Стерн Д. — Межличностный мир ребенка — Глава 5. Ощущение ядерной самости: II. Самость и другой

Глава 5. Ощущение ядерной самости: II. Самость и другой

В предыдущей главе отсутствует нечто существенное. Мы обсуждали ощущение самости младенца, отличающееся от ощущения другого, но не ощущение самости вместе с другим. Есть много способов переживать совместное бытие с другим, включая некоторые широко распространенные клинические концепции, такие как поглощенность, слияние, место надежности, основа безопасности, удерживающая среда, симбиотические состояния, селф-объекты, переходные феномены и катексированные объекты.

Ощущение бытия с другим, с которым мы взаимодействуем, может стать одним из мощнейших переживаний социальной жизни. Более того, ощущение совместного существования с кем-то, кто в реальности сейчас не присутствует, может быть не менее сильным. Отсутствующий человек может ощущаться как мощное, почти осязаемое присутствие или как молчаливая абстракция, о которой говорят лишь следы доказательств. В процессе оплакивания, как указывал Фрейд (1917), усопший как бы материализуется вновь и присутствует в различных ощущаемых формах. Еще один нормальный пример такого рода — это влюбленность. Любящие не просто все время думают друг о друге. Они ощущают постоянное присутствие любимого человека, некую ауру, которая меняет все вокруг — возвышает человека и его представления о мире, изменяет и совершенствует даже его движения. Как такие переживания могут объясняться в рамках нашего подхода? Как можно понять социальную природу опыта младенца и взрослого?

У Винникотта, Малер и многих других теоретиков объяснение значимых переживаний совместного бытия с матерью основывается на предположении, что младенец не может адекватно дифференцировать самость и другого. Слияние самость/другой является основным состоянием, к которому постоянно возвращается младенец. Эта недифференцированность представляет собой состояние равновесия, из которого постепенно появляются отдельные самость и другой. В некотором смысле, младенец при этом рассматривается как существо исключительно социальное. Субъективно его «я» тождественно «мы». Младенец достигает тотальной социальности тем, что не дифференцирует самость от другого.

В отличие от этих взглядов наш подход подчеркивает раннее формирование ощущения ядерной самости и ядерного другого на протяжении того периода жизни, который другие теоретики относят к длительной недифференицрованности самость/другой. Кроме того, мы рассматриваем переживания бытия с другим как активные акты интеграции, а не пассивную нехватку дифференцированности. Если мы считаем переживания совместного бытия результатом активной интеграции отдельной самости и отдельного другого, как мы рассматриваем субъективное социальное ощущение бытия с другим? Оно уже не может быть просто данностью, каковой является в недифференцированном состоянии «дуального единства» по Малер.

Очевидно, младенец глубоко укоренен в социальной матрице, в которой многие переживания являются следствием действий другого. Тогда почему не попробовать мыслить, с субъективной точки зрения младенца, в терминах слияния «самость/другой» или «мы-самость» в дополнение к отдельным самости и другому? Не является ли первоначальный опыт младенца глубоко социальным, как учит нас британская школа объектных отношений? С объективной точки зрения, между самостью и другим действительно происходят «амальгамные» события. Как они воспринимаются? Переходя к проблеме социальной самости, начнем с рассмотрения природы самости вместе с социальным другим как объективного события.

Самость и другой как объективное событие

Младенец может быть вместе с другим таким образом, что их совместная деятельность позволяет произойти тому, что не произошло бы без этого смешивания их поведения. Например, при игре «ку-ку» или «я тебя съем» взаимодействие вызывает у младенца само-переживание повышенного возбуждения, радости и ожидания, возможно слегка окрашенного примесью испуга. Это состояние чувства, с несколькими циклами и крещендо, младенец не смог бы в этом возрасте получить самостоятельно ни с такой цикличностью, ни с такой интенсивностью, ни с другими его уникальными качествами. Объективно, феномен «мы» или самость/другой является совместным творением.

Младенец находится вместе с другим, который регулирует его переживание самости. В этом смысле другой является для младенца регулирующим самость другим. В таких играх, как «ку-ку», требуется в основном регуляция возбуждения младенца. Мы можем говорить о другом, регулирующем возбуждение самости. Однако возбуждение — это только одно из переживаний самости, которые могут регулировать другие.

Интенсивность аффекта — еще одно переживание самости возбуждения у младенца, которое почти постоянно регулируется взрослыми. Например, при взаимообмене улыбками диада может увеличивать по нарастающей уровень интенсивности проявления аффектов. Один из партнеров усиливает интенсивность улыбки, вызывая еще большую улыбку у другого партнера, и это еще больше повышает уровень, и т. д., то есть, образуется спираль позитивной обратной связи (см. Beebe, 1973; Tronik et al., 1977; Beebe and Kroner, 1985, которые дают более подробное описание этого ведения и следования).

Безопасность или привязанность — еще одно такое переживание самости. Все события, регулирующие чувства привязанности, физической близости и безопасности, создаются взаимно. Прижиматься к теплому телу и чувствовать, что тебя прижимают к себе; смотреть в глаза другому и видеть ответный взгляд; обнимать другого и чувствовать его объятия — все эти переживания самости вместе с другим относятся к числу самых социальных переживаний в прямом смысле слова, то есть они не могут происходить без того, чтобы их вызывало или поддерживало действие или присутствие другого. Это верно даже в том случае, если регулирующий самость другой является скорее фантазийным, чем реальным. (Переживание объятия требует наличия партнера даже в фантазии, иначе его можно осуществлять, но не переживать при этом полностью. Это относится и к объятию подушки, а не только человека. Вопрос здесь не в том, что подушка не может обнять вас в ответ, а в том, что она физически присутствует или может быть представлена со всеми ощущениями. В этом смысле не бывает объятия или поцелуя «наполовину».)

Теоретики привязанности подчеркивали незаменимую роль других в регулировании безопасности. Хотя привязанность чрезвычайно важна как показатель качества отношений родитель/ребенок, она не является синонимом отношений в целом. Существует много других переживаний самости, которые регулируются другими и не вписываются в границы привязанности как таковой. Мы уже говорили о возбуждении, а остальные примеры мы приведем ниже.

Родители также могут регулировать, аффект какой категории будет переживать младенец. Такое регулирование может включать в себя интерпретацию поведения младенца, такие вопросы, как: «Такое выражение лица следует понимать как радостное или удивленное?» «Это постукивание чашкой следует понимать как развлечение, или враждебность, или плохое поведение?». По сути, от двух до семи месяцев огромный сектор всего аффективного спектра, который может ощущать младенец, становится возможным лишь в присутствии другого и при посредстве взаимодействия с ним, то есть при помощи совместного бытия с другим человеком.

Младенец вместе с тем, кто о нем заботится, также регулирует свое внимание, любопытство и когнитивный интерес к миру. Посредничество взрослого сильно влияет на способность младенца удивляться и тягу к исследованию.

Исторически самым заметным остается тот факт, что другие регулируют переживания соматического состояния младенца. Эти переживания, а именно, удовлетворение чувства голода и переход от усталости при бодрствовании ко сну, традиционно интересовали психоанализ. При всех таких регуляциях присутствует резкий сдвиг в нейрофизиологическом состоянии. Одна из причин, почему эти события были так привлекательны для психоанализа, надолго затмив значимость иных способов бытия с регулирующим самость другим, состоит в том, что они легче выражаются в терминах сдвигов либидо и энергетической модели, в отличие от других форм совместного бытия. И этот способ совместного бытия действительно очень важен. Именно эти переживания и их репрезентации, более чем любые другие, как считалось, приближаются к чувству тотального растворения, исчезновения границ самость/другой и слияния в «дуальное единство». Однако нет причин считать, что удовлетворение голода или засыпание должны быть переходом в состояние дуального единства, если не предполагать, что «симбиоз» — это жизненное переживание, при котором возбуждение падает до нуля, и субъективное переживание любого притока извне прекращается, как это описывается и подразумевается в принципе удовольствия. Самые традиционные теории действительно именно это и подразумевают, и мы будем подробно исследовать эти предположения в главе 9. Однако не менее вероятно, что переживания снижения голода и регуляции других соматических состояний переживаются в основном как драматические трансформации состояния самости, которые нуждаются в физическом посредничестве другого (Stern, 1980). В этом случае доминирующее переживание будет скорее переживанием «другого, регулирующего соматическое состояние», чем слиянием.

Проводилось уже достаточное количество наблюдений за детьми, получающими хороший уход в приютах и поселениях, а также за поведением приматов, чтобы понять, что сильные чувства и значимые репрезентации формируются не только при помощи актов кормления и укладывания спать (то есть, при помощи «других, регулирующих соматическое состояние»), но, скорее, под действием той манеры, в которой эти акты осуществляются. А эта манера часто лучше всего объясняется ранее перечисленными формами регуляции самости при помощи других. Большое преимущество опыта кормления состоит в том, что он задействует и сводит воедино одновременно много различных форм регуляции самости. Наконец, Сандер (1964, 1980, 1983а, 1983б) постоянно подчеркивал, что состояния сознания и деятельность младенцев являются социально определяемыми состояниями, принимающими свою форму отчасти при посредничестве регулирующих самость других.

Ясно, что социальные действия регулирующих самость других — это неотъемлемый объективный факт опыта младенца. Но как этот факт может переживаться субъективно?

Самость и другой как субъективное переживание

Младенец как-то регистрирует объективные переживания с регулирующим самость другими как свои субъективные переживания. Эти переживания называли поглощенностью, слиянием, удовлетворением безопасности и т. д.

Психоанализ провел разграничение между первичным и вторичным слиянием, и те переживания, которые мы рассматриваем, будут относиться преимущественно к одной из этих двух категорий. Первичное слияние — это переживание отсутствия границ и, следовательно, ощущение себя частью другого, вследствие незрелости, то есть неспособности дифференцировать самость и другого. Вторичное слияние — это переживание утраты воспринимаемых и субъективных границ уже после того, как они были сформированы; это, так сказать, поглощенность или растворение в «полупроницаемой» личности другого. Эти переживания вторичного слияния считаются «повторными изданиями» первичных слияний, вызванными регрессией, вторичной по отношению к некой защите, связанной с желанием.

В нашем подходе эти значимые социальные переживания не рассматриваются как первичные или вторичные слияния. Они представляют собой реальные переживания совместного бытия с другим (регулирующим самость другим), при которых существенно меняются чувства самости. Во время события как такового ядерное ощущение самости не нарушается: другой по-прежнему воспринимается как отдельный ядерный другой. Изменение переживания самости принадлежит только ядерной самости. Изменившаяся ядерная самость соотносится (но не сливается) с ядерным другим. Переживание самости действительно зависит от присутствия и действий другого, но оно по-прежнему принадлежит только самости. Искажений при этом нет. Младенец точно представляет реальность. Исследуем эти предположения в виде ряда вопросов.

Во-первых, почему переживание с регулирующим самость другим не нарушает и не смешивает ощущения ядерной самости и ядерного другого? Чтобы дать ответ на этот вопрос, вернемся к ранее описанному примеру переживания возбуждения младенца, которое другой регулирует в игре «ку-ку». Почему младенец продолжает переживать циклы предвосхищения и удовольствия как принадлежащие ядерной самости? И почему чудесные исчезновения и появления принадлежат матери как ядерному другому? Почему ни самость, ни «инаковость» не нарушаются и не растворяются?

Ядерные ощущения самости и другого не разрушаются по ряду причин. В нормальных условиях младенец переживает те же радостные циклы нарастания задержки и разрешения в других, несколько отличающихся ситуациях: игра «я тебя съем», «марширующие пальчики», «пощекотать животик» и множество других игр с задержкой действия, стандартных для этого возраста. Младенец также сталкивался уже с дюжиной или более вариаций игры «ку-ку»: мать закрывает пеленкой свое лицо или лицо младенца; ее лицо скрывается за его сведенными вместе ступнями; ее лицо прячется за кроваткой и снова появляется, и т. д. Неважно, как именно делает это мать, младенец воспринимает ее трюки как принадлежащие только ей как ядерному другому; это один из многих способов переживать ее организацию, связность и авторство.

Более того, у младенца возникает одно и то же состояние чувства, вне зависимости от того, каким способом мать играет в игру. И вполне вероятно, что в это же семейство игр с младенцем играют и другие — отец, няня и т. д. Конкретный аффект тогда остается тем же, несмотря на вариации взаимодействия и изменения в составе действующих лиц. Это состояние чувства принадлежит самости и является инвариантом самости.

Варьируется то, что позволяет младенцу определить и идентифицировать, какие инварианты кому принадлежат. Нормальное взаимодействие родитель/младенец, конечно, всегда варьируется. Чтобы отчетливо представить себе решающую роль вариаций переживания в различении инвариантов самости и инвариантов другого, вообразите следующее:

Представьте, что младенец переживает радостные циклы предвосхищения и разрешения только с матерью, и мать всегда регулирует эти циклы в точности одинаковым образом (что практически невозможно). Такой младенец окажется в затруднительном положении. В этой конкретной неизменной деятельности мать будет ощущаться как ядерный другой, поскольку ее поведение будет подчиняться большинству законов (авторство, связность, непрерывность), характеризующих других и отличающих их от самости. Однако младенец не может быть уверен в том, в какой степени его состояние чувства является инвариантным качеством его самости или поведения матери, поскольку этому чувству неизменно сопутствует и то и другое. (Это близко картине недифференцированности самость/другой, которую многие принимают; но только мы вывели ее сейчас из ограничении матери, а не младенца.)

При нормальных условиях неизбежной изменчивости у младенца не должно возникать проблем с ощущением, кто есть кто и что в такого рода взаимодействии кому принадлежит. Однако есть множество игр и видов деятельности, при которых правилом является существенная степень сходства поведения младенца и родителя. Не представляют ли они более сложную задачу для младенца в его попытках отличить самость от другого и от «нас»? Сюда входят ранние формы «ладушек», когда мать своими руками направляет движения рук младенца; различные действия подражания; ведение и следование за аффектом, как при взаимообмене улыбками, и многое другое. Можно представить себе, что в таких случаях сигналы, характеризовавшие инварианты самости и инварианты другого, могут частично нарушиться, поскольку при подражательном взаимодействии поведение другого может быть изоморфным (с похожим контуром в смысле интенсивности и аффектов витальности) и часто совпадающим по времени или даже синхронным с поведением младенца. Можно ожидать, что эти переживания ближе всего подходят к представлению о слиянии или растворении границ самость/другой, по крайней мере в том, что касается восприятия (Stern, 1980).

Однако даже при этих условиях не слишком вероятно, чтобы можно было избежать дифференцирующих сигналов. Способности младенца к распознаванию времени впечатляют. Он может различать отклонения от одновременности, не превышающие долей секунды. Например, если трехмесячному младенцу показывают лицо матери на телеэкране, а ее голос следует с опозданием в несколько сотен миллисекунд, младенец заметит это несоответствие в синхронности и будет недоволен им, как мы недовольны плохо дублированным фильмом (Trevarthan, 1977; Dodd, 1979). Эта способность оценивать время с точностью до доли секунды позволяет младенцу отличать звуки «ба» и «па», которые различаются лишь по времени начала звучания голоса (Eimas et al., 1971, 1978). Даже если родитель ведет себя как совершенное зеркало, непрерывность памяти ядерного ощущения самости устранить нельзя.

Что происходит с ощущением самости при этих взаимодействиях, включающих в себя регуляцию безопасности младенца или трансформацию его состояний? Хотя эти взаимодействия не более, чем уже обсуждавшиеся, относятся к аффективным изменениям, считается, что они исторически в большей степени способствуют переживаниям слияния. При таких переживаниях поведение родителя дополнительно поведению младенца (родитель держит младенца, а младенец чувствует, что его держат на руках). В этом смысле каждый из партнеров делает нечто отличное от другого. Целостность самости и другого сохраняется, поскольку сигналы восприятия показывают, что другой следует иной, нежели самость, временной и пространственной организации, а также организации интенсивности и/или движения. Другими словами, все сигналы, характеризующие инварианты самости или инварианты другого (которые обсуждались в главе 4), остаются ненарушенными, так что на уровне ядерной соотнесенности не происходит смешения в ощущениях самости, отличающихся от ощущения другого. Поэтому резонно предположить, что ощущение ядерной самости и ядерного другого не должно нарушаться присутствием регулирующих самость других, даже если переживания касаются состояния аффекта младенца.

Далее возникает второй вопрос. Каковы отношения между измененным переживанием самости и регулирующей ролью другого, который помогает менять переживание самости младенца? Или, точнее, как эти отношения переживаются младенцем? Мы можем дать ответ в случае взрослого или ребенка старшего возраста. Иногда это отношение заполняет собой все поле внимания, как при сильных чувствах совместного бытия с кем-либо, когда прежде ощущались небезопасность или испуг, а затем объятия этого человека дают ощущение всепоглощающей безопасности, почти растворения в личности другого (чем и является нормальное переживание «слияния»).

В иных случаях отношение между переживанием самости и регулирующей ролью другого остается незамеченным. Эта ситуация аналогична молчаливому или невидимому присутствию «селф-другого», говоря в терминах Психологии Самости, которые объясняют Вульф (1980) и Стечлер и Каплан (1980).

«Оставив на время в стороне конкретные соответствующие возрасту селфобъектные потребности, сравним потребность в постоянном присутствии селфобъектной среды, дающей психологическую подпитку, с постоянной физиологической потребностью в кислороде. Это относительно молчаливая потребность, о существовании которой человек внезапно догадывается, лишь когда она перестает удовлетворяться, когда жестокий мир заставляет его, задыхаясь, хватать ртом воздух. Так происходит и с селфобъектными потребностями. Пока человек надежно встроен с социальную матрицу, предоставляющую ему поле, в котором он может находить, но не всегда в действительности использует, отзеркаливающие отклики и необходимую доступность идеализированных ценностей, он чувствует комфортную утвержденность всей своей самости и, парадоксальным образом, свою самостоятельность, самодостаточность и автономию. Но если вследствие неких превратностей судьбы этот человек обнаружит себя перемещенным в чужую среду, она будет восприниматься как чуждая и даже враждебная, неважно, как бы дружественно она ни была к нему расположена. Даже сильная самость склонна к фрагментации при таких обстоятельствах. Самое острое ощущение одиночества бывает в толпе. Одиночество, психологическое одиночество, порождает тревожность» (Wolf, 1980, с. 128).

Являются ли отношения между изменившимся переживанием самости и регулирующей ролью другого очевидными или неявными, изменение переживания самости всегда принадлежит исключительно самости. Даже в очевидной ситуации удовлетворения потребности в безопасности может казаться, что другой предоставляет вам «безопасность» — и даже обладает ею, — когда он вас обнимает. Но чувство наступившей безопасности принадлежит только самости. В тех ситуациях, когда регулирующая роль другого остается незамеченной, переживание изменения очевидным образом принадлежит только самости.

Ранее мы обращались к вопросу, кто, так сказать, субъективно обладает изменением переживания самости — самость, другой, либо некое «мы» или смешанный сплав. Похоже, ответ состоит в том, что это изменение полностью принадлежит сфере ощущения самости. Однако эта проблема субъективного обладания оставляет без ответа вопрос о том, как ощущаются эти отношения.

Должно существовать некое отношение между изменением переживания самости и регулирующей ролью другого, явной или неявной, просто уже потому, что они имеют тенденцию происходить вместе. Они связаны как любые атрибуты повторяющегося жизненного опыта. Эти элементы не смешиваются и не сливаются; они просто связаны. Это два явных элемента (то есть атрибута) любого конкретного жизненного опыта с регулирующим самость другим. Переживания слияния в этом возрасте — это просто способ быть с кем-то вместе, причем этот «кто-то» действует как регулирующий самость другой. Любой такой жизненный опыт включает в себя: (1) существенные изменения в состоянии младенца, которые принадлежат самости, хотя создаются они совместно самостью и другим; (2) другого человека, видимого, слышимого и ощущаемого на момент изменения; (3) ненарушенное ощущение ядерной самости и ядерного другого, на фоне которых все это происходит; (4) различные контексты и ситуации. Как все это может объединяться для формирования субъективной целостности, не являющейся ни слиянием, ни мы-самостью, ни равнодушной когнитивной ассоциацией между разными самостью и другим? Это объединение происходит в форме реального жизненного эпизода, как он проживается. Жизненный эпизод — как и в воспоминании — является единицей, заключающей в себе различные атрибуты переживания, которые состоят в неких отношениях между собой. Эти отношения преобладали и в реальном происшествии.

При таком рассмотрении изменение переживания самости и регулирующая роль другого ассоциируются не просто вследствие научения. Скорее, они вместе охвачены большей общей целостностью субъективного опыта, эпизодом, который включает их в себя со всеми их атрибутами и сохраняет их естественные отношения. Подобным образом, изменение переживания самости и восприятия другого не должны сливаться или смешиваться воедино. Скорее, они могут оставаться отдельными компонентами большей субъективной целостности, эпизода.

Жизненные эпизоды непосредственно становятся специфическими эпизодами памяти, и при повторении они становятся обобщенными эпизодами, как описано в главе 4. Это обобщенные эпизоды переживания взаимодействия, которые имеют психические репрезентации — то есть репрезентации обобщенного взаимодействия, РОВ. Например, после первой игры в «ку-ку» у младенца откладывается воспоминание о специфическом эпизоде. После второго, третьего или двенадцатого переживания слегка различающихся эпизодов у младенца формируется РОВ игры «ку-ку». Следует помнить, что РОВ являются гибкими структурами, усредняющими несколько реальных примеров и формирующими прототип, который их все представляет. РОВ никогда прежде не происходили в точности так, но они основаны только на том, что происходило в действительности.

Переживание совместного бытия с регулирующим самость другим постепенно формирует РОВ. Эти воспоминания могут оживать, когда присутствует один из атрибутов РОВ. Когда у младенца появляется определенное чувство, это чувство вызывает в памяти РОВ, атрибутом которого оно является. Таким образом, атрибуты являются сигналами вызова, реактивирующими жизненное переживание. И всякий раз, когда активируется РОВ, она оформляет многообразие прожитого опыта в виде активного воспоминания.

Я предполагаю, что в каждом из многих регулирующих самость отношений с одним человеком есть разные РОВ. И когда различные РОВ активируются, младенец вновь переживает различные формы или способы совместного бытия с регулирующим самость другим. Активация различных РОВ может влиять на разные регулирующие функции, от биологических и физиологических до психических.

Другой вопрос связан с проблемой совместного бытия с регулирующими самость другими, которые действительно присутствуют, по сравнению с теми, кто отсутствует, что в свою очередь приводит нас к вопросу «интернализованных» отношений. Если следовать представленному здесь ходу рассуждений, различие между присутствующим и отсутствующим регулирующим самость другим не представляется столь существенным, поскольку в том и ином случае младенец имеет дело со своей историей взаимодействия с другими. А это подразумевает субъективное переживание бытия с историческим регулирующим самость другим, которое лучше всего передается представлением о совместном бытии с востребованным компаньоном.

Востребованный компаньон

Каждый раз, когда активируется РОВ пребывания с другим (изменившим переживание самости), младенец сталкивается с востребованным компаньоном. Это схематически показано на рис. 2.1.

Предположим, младенец уже пережил шесть приблизительно одинаковых эпизодов определенного типа взаимодействия с регулирующим самость другим. Эти специфические эпизоды будут обобщены и закодированы как Репрезентация Обобщенного Взаимодействия (РОВ 1-6). Когда в следующий раз происходит похожий, но не идентичный эпизод (специфический эпизод № 7), некоторые из его атрибутов действуют как сигналы вызова РОВ 1-6. РОВ 1-6 является репрезентацией, а не активированным воспоминанием. Ключевой сигнал вызывает из РОВ 1-6 активированное воспоминание, которое я буду называть востребованным компаньоном. Востребованный компаньон — это переживание совместного бытия с регулирующим самость другим или нахождения в его присутствии, и это переживание может осознаваться либо не осознаваться. Компаньон вызывается из РОВ не как воспоминание о реальных событиях прошлого, но как активный пример таких событий. Эта концептуализация представляется необходимой для объяснения той формы, в которой такие события встречаются в клинической практике и каждодневной жизни; так мы облечем абстрактную репрезентацию в эмпирическую плоть. Такие абстрактные репрезентации, как РОВ, не переживаются в форме проживаемой жизни. Они должны быть выражены в форме активированного воспоминания, которое может быть частью жизненного опыта. (Востребованный компаньон — это не «компаньон» в смысле товарищ, а конкретный пример другого человека, который нас сопровождает.)

Функции востребованного компаньона заключаются в том, чтобы оценивать специфический эпизод взаимодействия, происходящий в данный момент. Текущий эпизод взаимодействия (эпизод №7) сравнивается с одновременно присутствующим переживанием с востребованным компаньоном. Это сравнение помогает определить, какой вклад текущий специфический эпизод (№ 7) может сделать в изменение РОВ 1-6. В той степени, в какой специфический эпизод № 7 уникален, он приведет к некоторому изменению в РОВ, и РОВ 1-6 станет РОВ 1-7. Таким образом, РОВ уже будет несколько иной, когда позже появится новый специфический эпизод (№ 8), и т. д. Так РОВ постепенно обновляется текущим опытом. Однако чем больше прошлого опыта, тем меньшее относительное влияние на изменение будет иметь каждый отдельный специфический эпизод. История увеличивает инерцию. (Именно это имел в виду Боулби, когда говорил, что действующие модели матери, иная единица репрезентации, чем РОВ, консервативны.)

Востребованные компаньоны также могут вызываться в активную память при эпизодах, когда младенец находится один, но когда исторически сходные эпизоды включали в себя присутствие регулирующего самость другого. Например, когда шестимесячный младенец, будучи один, тянется к погремушке, хватает ее и начинает достаточно сильно трясти, так что она издает звук, первоначальное удовольствие быстро переходит в крайнюю степень радости и бурный восторг, что выражается в улыбке, вокализации и общих движениях тела. Эта буря восторга является результатом не только успешного овладения навыком — этим может объясняться первоначальное удовольствие, — но и историческим результатом сходных моментов прошлого в присутствии увеличивавшего этот восторг (регулировавшего его) другого. Это отчасти социальный отклик, но в данном примере Он происходит в не-социальной ситуации. В такие моменты первоначальное удовольствие от успешного овладения навыком действует как сигнал вызова для активации РОВ, что приводит к воображаемому взаимодействию с востребованным компаньоном, включающему в себя разделяемый и взаимно вызываемый восторг по поводу успешного овладения навыком. Именно так востребованный компаньон добавляет иное измерение к опыту; в данном случае — дополнительную радость и восторг. Так что даже когда младенец один, он «находится вместе» с регулирующим самость другим в форме активированного воспоминания о прототипе жизненных событий. Текущее переживание включает в себя присутствие (осознаваемое или нет) востребованного компаньона.

Концепция РОВ и востребованных компаньонов имеет существенное сходство и различие с другими постулируемыми феноменами, такими как «рабочие модели матери» в теории привязанности, селф-объекты в Психологии Самости, переживания слияния в теории Малер, ранние протоформы интернализации в классической психоаналитической теории и переживания «мы» (Stechler and Kaplan, 1980). Все эти понятия были предназначены для клинической необходимости и восполнения теоретического пробела.

Концепция РОВ и востребованного компаньона и рабочая модель в теории привязанности различаются в нескольких отношениях. Во-первых, они имеют различный размер и порядок. Индивидуальная РОВ касается репрезентации специфического типа взаимодействия. Рабочая модель описывает совокупность многих таких взаимодействий, объединенных в более глобальную репрезентацию репертуара личности при определенных условиях. РОВ можно концептуализировать как базисный строительный блок, из которого конструируются рабочие модели. Это схематически показано на рис. 2.2.

Рабочие модели, более масштабная конструкция, меняются по мере включения в них новых РОВ и стирания некоторых старых и по мере того, как реорганизуется иерархическая структура РОВ, образующая рабочую модель. Тем не менее существует значительное совпадение подходов в том, что касается природы самых ранних репрезентаций внутренних рабочих моделей матери. Недавние работы таких авторов, как Скроуф (1985), Скроуф и Флисон (1985), Бретертон (в печати) и Мэйн и Каплан (в печати), соответствуют основным положениям нашего подхода. Они также сочли необходимым обратиться к эпизодическому воспоминанию как фундаментальному процессу в формировании этих личных репрезентаций.

Во-вторых, РОВ отличаются от рабочей модели теории привязанности в том, что рабочие модели, по крайней мере исторически, касались ожиданий в отношении регуляции в первую очередь состояний безопасности-привязанности. РОВ включает в себя ожидания всех и всяких взаимодействий, которые могут привести к взаимно созданным изменениям переживаний самости, таких как возбуждение, аффект, овладение навыком, физиологическое состояние, состояние сознания, любопытство, — а не только тех, что связаны с привязанностью.

Наконец, рабочая модель рассматривается в когнитивных терминах и действует как схема, отмечающая отклонения от среднего ожидаемого. Востребованный компаньон как активированная РОВ рассматривается в терминах эпизодического воспоминания и в большей степени соответствует аффективной природе бытия с другими, поскольку аффективные атрибуты проживаемого и вызываемого воспоминания не трансформируются в когнитивные термины, которые только оценивают и направляют. В этом смысле также востребованный компаньон ближе к жизненности субъективного опыта, а не к более отстраненной в эмпирическом смысле позиции направляющей модели. Тем не менее в двух отношениях востребованные компаньоны действуют подобно рабочим моделям. Во-первых, они являются прототипами воспоминаний, не сводящимися к одному прошлому событию. Они, скорее, представляют собой аккумулированную прошлую историю определенного типа взаимодействия с другим. Во-вторых, они выполняют направляющую функцию в том смысле, что прошлое создает ожидание настоящего и будущего.

Концепция РОВ и востребованного компаньона существенно отличается также от концепции селф-объектов и слияний, поскольку интегрированность ядерного ощущения самости и другого не нарушается в присутствии востребованного компаньона. Это также отличается от переживания «мы», поскольку ощущается как переживание «я» вместе с другим. Наконец, это отличается от интернализаций в том смысле, что они в своей окончательной форме переживаются как внутренние сигналы (символические сигналы вызова), а не проживаемые или вызываемые переживания.

В какой-то момент развития отпадает необходимость в востребованном компаньоне и получении определенной порции жизненного переживания. Уже атрибут сам по себе служит ключевым сигналом, который меняет поведение без повторного переживания обобщенного события. (Это не отличается от концепции вторичных сигналов в классическом обусловливании по Павлову.) Остается эмпирический вопрос, в какой момент развития это происходит, и бывает ли так, и при каких обстоятельствах, что вторичный сигнал (атрибут) действует сам по себе, или же он всегда в некоторой степени активирует востребованного компаньона. В любом случае, востребованные компаньоны никуда не исчезают. Они хранятся в неактивированном состоянии в течение жизни, и хотя их всегда можно вызвать, степень их активации варьируется. В состояниях значительной разбалансировки, таких как утрата, активация становится явной.

Востребованные компаньоны действуют во время реальных взаимодействий с другим человеком, а также в его отсутствие. Их действие заключается в том, что они активируются, и регулирующий самость другой начинает «присутствовать» в форме активного воспоминания. Даже во время взаимодействий в присутствии другого востребованный компаньон функционирует таким образом, чтобы сообщать младенцу о том, что сейчас происходит. Записи прошлого определяют настоящее. Например, если мать играет в «ку-ку» существенно иным способом, чем раньше (предположим, она в депрессии и поэтому просто совершает необходимые движения), младенец будет использовать компаньона, востребованного из РОВ «ку-ку», как стандарт для проверки, настолько ли существенно отличается текущий эпизод, чтобы отметить его как специальную вариацию или совершенно новый тип переживания с регулирующим самость другим. При этом востребованный компаньон помогает оценивать воспоминания и осуществлять стабилизирующую и регулирующую функцию для переживания самости. Это похоже на действие рабочей модели. Но отслеживание отклонения может происходить субъективно, по разнице «присутствия» и «чувства» востребованного компаньона по сравнению с «реальным» партнером.

До сих пор мы обсуждали использование РОВ преимущественно в присутствии другого, по сути во время реального эпизода с участием этого другого. Когда это происходит, младенцу необходима только память узнавания, чтобы прибегнуть к востребованному компаньону, который хранится в памяти, поскольку реальный эпизод разворачивается перед младенцем прямо сейчас. Но что насчет воспоминания востребованного компаньона при отсутствии другого человека? Именно в этих случаях концепция интернализации более всего необходима для клинических целей. Жизненный эпизод бытия с другим должен вспоминаться, когда другого рядом нет, что требует действия памяти воспоминаний. Традиционно предполагалось, что память воспоминаний у младенца не может адекватно вызывать воспоминание об отсутствующем человеке до возраста девяти-двенадцати месяцев или около того, как показывают реакции сепарации. Некоторые теоретики датируют возможность воспоминания об отсутствующем партнере даже более поздним возрастом, вторым годом жизни, когда в выполнении задачи воспоминания может быть задействовано символическое функционирование. Это выводит вопрос за рамки временного периода, который мы сейчас рассматриваем. Однако уже было сказано (см. главу 3), что ряд данных поддерживает представление о том, что младенец способен к вызову воспоминаний ключевыми сигналами на третьем месяце жизни, а возможно, и раньше.

С учетом памяти востребованных воспоминаний младенца и памяти межличностных происшествий в терминах РОВ кажется вероятным, что младенец почти постоянно вспоминает (не осознавая этого) предшествующие взаимодействия, как в реальном присутствии, так и в отсутствие другого человека, участвующего во взаимодействиях. Я предполагаю, что первоначальная модель «галлюцинаторной груди» по Фрейду была описательно верной, хотя и основывалась на неверном механизме. Всякий раз, когда младенец сталкивается с частью или атрибутом жизненного эпизода, ему будут вспоминаться другие атрибуты этого обобщенного эпизода (РОВ). Различные востребованные компаньоны будут почти постоянно сопровождать его в каждодневной жизни. Не так ли это происходит и со взрослыми, когда они не заняты решением задач? Сколько времени мы проводим каждый день в воображаемых взаимодействиях — либо это воспоминания, либо фантазийная подготовка предстоящих событий, либо мечты?

Другой способ описать это состоит в том, что жизнь младенца является столь всеобъемлюще социальной, что большая часть всего, что он делает, чувствует и воспринимает, происходит в рамках различных отношений. Востребованный компаньон, или внутренняя репрезентация, или рабочая модель, или фантазийное единство с матерью, — это не более и не менее, чем история специфических видов отношений (в терминах Боулби, 1980) или прототипы воспоминаний о разных специфических способах бытия с матерью, если говорить в наших терминах. С тех пор, как начала функционировать память вызванных ключевыми сигналами воспоминаний, субъективные переживания становятся по большей части социальными, вне зависимости от того, находимся мы в одиночестве или нет. По сути, из-за воспоминаний мы редко бываем в одиночестве, даже (и возможно, в особенности) в первые полгода жизни. Младенец некоторое время взаимодействует с реальными внешними партнерами и почти все время — с востребованными компаньонами. Для его развития необходим постоянный, обычно молчаливый, диалог между ними.

Это представление о том, что младенец почти постоянно находится вместе с реальными и воображаемыми партнерами, объясняет, что обычно имеется в виду, когда говорят, что младенец приучается к доверию или безопасности, исследуя окружающий мир. Что могло бы создать доверие или безопасность при исследовании, если не память о прошлых переживаниях самости с другим в контекстах исследования? Младенец субъективно не один, а вместе с востребованными компаньонами из нескольких РОВ, которые действуют на разных уровнях активации и осведомленности. Поэтому младенец может доверять. Это более субъективная и близкая к эмпирике версия рабочей модели.

Представление о «самости вместе с другим» как о субъективной реальности является поэтому всеобъемлющим. Это субъективное ощущение совместного бытия (интрапсихически и экстрапсихически) всегда представляет собой активный психический акт конструирования, а не пассивную нехватку дифференцированности. Это не ошибка созревания, не регрессия к ранним стадиям недифференцированности. При таком рассмотрении переживания совместного бытия — это не что-то вроде «иллюзии дуального единства» или слияния, которые необходимо перерасти, разрешить и оставить позади. Это постоянно присутствующие и здоровые части нашего психического ландшафта, которые все время растут и развиваются. Это активное построение воспоминаний, которое кодирует, интегрирует и позволяет вспомнить переживание, и тем самым направляет поведение.

Мосты между субъективным миром младенца и субъективным миром матери

Мы обсуждали лишь субъективный мир младенца и его связь с теми событиями взаимодействия, которые все могут наблюдать. Это схематически показано на рис. 2.1. Но это лишь половина истории. Мать также участвует в тех же наблюдаемых эпизодах взаимодействия, и она привносит в них собственную историю, влияющую на ее субъективное переживание текущего наблюдаемого взаимодействия. По сути, наблюдаемое взаимодействие, в котором участвуют оба партнера, является мостом между двумя потенциально разделенными субъективными мирами. В принципе, диадная система симметрична. Наблюдаемое взаимодействие является ее интерфейсом. Однако на практике она не симметрична, поскольку мать в каждое взаимодействие вносит многое из своей личной истории. Она обладает не только рабочей моделью своего младенца, но и рабочей моделью собственной матери (см. Main, 1985), рабочей моделью своего мужа (на которого часто похож, по ее мнению, младенец) и различными другими рабочими моделями, и все они задействуются одновременно.

Соответственно, мы можем расширить рис 2.1 и включить в него сторону матери, как показано на рис. 2.3. Для такого расширения то, что на рис. 2.1 названо «востребованным компаньоном» младенца, будет более общим образом названо «субъективным переживанием наблюдаемого события». Чтобы проиллюстрировать, как может работать эта схематизация, представьте себе специфический эпизод взаимодействия: маленький мальчик Джо упорно пытается привлечь внимание матери, а она игнорирует или отказывается замечать его призывы. Этот специфический эпизод вызовет в воспоминаниях и матери, и младенца субъективный опыт, в свете которого следует понимать текущий эпизод взаимодействия. Предположим, что со стороны матери вызывается конкретная РОВ-k, являющаяся частью ее рабочей модели ее собственной матери в ее материнском качестве (как показано на рис. 2.3). РОВ-k, например, это специфическая репрезентация того, как ее собственная мать реагировала на просьбы о внимании (со стороны матери Джо, когда та была ребенком) пренебрежением и отвращением. Этот конкретный аспект ее матери активируется в форме востребованного компаньона («призрака в детской», говоря словами Фрайберга, 1974). Востребованный компаньон играет свою роль в выборе РОВ-е в принадлежащей матери рабочей модели ее младенца Джо. Обобщенное взаимодействие, представленное в РОВ-е, может быть примерно таким: Джо всегда не вовремя и безосновательно требует внимания, что очень неприятно. Вызов конкретного РОВ-е будет в существенной степени определять субъективное переживание матери в отношении апелляции Джо к ее вниманию в данный момент.

Младенец же формирует иное субъективное переживание текущего специфического эпизода на основе своей субъективной истории. Именно так наблюдаемое событие взаимодействия становится мостиком между двумя субъективными мирами младенца и матери. В принципе, эта формулировка не отличается от той, что используется большинством психодинамически ориентированных клиницистов. Однако поскольку она концептуализируется с большей специфичностью и подразумевает различные отдельные иерархически организованные единицы и процессы, она может оказаться полезной для нашего понимания того, как материнские фантазии и атрибуции могут влиять не только на наблюдаемое взаимодействие, но и в итоге формировать фантазии и атрибуции младенца. Она также может оказаться полезной для понимания того, как терапевтические интервенции могут менять представление пациента о том, что делает младенец и что он собой представляет. Дальнейшие исследования этой обширной области выходят за рамки данной книги, но активные усилия в этом направлении уже предпринимаются.

Мы попытались восполнить то, что отсутствовало в прошлой главе, а именно, описать социальную природу и предположительно социальное субъективное переживание младенца в области ядерной соотнесенности. Необходимо рассмотреть последний вопрос, который еще в большей степени расширяет социальную природу опыта младенца.

Регулирующие самость переживания с неодушевленными объектами

Регулирующие самость переживания с вещами, которые становятся персонифицированными, могут также происходить в этом возрасте и на этом уровне ядерной соотнесенности. Такие события находятся в самом начале той линии развития, в которой позже появятся переходные объекты (например, одеяла для ощущения безопасности, которые заменяют людей и могут свободно играть их роль) и, еще позже, сфера переходных феноменов, охватывающих мир искусства, как показывал Винникотт (1971).

В этот период мать часто включается в игру младенца, придавая некоторым неодушевленным вещам качества одушевленных. Она манипулирует игрушками, так что те подпрыгивают вверх и вниз, говорят и щекочут младенца. Они перенимают органические ритмы и ощущение силы, то есть человеческие аффекты витальности. И они вызывают у младенца состояния чувства, которые обычно вызываются только людьми. Во время — и непосредственно после — того, как мать наделяет игрушку действиями, движениями, аффектами витальности и другими инвариантными атрибутами людей, интерес младенца к этой игрушке увеличивается. Это один из основных способов, которыми мать поддерживает общий ход игры младенца с вещами. После того как она наделила всем этим объект, а затем устранилась, младенец, вероятнее всего, будет продолжать исследовать этот объект самостоятельно, пока на нем остается отблеск персонификации. Он на мгновение стал регулирующей самость вещью-личностью, поскольку, как и регулирующий самость другой человек, способен драматически менять переживание самости.

Задолго до шести месяцев младенцы уже способны отличать одушевленные объекты от неодушевленных — то есть людей от вещей (Sherrod, 1981). Это означает, что они уже идентифицировали инварианты, обычно характеризующие то и другое. С учетом этой ситуации, вещь, превратившаяся в личность, будет рассматриваться младенцем как некая форма составной сущности, как вещь, которая приняла на себя некоторые характеристики личности. Она обладает инвариантными качествами того и другого. У младенца остается ненарушенное ощущение отличия людей от вещей. Чудо персонифицированной вещи состоит в успешном конструктивистском усилии. Это снова успех интеграции, а не недостаток дифференцированности.

В этот период развития младенца персонифицированная вещь — это кратковременная регулирующая самость вещь-личность. Она в нескольких аспектах отличается от переходного объекта по Винникотту: (1) переходный объект появляется позже; (2) переходный объект подразумевает символическое мышление, а вещь-личность может объясняться эпизодическим воспоминанием; (3) существование переходного объекта, как предполагал Винникотт, подразумевает некоторую остаточную недифференцированность самость/другой (или регрессию к ней), тогда как персонифицированная вещь этого не подразумевает.

Феномены регулирующих самость других людей и персонифицированных вещей указывают, в какой степени социален субъективный мир младенцев. Они переживают ощущение ядерной самости и другого, и наряду с этим переживают глубокое ощущение совместного бытия самости и другого в различных формах. Все эти формы совместного бытия являются активными конструкциями. Они будут расти и развиваться в процессе созревания, в том процессе, который приводит к последовательной социализации переживания.

Дэниэл Н. Стерн(Daniel N. Stern)