисты и вуайеры, которые вместо фактического обнажения довольствуются речевой акцией, но при этом предпочитают те слова, которые вызывают реакцию стыда из-за их запрещенности и моторного и пластического своеобразия. Эту форму перверзии можно назвать «копрофемией». (В противоположность этому «копролалия» есть невольное, навязчивое произнесение потока непристойных слов, как, например, это бывает при конвульсивном тике.)

Подлинный невротик отвлекает свое внимание от непристойных слов почти полностью. Где только можно, он старается не замечать их, а будучи не в состоянии от них уклониться — отвечает на них преувеличенной реакцией стыда и отвращения. Случаи, когда эти слова тотально забываются, очень редки. Только женщинам удается столь удачное вытеснение.

Какое-нибудь сильное душевное потрясение может все же извлечь на свет эти слова, погребенные в памяти. Это бывает и у нормального, и у невротика. Подобно тому, как олимпийские боги и богини, став жертвой большого толчка — вытеснения христианством, — были унижены до ведьм и чертей, так же и слова, которые когда-то обозначали наиболее высоко ценимые объекты инфантильного удовольствия, возвращаются в виде проклятий и заклинаний, при этом очень часто — ассоциируясь с мыслями о родителях или адекватных им святых и богах (богохульство). Эти извергаемые при сильной досаде, но часто смягченные в шутке «междометия» вообще не принадлежат, как подчеркивает Клейнпауль, к «языку понятий», они не предназначены для сознательного общения, а представляют собой реакции на раздражение, подобные жестам. Но во всех случаях, когда сильный аффект с трудом удерживается от моторной разрядки и превращается в проклятие или ругательство, он пользуется для разрядки именно непристойными словами, потому что они лучше всего годятся для этого из-за своей аффективной наполненности и моторной силы.

Довольно печальное зрелище — когда непристойные слова совершенно неожиданно всплывают в невинно-добродетельном сознании невротика. Естественно, это может быть только в форме навязчивых представлений, ведь они совершенно чужды сознательной душевной жизни психоневротика, настолько чужды, что он ощущает их как абсурдные, бессмысленные, болезненные идеи, как «инородные тела», и ни в коем случае не может признать их равноправным содержанием своего словарного запаса. Если не понимать этого, то может показаться неразрешимой загадкой факт, что навязчивые представления непристойных слов, особенно тех, которые являются «расхожим» обозначением «презренных» экскрементов и органов экскреции, появляются у мужчин после смерти отца. И притом у тех мужчин, которые безумно любили отца и поклонялись ему. Анализ показывает, что в случае смерти отца, наряду с мучительной болью утраты, в полный голос заявляет о себе также и бессознательный триумф, причина которого — окончательное освобождение от какого бы то ни было принуждения и презрение к отныне безвредному «тирану», и этот триумф облачается в слова, которые когда-то в свое время были ребенку строжайше запрещены. (В качестве ассоциативных посредников между представлениями о смерти и об экскрементах нередко обнаруживаются идеи о разложении трупа.) С похожим случаем я столкнулся у девушки, старшая сестра которой опасно заболела.

Моей гипотезе о том, что непристойные слова вследствие торможения развития остаются «инфантильными» и поэтому носят ненормально моторный и регрессивный характер, хорошо послужило бы этнографическое подтверждение. К сожалению, я не обладаю опытом в этой области. Известные мне данные о жизни примитивных народов, и особенно цыган, говорят за то, что у нецивилизованных народов непристойные слова, возможно, сильнее акцентированы удовольствием, но не так существенно выделяются из обычного словарного запаса, как я предполагаю это у культурных людей.

Возможно, дальнейшие наблюдения подтвердят гипотезу о специфическом инфантильном характере непристойных словесных представлений и об их «примитивных» — в силу нарушения развития — свойствах, возможно — отвергнут ее как ошибочную, но в любом случае этим аффективно наполненным представлениям следует придавать значение — чего до сих пор не делали.

Теория и практика психоанализа

Книга посвящена теоретическим разработкам Ш.Ференци в области психоанализа. Разбираются понятия интроекции и проекции, на основе которых предлагается критерий разграничения неврозов и психозов (для первых характерна интроекция, для вторых - проекция). Автор подробно рассматривает особенности развития "принципа (или чувства) реальности", исследует механизм возникновения промежуточной ступени в развитии чувства реальности - между отрицанием реальности и согласие на какое-то неудовольствие. Также в книге представлены описания многочисленных случаев практического психоанализа в самом широком диапазоне: гомосексуальность в патогенезе паранойи, возникновение тиков и т.д. Теоретические разработки Ш.Ференци в этой области не потеряли своего значения и сегодня.