Межличностный мир ребенка

Часть III. Некоторые клинические следствия

Глава 9. «Наблюдаемый младенец» с точки зрения клинициста

Перемещая фокус внимания от клинических задач развития, таких как доверие и автономия, к различным ощущениям самости для объяснения основных изменений в социальной организации младенца, мы смогли исследовать чувствительные периоды раннего развития. Поскольку основные сдвиги развития включают в себя появление новых ощущений самости, чувствительным следует считать период формирования каждого из этих ощущений самости. Эмпирический вопрос, насколько значимыми окажутся в итоге эти периоды, остается открытым. Данные из области нейрологии и этологии, однако, позволяют предположить, что первоначальный период формирования окажется относительно более чувствительным для последующего функционирования, чем поздние периоды (Hofer, 1980).

В этой главе мы определим некоторые из паттернов, наблюдающихся в процессе появления каждого ощущения самости, и выскажем предположение о том, какое существенное влияние изначальная форма их появления оказывает на последующее функционирование. Но сначала необходимо сделать ряд предварительных замечаний.

При наблюдении за развитием младенцев взглядом клинициста практически никакой патологии мы не заметим, если только не выберем заранее «группу риска». Скорее, есть некие характерные или варьирующиеся паттерны, но нет серьезных оснований полагать, что некие отклонения от нормы приведут к последующей патологии. Если есть отклонения, то они присущи самим отношениям с заботящейся фигурой, а не только младенцу Часто не ясно даже, какие именно вариации с большей вероятностью указывают на последующую патологию. И в каждом периоде все кажется иным, хотя клинически все представляется тем же самым. Этот парадокс прерывности/непрерывности поражает нас и создает препятствия нашему последовательному представлению о развитии.

Мы записывали на видео пары мать/младенец в возрасте двух, четырех, шести, девяти, восемнадцати, двадцати четырех и тридцати шести месяцев; это происходило у них дома или в лаборатории. Когда мы показывали полный набор записей одной пары (расположенных по порядку, вперед или назад по времени) группе опытных студентов или новичков, у них всегда возникало ощущение, что два индивида в паре всегда взаимодействуют примерно одним и тем же узнаваемым образом. К одинаковым темам они подходят примерно одинаково, хотя и посредством различного поведения в разном возрасте. «Чувство» и даже тема взаимодействия относительно этих клинических вопросов непрерывны, хотя младенец как социальное существо в каждый момент времени организован по-новому.

Эти впечатления — одна из основных причин того, что мы сместили фокус с задач развития на ощущения самости. Мы будем уделять основное внимание установлению тех паттернов переживания самости в каждой области ощущения самости, которые могут иметь клиническое значение для последующего функционирования.

Проблемы нахождения непрерывности паттернов и их связи с потенциальной патологией очень важны. Прекрасным примером обращения к таким проблемам стала в последнее время теория привязанности. Первоначально привязанность рассматривалась как специфическая задача развития на конкретной фазе жизни (Bowlby, 1958, 1960; Ainsworth, 1969). Стало ясно, что «качество соотнесенности» — то есть, привязанность — продолжается за пределами связи мать/младенец на протяжении всего детства и относится не только к матери, но и к сверстникам. По сути, это проблема всей жизни. Вопрос состоит в том, как обнаружить непрерывность в паттернах привязанности. Если измерять привязанность в отдельных видах поведения, таких как взгляд, вокализация, приближение и т. д., то качество привязанности не будет проявлять достаточной непрерывности во времени. Лишь когда исследователи отступают (или переходят) к более глобальной и качественной суммарной мере привязанности, такой как тип привязанности младенца — надежный (тип В), тревожный/избегающий (тип А), тревожный/сопротивляющийся (тип С) (Ainsworth et al., 1978), — можно достигнуть прогресса в исследовании непрерывности. Отметим, что обобщенная мера типов привязанности характеризует стили или паттерны привязанности, а не то, насколько сильной или хорошей является привязанность. После того как появилась эта обобщенная мера привязанности, исследователи стали показывать, что тип привязанности в возрасте двенадцати месяцев коррелирует с последующими паттернами отношений.

И действительно, оказывается, что качество отношений в годовалом возрасте помогает достоверно предсказать качество отношений в разных аспектах на протяжении пяти лет; младенец с надежной привязанностью имеет преимущество по сравнению с младенцем с типом сопротивления или избегания. Высказывалось предположение, что у мальчиков паттерны тревожной привязанности в двенадцать месяцев говорят о возможной психопатологии в возрасте шести лет (Lewis et al, в печати).

Может показаться, что привязанность сопротивления или избегания, которая наблюдается в 12—20% случаев у младенцев из среднего класса в США, указывает на клинические проблемы в будущем. Однако кросс-культурные исследования предостерегают от поспешных выводов. Хотя данные выборки из Южной Германии соответствуют нормам США, выборка Северной Германии показывает преобладание привязанности избегания (Grossman and Grossman, в печати), а многие японские дети (37%) демонстрируют привязанность сопротивления (Miyake, Chen and Campos, в печати). В таком случае можно ли говорить о том, что тип привязанности указывает на патологию? Если это так, то она существенно обусловлена культурой. Скорее, это просто стиль осуществления мотивационно-клинической темы, который может быть хорошим неспецифическим индикатором успеха адаптации к жизни, какой бы она ни была (Sroufe and Rutter, 1984; Garmenzy and Rutter, 1983; Cicchetti and Schneider-Rosen, в печати). Но индикаторы общей адаптации — это не предшествующие факторы. Их связь с последующим поведением является слишком неспецифичной и косвенной.

В этой главе мы ограничим свое обсуждение теми паттернами переживаний самости, которые имеют потенциальное клиническое значение и лучше всего концептуализируются в терминах различных областей ощущения самости.

Конституциональные различия и появляющаяся соотнесенность

Способности, позволяющие младенцу соединять различные переживания социального мира, являются в существенной степени конституциональными, то есть генетически предопределенными. Они либо присутствуют с самого начала, либо проявляются в соответствии с врожденным «расписанием» при отсутствии повреждений центральной нервной системы и при наличии адекватной среды. В ближайшем будущем исследование индивидуальных различий в этих способностях может оказаться самой плодотворной областью клинических исследований развития психопатологии в раннем возрасте. Когда идентифицируются новые способности, в особенности те, что необходимы для социального восприятия и компетентности, они, естественно, становятся фокусом интенсивного изучения, предположений и надежд. Возникает надежда, что самые ранние отклонения в социальном и интеллектуальном функционировании можно свести к ненормальности этих способностей. Если это так, мы сможем понять глубинные механизмы, объясняющие появление серьезных расстройств развития, аутизма, последующей неспособности к обучению, дефицита внимания, характерологических различий и различных проблем в социальном поведении и компетентности. Также может появиться более отчетливое понимание отдельных терапевтических стратегий.

Рассмотрим кратко некоторые клинические следствия дефицита этих способностей. Способность переводить информацию из одной модальности в другую является столь решающей для интеграции опыта восприятия, что потенциальные проблемы в результате ее недостаточности практически безграничны. Сразу вспоминается неспособность к обучению, поскольку обучение требует перевода информации из одной сенсорной модальности в другую, в особенности из визуальной в аудиальную и наоборот. Роуз и др. (1979) приводят данные, согласно которым дети с неспособностью к обучению могут отличаться анормальностью определенных способностей к амодальному переводу. Такая недостаточность может приводить и к социальным и эмоциональным нарушениям; интермодальный переход существенно способствует пониманию социального поведения других людей, а также интегрированных действий собственной самости, ее ощущений, аффектов и т. д. Эти находки еще слишком новы, чтобы у нас сложилось представление о пределах их значения для психопатологии.

Несколько иные попытки предсказать в раннем возрасте общие показатели интеллекта недавно привели к многообещающим результатам, позволяющим понять, как способности младенца к долгосрочной памяти узнавания и другие достижения в области обработки информации предсказывают последующее интеллектуальное функционирование (Caron and Caron, 1981; Fagan and Singer, 1983). Исследование эпизодических воспоминаний в младенчестве еще только начинается.

С работы Томаса и др. (1970) по различиям темпераментов и Эскалона (1968) по значимости «совпадения» темпераментов матери и младенца было ясно, что рассмотрение взаимодействия, с клинической точки зрения, должно учитывать темперамент. С клинической точки зрения, большинство практиков считает абсолютно необходимым помнить о факторах темперамента и соответствия. Несмотря на это исследователи до сих пор не добились успеха в документировании непрерывности различий темперамента в младенчестве, когда они рассматриваются в перспективе. (См. Sroufe в печати по обсуждению проблемы учета детерминант темперамента вне перспективы отношений.) Тем не менее следует предположить, как можно клинически рассматривать различия темперамента, например в отношении толерантности к стимуляции.

Индивидуальные различия в толерантности младенцев к стимуляции или способности регулировать возбуждение могут иметь значение для таких последующих проблем, как расстройства тревожности, обладающие существенными конституциональными компонентами. Можно по-разному рассматривать отношения между абсолютной стимуляцией и возбуждением; один такой пример показан на рис.:

Звездочки отмечают индивидуальные характерные точки, где способность младенца справляться с уровнем стимуляции вскоре окажется недостаточной. В этот момент ребенок должен регулировать и снижать этот уровень, притормаживая или пресекая ввод стимулов при помощи некоего маневра копинга; в противном случае порог копинга будет превзойден и младенец будет переживать что-то вроде паники. Предположим, линия А представляет собой нормальную кривую. Допустим, у младенца есть характерная кривая, изображенная линией В. Стимуляция нормальных каждодневных событий будет превосходить способность младенца к копингу и вызывать эпизоды тревожности. Поскольку пороги внешней стимуляции такие низкие, приступы тревожности кажутся спонтанными — то есть вызванными внутренними факторами, как предполагает Кляйн (1982); тогда как на самом деле они запускаются предсказуемой каждодневной стимуляцией, приходящей практически со всех сторон. В этом отношении могут пригодиться описания Бразелтона (1982) низкой толерантности к стимуляции у младенцев с недостаточным сроком вынашивания.

Также может оказаться, что есть разные пороги толерантности для разных видов стимуляции. Уже давно предполагалось, что дети с аутизмом могут иметь чрезвычайно низкую толерантность к стимуляции со стороны людей (особенно взгляду), но не к стимуляции, не относящейся к людям (Hutt and Ounsted, 1966). У некоторых людей доминирует аудиальное, визуальное или тактильное восприятие, и многие исследователи предполагали, что различная чувствительность к стимуляции разных модальностей является причиной несоответствия при регуляции возбуждения между матерью и младенцем (Greenspan, 1981). Опять же, природа характерной операции копинга существенно различается в отдельных случаях, что приводит к различным следствиям, таким как стеснительность, избегание или сверхбдительность.

Хотя амодальная и другие конституциональные способности обладают большим потенциалом для объяснения последующей психопатологии, он остается в значительной степени неисследованным и связан со многими проблемами. Во-первых, есть проблема специфичности. Мы еще не знаем, может ли быть серьезная дисфункция одной или двух таких способностей, без того чтобы дисфункция возникала во всех. Во-вторых, еще неизвестно соотношение между глубиной дефекта этих способностей и функциональным социальным поведением. Предположим, многие из этих способностей глубоко нарушены. К чему это приведет? В самом крайнем случае можно предсказать серьезные расстройства развития (ментальная задержка с аутическими чертами). Ни ядерная самость, ни ядерный другой не устанавливаются в полной мере, и социальная соотнесенность будет существенно нарушена. Единство ощущений будет устанавливаться при переживании очень медленно, если вообще будет. Причинные отношения могут оставаться незамеченными. Мир восприятия будет дезорганизованным и частично несконструированным. Память будет ограниченной, а непрерывность переживания — минимальной. Все трансакции с миром неодушевленных объектов, а также с человеческим миром будут существенно нарушены. Расстройство будет действительно всеобъемлющим — настолько, что сложно или вообще невозможно выявить, какие именно специфические дефекты привели к каким-либо нарушениям функций. И если ощущение ядерной самости не сформируется, то не будет основы для формирования ощущения субъективной самости, и т. д.

Менее глубокие дефекты этих способностей могут предсказывать целый спектр результатов, от серьезных заболеваний до небольших странностей включая различия в межличностном, когнитивном или перцептуальном стиле. Собрано много новой информации с многообещающими для освещения последующих клинических проблем результатами. Пришло время оценить ее истинное клиническое значение. В частности, необходимы исследования индивидуальных различий с длительным последующим наблюдением. Какими бы ни были возможные выводы, с клинической точки зрения этот период жизни никогда не будет представляться нам таким, каким казался раньше.

До сих пор наше обсуждение не относилось непосредственно к появляющемуся ощущению самости младенца. Однако поскольку эти способности участвуют в создании появляющихся переживаний, на ощущение появляющейся самости будет глубоко влиять недостаточность любой из этих способностей. В следующих разделах мы в более полной мере сфокусируемся на клинических следствиях для различных ощущений самости. Они явно будут более применимы к характерологическим или невротическим чертам патологии, чем диагностические категории Оси I Диагностического и Статистического Руководства по Психическим Расстройствам (DSM-III).

Ядерная соотнесенность

Может ли при наблюдении младенца сложиться клиническое впечатление о будущих опасностях для ядерного ощущения самости? Для ответа на этот вопрос нам пригодятся клинические зарисовки. Регуляция возбуждения, активации, стимуляции и напряжения является аспектом самости, на котором клиницисты чаще всего фокусируются при оценке природы отношений родитель-младенец, обеспечивающей здоровое развитие на протяжении первого полугода жизни младенца. Таким образом, здесь мы будем фокусировать внимание на контурах возбуждения, взаимно реализуемых младенцем и родителем.

Сначала сделаем два утверждения. Нет такой вещи, как совершенный взаимный контур возбуждения на протяжении всего времени или даже на короткий период. Такого взаимодействия не бывает. Постоянные ошибки стимуляции, «недолеты» и «перелеты» встроены в динамическую природу взаимодействия. Его цель или «пункт назначения» всегда меняется. Промашки и ошибки представляют собой обычные повторяющиеся паттерны взаимодействия. Во-вторых, мы действуем на основе сформулированных выше предположений, что мир репрезентаций состоит преимущественно из событий каждодневной жизни, а не из исключительных событий. Исключительные моменты — не более чем выдающиеся, но нетипичные примеры ординарных. Можно обращаться лишь к характерным «несовпадениям» и их вероятным последствиям.

Ожидаемая и переносимая гиперстимуляция в области ядерной соотнесенности

Эрик — очень спокойный младенец по сравнению с его более аффективно интенсивной матерью, но оба они вполне нормальны. Его мать постоянно хочет видеть его более оживленным, более экспрессивным и демонстративным в своих чувствах и проявляющим большее любопытство в отношении окружающего мира. Когда Эрик демонстрирует возбуждение по какому-либо поводу, его мать сразу присоединяется и поощряет это переживание и даже несколько усиливает его — обычно успешно, так что Эрик переживает более высокий уровень возбуждения, чем если бы он был один. Поощрение, преувеличение, несколько чрезмерный отклик и подбадривание, которые она обычно осуществляет, Эрику очень нравятся. Ее поведение не создает серьезного несоответствия; несоответствие лишь небольшое. Его толерантность к стимуляции может включить его в себя, но на уровне возбуждения, которого он не достиг бы лишь собственными усилиями. Было бы неточным назвать эту мать контролирующей или вторгающейся. Она не пытается прервать или перенаправить его переживание вследствие собственных потребностей или нечувствительности. Скорее, она пытается увеличить диапазон его переживаний (конечно, по собственным причинам и в соответствии с собственным типом темперамента). Это обычное переживание для любой матери, которая пытается расширить толерантность своего младенца к возбуждению и вообще расширить его мир («А ты знал, что эта старая погремушка может быть такой интересной?»). Это всего лишь работа в зоне ближайшего (аффективного) развития младенца — в той области, в направлении которой он развивается.

В данном случае «конструктивные» несоответствия очевидны вследствие расхождения типов темперамента у матери и сына. Но это лишь подчеркивает ситуацию. Мать с тем же темпераментом, что и у ее младенца, временами будет действовать точно так же, чтобы работать в зоне ближайшего аффективного развития своего ребенка.

В любом случае, переживание самости Эрика, характеризующееся повышенным возбуждением, в основном достигается и регулируется поведением его матери. Он переживает высокие уровни возбуждения лишь в тех жизненных эпизодах, в которых решающую роль играют ее маневры по расширению его диапазона. Таким образом, она становится для него «регулирующим возбуждение самости другим». Переживание самости Эрика, характеризующееся высоким позитивным возбуждением, не происходит, если в нем не участвует мать. Специфические эпизоды, объединяясь, формируют РОВ. Активированная РОВ принимает форму востребованного компаньона, переживание которого можно передать вопросами наподобие: «Каково быть с моей матерью, когда я себя так чувствую?», или: «Как я чувствую себя, когда нахожусь вместе с матерью?»

Теперь предположим, что Эрик один или вместе с другим человеком. Он сам начинает выходить за пределы обычного для себя — когда он не с матерью — уровня позитивного возбуждения. (Созревание и развитие, быстро прогрессирующее каждый день, приводят к тому, что такое переживание становится частым и неизбежным.) Он начинает «чувствовать себя именно так», т. е. достигать определенного высокого уровня возбуждения. «Чувствовать себя так» — один из атрибутов РОВ, другим неотделимым атрибутом которой является поощрение матери, ее поведение, поощряющее и расширяющее его переживание. Когда он «чувствует себя так», этот атрибут бессознательно вызывает в памяти востребованного компаньона. (Активируется репрезентация.) Тогда Эрик переживает фантазию нахождения вместе с матерью. В некотором смысле она функционально «присутствует», и это помогает ему увеличить уровень возбуждения, который он для себя создает. Востребованный компаньон, как регулирующий самость другой, способствует развитию. Искажения реальности нет. Все основано на реальности. Рассмотрим другие РОВ, востребованных компаньонов и их влияние на развитие.

Формы невыносимой гиперстимуляции в области ядерной соотнесенности

Переживание гиперстимуляции для младенца может пониматься лишь в терминах того, что происходит потом, поскольку оно становится частью прожитого эпизода. Следует понимать, что к возрасту приблизительно трех месяцев непосредственный отклик младенца на гиперстимуляцию (краткосрочную избыточную стимуляцию) — это не плакать и разваливаться на части, а пытаться с ней оперировать. В конце концов, «это» было вызвано поведением матери или отца, во взаимодействии с которыми у младенца вырабатывается репертуар регулирующих маневров. Операции копинга и защиты формируются в промежутке между верхним порогом толерантности младенца к стимуляции и его плачем в итоге. Это пространство является областью роста и полигоном для адаптивных маневров. Их исполнение становится частью прожитого переживания гиперстимуляции.

В случае Стиви гиперстимулирующая, контролирующая мать регулярно настаивала на взаимодействии лицом к лицу в игровом «преследовании и ускользании», которое описали Биб и Стерн (1977). Коротко говоря, когда мать гиперстимулировала его, Стиви отворачивал лицо. Мать реагировала на это ускользание преследованием, снова приближая к нему лицо и повышая уровень стимулов своего поведения, чтобы привлечь его внимание. Тогда он исполнял маневр ухода еще раз, отворачивая лицо в противоположную сторону. Мать следовала за ним, снова приближая свое лицо и пытаясь удерживать контакт на желательном для себя уровне. Наконец, если Стиви не мог избежать ее взгляда, он огорчался и плакал. Однако чаще всего его попытки отвернуться были успешными, и мать понимала его послания задолго до того, как он начинал плакать. Это крайний случай, но общий паттерн в более мягкой форме описывался неоднократно (Stern, 1971, 1977; Beebe and Sloate, 1982).

Этот вид вторгающегося гиперстимулирующего поведения матери может быть следствием многих причин: враждебности, потребности в контроле, общей нечувствительности или чрезмерной чувствительности к отвержению, так что такая мать интерпретирует отворачивание головы младенца как «микроотвержение» и пытается его устранить и восстановить контакт (Stern, 1977). Какими бы ни были причины поведения матери, Стиви переживает следующую РОВ: высокий уровень возбуждения; материнское поведение, выталкивающее его за переносимые пределы; потребность в саморегуляции и снижении этого уровня; и (обычно) успешная саморегуляция при помощи настойчивого отворачивания головы. В случае Стиви, когда он переживал высокий уровень возбуждения, его мать становилась востребованным компаньоном иного типа — дис-регулирующим самость другим.

Теперь предположим, что Стиви находится один или с другим человеком, и он начинает приближаться к своему высшему уровню переносимой стимуляции и «чувствует себя определенным образом». Такое чувство активирует РОВ. Как и Эрик, он будет переживать вызванное совместное бытие с матерью, но в его случае дис-регулирующее единение с матерью приведет к тому, что его поведение станет потенциально дезадаптивным. Он без необходимости будет избегать стимуляции, угрожающей перейти предел его толерантности или только что превзошедшей его. Если он находится с другим человеком, он не откликается и не остается открытым к попыткам этого другого приспособиться, которые позволили бы ему выбирать, оставаться ли во взаимодействии или прекратить его. Из наблюдений за многими младенцами, такими как Стиви, ясно, что они обобщают свои переживания и чрезмерно избегают новых людей. Когда они находятся в одиночестве, происходит одна из двух следующих вещей. Они обрывают свое потенциально позитивное возбуждение, вероятнее всего активируя дис-регулирующую мать как востребованного компаньона, либо демонстрируют более свободный доступ к своему приятному возбуждению, даже «увязая» в нем, как если бы они тормозили или как-то предотвращали активацию РОВ.

Мы не знаем, почему некоторые младенцы могут регулировать свое возбуждение гораздо более успешно, находясь в одиночестве, чем взаимодействуя с дис-регулирующими родителями. Вне зависимости от того, говорим ли мы о торможении востребованного компаньона или об избирательном обобщении, оказывается, что дети, которые более успешно избегают вызванного присутствия проблематичного родителя, находясь в одиночестве, получают преимущество от того, что они в большей степени способны использовать свои ресурсы. В то же время они сталкиваются с тем ограничением, что вынуждены быть более одинокими в этом мире.

Примером другой формы невыносимой гиперстимуляции может быть Молли и ее мать. Мать Молли очень контролирующая. Она создает, инициирует, направляет и заканчивает все сюжеты взаимодействия. Она определяет, с какой игрушкой должна играть Молли, как она должна с ней играть («Тряси ее вверх-вниз, а не катай по полу») и что она будет делать дальше («А теперь посмотри на куклу Бесси!»). Мать контролировала взаимодействие до такой степени, что часто бывало сложно проследить естественное возрастание и убывание собственного интереса и возбуждения Молли. Оно так часто перенаправлялось или прерывалось, что нельзя было сказать, каково его собственное течение. Это крайняя форма дис-регуляции возбуждения. (Опытные наблюдатели, смотревшие запись взаимодействий Молли с матерью, часто говорили, что сами ощущают напряженность; они отмечали, что у них что-то внутри сжимается, и постепенно осознавали, что начинают злиться. В способностях детей к саморегуляции есть кооптирование, заставляющее тех, кто идентифицируется с Молли, чувствовать бессилие и злость.)

Молли нашла способ адаптироваться. Она постепенно стала более послушной. Вместо того чтобы активно избегать или противостоять этим вторжениям, она просто смотрела в пространство перед собой. Она смотрела прямо сквозь вас, ее глаза фокусировались где-то в бесконечности, а выражение лица было слишком непроницаемым, чтобы его можно было интерпретировать, и в то же время она сохраняла достаточно хороший контакт с реальностью и, как правило, делала то, что ей предлагалось. Наблюдая ее на протяжении ряда месяцев, можно было видеть, что ее способность к саморегуляции возбуждения исчезает. Она позволяла матери определять начало и окончание процесса возбуждения. По сути, было похоже, что она полностью отказалась от идеи саморегуляции этой своей части. Когда она играла одна, эта способность не восстанавливалась, и девочка оставалась несколько отстраненной от оживленного взаимодействия с объектами. Такое общее снижение ее эффективности продолжалось и после этой фазы развития; оно было очевидным и в возрасте трех лет. Похоже, она усвоила, что возбуждение не регулируется двумя людьми — самостью и регулирующим самость другим — в равной степени, но его полностью осуществляет регулирующий самость другой. (В какой-то момент развития, чтобы исправить ситуацию, понадобятся гнев, оппозиционность, враждебность и т. д.)

Формы невыносимой недостаточной стимуляции в области ядерной соотнесенности

Мать Сьюзи была в депрессии; ее мысли занимал недавний развод. По сути, Сьюзи нужна была ей исключительно для того, чтобы сохранить этот брак. У нее уже была старшая любимая дочь. Сьюзи была нормальным энергичным младенцем, обладающим всеми способностями, чтобы апеллировать к социальному поведению и вызывать его у любого желающего того взрослого, и большой настойчивостью, с которой она продолжала свои попытки при малейшем намеке на успех. Несмотря на это, ей не удавалось надолго увлечь свою мать. Что более важно, она не могла так воодушевить свою мать, чтобы та взяла на себя регуляцию повышения возбуждения. Мать не контролировала и регуляцию понижения возбуждения. Но недостаток ее отзывчивости серьезно тормозил попытки Сьюзи регулировать повышение возбуждения.

Что происходит в такой ситуации? Предположим, что мать совершенно не отзывчива и безразлична, по сути она отсутствует, а Сьюзи предоставлена самой себе в попытках переживать и регулировать свое возбуждение (вариант той ситуации, которая преобладала у детей, лишенных родителей). В период формирования ощущения ядерной самости она могла переживать только узкий спектр приятного возбуждения, поскольку лишь стимулы, предоставляемые уникальным социальным поведением взрослых в отношении младенцев могут, так сказать, вывести младенца на следующую орбиту позитивного возбуждения. Младенец лишается определенного набора переживаний. Реальные и фантазийные переживания с регулирующим самость другим необходимы для того, чтобы оперировать с нормальным ожидаемым диапазоном переживаний самости, и без присутствия и отзывчивого поведения другого весь этот диапазон просто не разовьется. Это будет недостаточностью созревания, «заболеванием, вызванным нехваткой регулирующего самость другого». Иначе говоря, в этот период может переживаться лишь избранная порция всего спектра переживаний возбуждения самости, что приводит к постоянному влиянию на протяжении этого чувствительного периода на те переживания, которые становятся частью ощущения ядерной самости.

Утверждение, что переживания Сьюзи с матерью были особенно бесплодны, не точно описывает ситуацию Сьюзи, но близко к истине. Однако Сьюзи продолжает проявлять настойчивость, поскольку иногда она добивается некоторого, а иногда и большого успеха. Когда это происходит, она переживает ощущение приятного возбуждения гораздо больше обычного. Далее происходит следующее: ей приходится много стараться, чтобы вынудить мать включиться и пройти свою часть пути. Переживание Сьюзи с регулирующим возбуждение самости другим формирует РОВ, отличающуюся от РОВ других детей. Она не ожидает и не принимает переживания бытия с регулирующим возбуждение самости другим так, как Эрик. Она не нуждается в том, чтобы опасаться их, как Стиви, или «выключать» их, как это делает Молли.

Ей приходится активно стремиться к вовлечению матери во взаимодействие для создания необходимых ребенку переживаний совместного бытия. Этот паттерн взаимодействия основывается на специфической РОВ, которая оставалась характерной для Сьюзи в первые три года жизни, и можно легко представить себе, что она будет вбирать в себя все больше аспектов ее межличностного мира. Она уже «Мисс Обаяние», ребенок с преждевременной способностью очаровывать. Ее поведение подкрепляет предположение, что мы можем иметь дело с чувствительными периодами, накладывающими отпечаток на будущее.

Адаптивное решение Сьюзи — лишь одно из возможных решений в случае преобладающего, но не полного недостатка стимуляции. Некоторые младенцы, наделенные меньшей настойчивостью и энтузиазмом, следуют скорее депрессивному, чем ориентированному на изменение поведения, пути.

До сих пор мы обсуждали лишь регуляцию приятного возбуждения и роль другого в этой регуляции. Затронутые проблемы не изменятся, если мы обсудим регуляцию безопасности, любопытства/исследования, внимания и т. д. Читатель может на основе собственного клинического опыта проследить линию развития этих регулирующих самость других и ведущие к этому РОВ.

Могут ли потенциальные проблемы в формировании ощущения ядерной самости наблюдаться при этой дис-регулировке контуров возбуждения? Увидим ли мы то, что сможет предсказать возможную «патологию самости»? Является ли период от двух до шести месяцев чувствительным для формирования ядерной самости?

На эти вопросы можно ответить лишь в терминах того, как мы концептуализируем ощущение ядерной самости. Ощущение ядерной самости, состоящее из четырех инвариант самости (авторство, связность, эффективность и непрерывность), всегда изменчиво. Оно устанавливается, поддерживается, рушится, восстанавливается и разрешается, и все это происходит одновременно. Ощущение самости в любой момент является совокупностью многих динамических процессов формирования и разрешения. Это переживание равновесия.

С одной стороны, есть два общих вида переживания, которые постоянно формируют или реконституируют эти ощущения самости. Многие события (например, если вы приняли решение сесть и затем так и поступили) приходят и уходят и обеспечивают фазовое восприятие, формирующее и реформирующее ощущение самости. А есть почти постоянные незаметные события (если вы продолжаете сидеть: постоянное, но не осознаваемое приспособление к противодействию силе тяжести и мышечный тонус данной позы), которые позволяют тоническому восприятию поддерживать ощущение самости. С другой стороны, есть влияния, нарушающие организованное восприятие самости: чрезмерная стимуляция, ситуации, нарушающие непрерывное течение тонического восприятия, поддерживающего ощущение самости (когда подбрасывают слишком высоко в воздух и падение слишком долгое); переживания сходства самость/другой, которые смешивают сигналы границ самость/другой; недостаточная стимуляция со стороны матери, снижающая определенные тонические и фазовые переживания самости. Вопрос клинических последствий сводится к тому, влияет ли преобладающее динамическое равновесие ощущения ядерной самости, когда оно впервые формируется, на последующее ощущение самости.

Ощущение ядерной самости, поскольку оно представляет собой динамическое равновесие, всегда подвергается потенциальной опасности. И действительно, распространенным жизненным событием является переживание и/или страх серьезных пертурбаций в ощущении ядерной самости. Винникотт составил список того, что он назвал «примитивной агонией» или «немыслимой тревожностью», которую наследуют дети. Это страх «распасться на кусочки», «не иметь связи с телом», «потерять ориентацию», «навсегда пропасть», «не продолжать быть», «полной изоляции вследствие отсутствия средств коммуникации» (Winnicott, 1958, 1960, 1965, 1965, 1971). Такие виды тревожности часто встречаются у старших детей. Они образуют распространенный материал страхов, кошмаров, историй и сказок, которые рассказывают дети. А мы, взрослые, разве полностью свободны от таких страхов во сне или наяву? В более глубокой форме они представляют собой психотические патологические переживания фрагментации (разрыв связности), парализованности действий и/или воли (разрыв авторства), аннигиляции (разрыв непрерывности) и диссоциации (разрыв обладания эффективностью).

Младенец, как и все мы, переживает ощущение ядерной самости как динамическую флуктуацию. Это нормальное состояние существования. Однако когда младенец становится старше, силы поддержания баланса становятся столь велики, что в нормальных условиях серьезные нарушения равновесия чувствуются редко, и то лишь в качестве «намека» или «сигнала».

Эта картина оставляет место для индивидуальных различий в преобладании динамического равновесия, которое переживает индивид. Именно преобладающее динамическое равновесие может устанавливаться в этот ранний период как характерный паттерн. Вопрос заключается не в том, формируется ли ощущение авторства, связности, аффективности и непрерывности в течение этого периода раз и навсегда. Вопрос состоит и не в том, надежно ли устанавливается ощущение ядерной самости. Важно, что устанавливаются некоторые из свойств динамического равновесия, определяющие ощущения ядерной самости.

В клинических терминах, у некоторых пациентов есть относительно хорошо сформированное ощущение ядерной самости, стабильное, но требующее чрезвычайно существенных усилий по его поддержанию в форме и тонических, и фазовых вкладов со стороны других людей. Когда этого вклада не хватает, ощущение самости распадается. У других ощущение самости менее сформировано, и хотя оно и менее стабильно, оно требует меньших усилий по поддержанию. А третьи характеризуются большой лабильностью этого ощущения самости, которая не может объясняться только изменениями степени его поддержания.

Вероятно, эти аспекты ощущения самости получают свои характеристики в изначальный период формирования ощущения ядерной самости; чем более ранним является период формирования, тем более длительным будет его вероятное влияние. Однако ощущение ядерной самости не прекращает формироваться, так что существует значительный промежуток времени после изначальной фазы формирования, когда могут появиться компенсирующие влияния. В любом случае, раннее формирование этих трех параметров ядерного ощущения самости (степень формирования, потребности поддержания и лабильность) больше говорит о природе ощущения самости, чем о глубине любой потенциальной патологии.

Что касается фокуса вероятного субъективного опыта младенца, мы еще ничего не говорили о том, как младенец может переживать нарушение равновесия в динамическом ощущении ядерной самости. Переживают ли младенцы тревожность как (временное и частичное) растворение ощущения ядерной самости, как это обычно бывает у взрослых?

Вероятно, в области ядерной соотнесенности младенцы не переживают «немыслимую тревожность» в отношении потенциальных нарушений ощущения ядерной самости, но они могут переживать «примитивную агонию» в связи с реальными нарушениями. Разумно предположить, что младенцы не переживают тревожность по этому поводу до определенного возраста, поскольку тревожность — это, по сути, страх, а страх, как обычно считается, как полноправная эмоция появляется не ранее второй половины первого года жизни (Lewis and Rosenblum, 1978). Страх как выражение лица появляется не ранее шести месяцев (Cicchetti and Sroufe, 1978). Также страх в форме тревожности является результатом когнитивной оценки ближайшего будущего, а способность предвидеть ближайшее будущее не развивается в достаточной степени до (приблизительно) шести месяцев.

Таким образом, младенец должен быть свободен от тревожности в связи с ядерной самостью, по крайней мере в короткий период начального формирования этого ощущения. Но как насчет «примитивной агонии»? Предположим, «примитивная агония» — некая форма нелокализуемого страдания, опирающегося скорее на аффективную оценку ситуации, чем на ее когнитивную оценку. Аффективная оценка («Приятно это или неприятно?», «Следует приближаться к этому или избегать?») предположительно более примитивна, чем когнитивная оценка. Другими словами, она потенциально независима от процесса когнитивной оценки и первична в смысле развития. Поэтому аффективная оценка действует еще до появления страхов и тревожности. Она оценивает настоящее.

Аффективная оценка обычно относится к восприятию внешних стимулов (сладкий или горький вкус, внезапный громкий голос и т. д.), и последствием этой оценки является удовольствие или неудовольствие, приближение или удаление (см. Schneirla, 1965). Другие виды аффективной оценки относятся к восприятию внутренних стимулов, специфичных для состояний физиологических потребностей (голод, жажда, физический комфорт, кислород). Есть и третий источник аффективной оценки, состоящий из многих состояний межличностных целей, к которым стремится маленький человек; эти состояния необходимы для выживания рода, но они не сводятся к физиологическим потребностям (Bowlby, 1969). К этому мы можем добавить потребность в организации восприятий таким образом, что возникают ощущения ядерной самости, такие как авторство, связность, аффективность и непрерывность. Они также необходимы для выживания в социальном мире.

Что ощущается при наличии негативной аффективной оценки в отношении самости, от которой требуется соответствие этим социальным и организующим самость состояниям цели? И как можно назвать это чувство? «Примитивная агония» — подходящее название. Имеется в виду нелокализуемое страдание, не связанное с физиологическим состоянием. (Физиологическое страдание лучше передается термином Малер «органический дистресс... предшествующий тревожности как таковой» (1968, с. 13).) «Примитивная агония» включает в себя нарушения текущего функционирования, необходимого для поддержания основных социальных или межличностных состояний. Взяв этот термин у Винникотта, мы можем использовать его для описания этой категории жизненного опыта младенца.

Младенец переживает «примитивную агонию», когда происходит временное и частичное разрушение ощущения ядерной самости. Более того, эта агония должна происходить в период ядерной соотнесенности задолго до того, как когнитивная оценка тех же событий в возрасте около шести месяцев добавляет тревожность к переживаниям агонии.

Эти соображения добавляют четвертое свойство к тому преобладающему динамическому равновесию, которое устанавливается: наличие или отсутствие — или, лучше, степень — агонии, обычно сопровождающей поддержание ядерной самости. Эта характерная черта переживания тоже продолжает существовать во времени.

Проблема психопатологии во время ядерной соотнесенности

Во время формирующей фазы ядерной соотнесенности младенец может демонстрировать наличие клинических проблем. Обычно они представлены как проблемы питания или сна. Однако они не являются признаками или симптомами какого-либо интрапсихического конфликта младенца. Они являются точным отражением текущей реальности взаимодействия, проявлением проблематичного межличностного обмена, а не психопатологии психодинамической природы.

По сути, в этом раннем возрасте у младенцев нет психических расстройств, есть только расстройства в отношениях, в которых участвует младенец. (Отчасти, исключения представлены задержками умственного развития, синдромом Дауна и аутизмом.)

Один из самых распространенных примеров — проблема сна. Обычно младенец не засыпает и продолжает плакать, пока мать не вернется к его кровати и не повторит ритуал укладывания спать — возможно, даст ему воды или молока; а затем, когда она в третий или четвертый раз пытается отойти, снова начинает плакать. Поведение младенца в такой ситуации — не признак или симптом в обычном их понимании. С учетом неопределенного и неотчетливого установления границ матерью, естественного страха остаться одному в темноте, подкрепления данного поведения и т. д. действия младенца соответствуют текущей реальности. В большинстве таких случаев сам младенец в норме. Просто его поведение является характерным, предсказуемым паттерном, который становится семейной проблемой.

Интерсубъективная соотнесенность

Актуальные клинические проблемы при формировании интерсубъективной соотнесенности — те же самые, что возникают при формировании ядерной соотнесенности. Но теперь фокус сдвигается от регуляции переживания самости другим, выражающейся в поведении, к возможности делиться субъективным переживанием самости с другим и влиять на субъективные переживания друг друга. Для начала зададимся вопросом, можно ли вообще поделиться с другим своим внутренним переживанием? И могут ли другие поделиться внутренними переживаниями с вами? Если то и другое возможно в некоторой степени, то какими переживаниями можно делиться, а какими нет? Какова судьба переживаний, которыми невозможно делиться? Какова судьба тех, которыми делиться можно? И наконец, в чем заключаются возможные межличностные последствия такого разделения?

Мы утверждали, что фокус сдвигается от регулирования переживаний к их разделению. Это верно лишь в том смысле, что начинается интерсубъективное разделение, а не в том, что прекращается взаимное регулирование переживаний, уступая место новой форме. То и другое может происходить одновременно.

В этой сфере можно описать следующие клинически значимые паттерны.

He-настройка: неразделяемость субъективных переживаний

Сложно представить себе ситуацию, в которой не происходило бы интераффективного разделения. В крайних формах, возможно, это встречается в тяжелых психозах, а у нормальных людей лишь в научно-фантастических произведениях, где герой — единственный человек среди роботов или инопланетян, внутренний мир которых ему недоступен. Эта вымышленная ситуация особенно уместна, поскольку человек и инопланетяне могут устанавливать физическую соотнесенность (если инопланетяне достаточно привлекательны) и даже коммуникацию по поводу внешних проблем. Но если аффективная субъективность невозможна, герой ощущает космическое одиночество. Более мягкие версии этого состояния происходят при расстройствах характера и неврозах. Но при этих состояниях существует стремление к возможности интерсубъективного разделения, или его иллюзия, или неловкие попытки его установить. У психотика или в вышеописанной фантастической ситуации априори отсутствует возможность аффективной интерсубъективности.

Крайнее состояние недостатка интераффективной разделенности может проявляться у младенцев в приютах, что описывалось несколько десятилетий назад, или у младенца достаточно депрессивной или психотической матери, которая не способна адекватно о нем заботиться. Мы приведем описание такой ситуации, иллюстрирующей, что неразделяемость внутреннего переживания может присутствовать, но не проявляться как вопиющий клинический факт.

Разведенная мать двадцати девяти лет поступила в психиатрическое отделение местного госпиталя вследствие декомпенсации ее хронической параноидной шизофрении. У нее уже были две госпитализации, и она принимала антипсихотические препараты. У нее была дочь десяти месяцев, поступившая в педиатрическое отделение. Ребенка взяли туда потому, что не было родственников, которые позаботились бы о ней, а персонал психиатрического отделения полагал, что она не будет в безопасности рядом со своей матерью. Другие коллеги, однако, полагали, что ребенок в безопасности с матерью, и настаивали на том, что им необходимо быть вместе в одной палате, а не встречаться два раза в день под наблюдением. Те, кто хотел отделить ребенка от матери, полагали, что чрезмерная забота матери о безопасности ребенка и ее страх, что с дочкой может что-то случиться или кто-то причинит ей вред, были проекциями, указывающими на собственные враждебные деструктивные желания матери. Те, кто хотел, чтобы девочка осталась в палате с матерью, полагали, что проекции были меньшей угрозой, чем реальное страдание матери и ребенка вследствие их сепарации.

Мать обычно была вполне компенсированной и могла удерживать себя в нормальном состоянии. Она не была явным психотиком. Она склонна была к скрытности и утаиванию своих мыслей. Она адекватно заботилась о дочери в течение 10 месяцев до госпитализации. Ребенок был здоров. Весь персонал полагал, что мать чрезмерно идентифицировалась с дочерью и сливалась с ней в единое целое при симбиотической утрате границ. Мы — Линн Хофер, Венди Хафт, Джон Дор и я — попытались по просьбе персонала разрешить возникшее затруднение.

Когда мы впервые увидели девочку во время одного из наших первых визитов, она заснула. Мать аккуратно взяла ребенка и стала укладывать на кровать, чтобы она могла спокойно спать. Мать делала это с чрезвычайной концентрацией, оставляя нас за пределами взаимодействия. Она с преувеличенной медлительностью уложила голову девочки на кровать, взяла одну из ее неловко согнутых рук и двумя руками выпрямила ее, укладывая на кровать с чрезвычайной осторожностью, как хрупкую яичную скорлупку на каменный пол. Она полностью была поглощена этой деятельностью, в которой участвовали все ее тело и сознание. После того как она это сделала, она повернулась к нам и в нормальной манере возобновила прерванную беседу. Именно такого рода инциденты приводили к тому, что персонал полагал, что она чрезмерно идентифицируется с ребенком, утратила границы, проявляет реакцию против собственных вредоносных импульсов и в то же время компетентна в своей заботе о дочери и т. д.

Мать также чувствовала какую-то смутную неуверенность в своей способности заботиться о ребенке и чрезмерной идентификации с дочерью. Пообещав помочь ей в этой области, мы попросили ее помочь нам в сборе данных и разработке техники для оценки настройки, которую мы описывали в главе 7.

В результате обнаружилось, что из всех матерей, которых мы когда-либо наблюдали, эта мать была самой ненастроенной. В процессе двух сессий наблюдения в разные дни она ни разу не осуществила поведения, соответствующего нашим критериям аффективной настройки. (Обычно поведение, соответствующее четким критериям настройки, происходит примерно раз в минуту.) Но в то же время она была даже чрезмерно внимательна к ребенку; она изо всех сил старалась убедиться, что с ней не произойдет ничего плохого, пыталась предвосхитить все ее потребности и была полностью поглощена этими задачами.

Когда это стало очевидным, мы сказали ей, что, похоже, она уделяет так много внимания потенциальным источникам опасности, грозящей дочери, что не способна участвовать в ее переживаниях. Мы сказали это, когда задавали ей вопросы о ряде случаев, в которых она стремилась защищать дочь без явных внешних причин, а также о ряде случаев, когда она не реагировала на конкретное выражение или другое поведение девочки, предоставлявшее возможность для реальной вовлеченности. Постепенно на протяжении четырех визитов (у нее также были две сессии с Линн Хофер наедине) она рассказала нам, что была исключительно внимательна только к внешней среде, а не к собственной дочери. Ее волновали острые углы стола, колющие предметы на полу и звуки внешнего мира. Если она слышала гудок сирены второй раз подряд, она меняла то, чем занималась с ребенком на данный момент. Если гудок не повторялся, она продолжала делать то, что делает, и ждала других внешних сигналов, которые были для нее неспецифическими и открытыми для ее интерпретации. Вследствие того что она была поглощена своими попытками интерпретировать и контролировать наступающий на ребенка внешний мир, она не могла участвовать в переживаниях дочери и разделять их. Сама мать это осознавала. Можно предположить, что девочка привыкла к сдвигам в задачах взаимодействия матери. Она пассивно адаптировалась, следуя за новым направлением деятельности матери после сдвига. Это подчинение ребенка наряду с сосредоточенным вниманием матери приводило к тому, что их взаимодействие выглядело гораздо более гармоничным и согласованным, чем было на самом деле.

Эта мать частично соприкасалась с дочерью на уровне ядерной соотнесенности, но контакт на уровне интерсубъективной соотнесенности полностью отсутствовал. Она не давала девочке никаких переживаний интерсубъективности. Первоначальное впечатление чрезмерной близости отчасти было иллюзией. Мать находилась в слиянии с собственным бредом и была неспособна перейти к «совместному бытию» с ребенком.

Этот пример замечателен в нескольких аспектах. Он иллюстрирует самое полное отсутствие настройки, которое возможно при удовлетворении физических и физиологических потребностей. Он позволяет нам понять, что большинство наблюдателей человеческого поведения (включая персонал отделения, а сначала и нас) настолько привыкло, что поведение настройки встроено в другое поведение коммуникации или заботы, что мы склонны предполагать присутствие настройки и можем даже видеть ее там где ее нет. (Вспомним первое впечатление от поведения матери.) Наконец, этот пример иллюстрирует, как младенец может временно адаптироваться к отсутствию интерсубъективной соотнесенности — а именно, полностью подчиняться на уровне ядерной соотнесенности. Будущее такой адаптации в итоге будет разрушительным для ребенка, если мать не изменится и рядом не будет других людей, открывающих ребенку интерсубъективный мир. Можно предсказать всеобъемлющее чувство, что он один во всем мире — это не просто чувство одиночества, поскольку этот ребенок никогда не переживал присутствия, а затем утраты субъективного разделения. Позже эта девочка, вероятно, догадается о том, что между другими людьми происходит что-то, чего она никогда по-настоящему не переживала. У нее будет чуждое эго ощущение, что она одна, и, возможно, она будет бояться такой формы близости. Однако если она никогда не узнает о том, что она чего-то не знала, она будет переживать на уровне интерсубъективной соотнесенности эго-синтонную привычную хроническую изоляцию.

Избирательная настройка

Избирательная настройка — одно из самых мощных средств, при помощи которого родитель может формировать развитие субъективной и межличностной жизни ребенка. Она помогает нам объяснить, как «младенец становится ребенком данной конкретной матери» (Lichtenstein, 1961). Настройка также является одним из основных средств влияния фантазий родителей на младенца. По сути, настройка дает родителям возможность сообщать младенцу, чем можно делиться, т. е. какие субъективные переживания попадают в область взаимного рассмотрения и принятия, а какие находятся за ее пределами. При избирательном использовании настройки интерсубъективная отзывчивость родителей является образцом, формирующим и создающим соответствующее внутрипсихическое переживание младенца. Именно таким образом желания, страхи, запреты и фантазии родителей формируют контур психических переживаний ребенка.

Коммуникативная сила избирательной настройки относится практически ко всем формам переживания. Она определяет, какие виды явного поведения относятся к заданной области, а какие нет («хорошо» ли это — в интерсубъективной области — громко и шумно стучать игрушкой? мастурбировать? пачкаться?). Сюда включаются и предпочтения тех или иных лиц (хорошо ли это — радоваться тете Ронни, а не тете Люси, которая скажет: «Что это мой племянник мне не рад»?). Сюда включаются и степени или типы внутренних состояний (радость, печаль, восторг), которые могут быть у другого человека. Мы будем в большей степени фокусироваться на этих внутренних состояниях, чем на явной активности как таковой, поскольку прежде они меньше освещались в этом контексте.

В каком-то смысле родителям приходится делать выбор, в основном неосознанный, на что настраиваться, с учетом того что младенец выдает практически все виды состояний чувства, широкий диапазон аффектов, весь спектр градации активации и множество аффектов витальности. Этот процесс создания передающегося от поколения к поколению образца — часть обычных каждодневных взаимодействий. У него практически бесконечное число возможностей для развития; некоторые из них реализуются, некоторые упускаются. Этот процесс делит мир не на черное и белое, а, скорее, на многие оттенки серого. Можно привести пример переживания «энтузиазма» и его противоположности.

Мать Молли высоко — иногда, похоже, чрезмерно высоко — ценила в Молли «энтузиазм». Это было удачно в том смысле, что у Молли было его достаточно. Они устанавливали характерные настройки, когда Молли ощущала порыв энтузиазма. Это было достаточно легко, поскольку такие моменты чрезвычайно привлекательны и взрывная поведенческая манифестация энтузиазма младенца весьма заразительна. Мать также настраивалась, но менее последовательно, на пониженные состояния интереса, возбуждения и вовлеченности Молли. Не то, что бы эти пониженные состояния «отбраковывались», оставаясь полностью без настройки; они просто в относительном и абсолютном смысле получали меньше настройки.

Можно возразить, что настройка родителя на состояние энтузиазма может вести только к лучшему. Однако когда она относительно избирательна, младенец точно воспринимает не только то, что эти состояния обладают особым статусом для родителя, но и то, что они могут быть одним из немногих способов достижения интерсубъективного единения. В случае Молли можно было видеть, что в ее обычное использование энтузиазма вкрадывалась некоторая фальшь. Центр тяжести сдвигался изнутри вовне и можно было отследить начало формирования определенного аспекта «ложной самости». Ее естественные качества соединялись с избирательной родительской настройкой, что, возможно, приведет к отрицательным для них последствиям в будущем.

Ситуация с Анни совершенно иная. У нее тоже было достаточно энтузиазма, но ее мать характерным образом совершала настройку, когда порыв энтузиазма заканчивался, когда боги покидали ее. Эта мать в относительно большей степени устанавливала интерсубъективный альянс с опустошенной Анни, а не с наполненной («Все в порядке, детка», «Трудно, да?»). Отчасти мать это делала для того, чтобы утешить и успокоить ее, но также и для того, чтобы поддержать ее в иной форме интерсубъективного единения, которую мы можем назвать «экстузиазм». Мать Анни более комфортно себя чувствовала при субъективном партнерстве в экстузиазме, чем в энтузиазме. Последний казался ей более опасным.

Субъективное партнерство только в энтузиазме для младенца будет означать смещение более похожих на депрессию состояний экстузиазма за пределы сферы разделяемых личностных переживаний. С другой стороны, если партнерство осуществляется лишь при экстузиазме, то состояние позитивного возбуждения энтузиазма выносится за пределы разделяемых личностных переживаний.

Уже тем, что они остаются сами собой, родители скорее проявляют избирательную склонность в своем поведении настройки, чем создают образец для разделяемого межличностного мира младенца. Это относится ко всем внутренним состояниям; энтузиазм и экстузиазм являются лишь его примерами.

Именно так начинается «ложная самость» — используется часть внутреннего переживания, которая может достичь интерсубъективного принятия внутренним переживанием другого за счет остающихся и столь же легитимных частей внутреннего переживания. Представление о «ложной самости» (Winnicott, 1960), или об отчуждающих межличностных событиях, создающих переживания «не я» по Салливану (1953), или об отрицании либо вытеснении собственных переживаний (см. Basch, 1983) является более полным развитием обсуждаемых нами идей. Мы здесь описываем первый шаг в этом процессе — исключение из интерсубъективного разделения определенных переживаний. Что бы ни произошло дальше, становится ли переживание, исключенное из межличностной сферы, частью «ложной самости» или феноменов «не я», или оно просто убирается из сознания тем или иным способом, или же остается приватной, но доступной частью самости, — все начинается именно здесь.

Использование избирательной настройки наблюдается на протяжении всего детства, действуя вышеописанным образом, но с иными в смысле развития целями. Например, при рассмотрении самых ранних мастурбационных практик детей (см. Galenson and Roiphe, 1974) возникает вопрос, как могут передаваться запрет или необходимость отказа либо вытеснения? Обсуждая потенциальное клиническое влияние избирательной настройки, Майкл Баск отчетливо формулирует:

«Как, говоря фрейдистскими терминами, может супер-эго родителей с такой поразительной точностью сообщаться младенцу и маленькому ребенку? Возьмем, например, практики мастурбации... Если родители психологически образованы и намерены не стыдить ребенка и не вызывать у него чувство вины за эту деятельность, как у него складывается представление, что эта деятельность находится за пределами сферы приемлемого? Хотя родители могут ничего не говорить ребенку в смысле критики или цензуры, они не разделяют эту деятельность посредством кросс-модальной настройки, что делает их послание отчетливым и явным» (Basch, личная беседа, 28 сентября 1983).

Описанные мной клинические процессы обычно обсуждались в терминах отзеркаливания. Я утверждаю, что отзеркаливание, по сути, представляет собой три различных межличностных процесса, каждый из которых используется в специфическом возрасте: адекватная отзывчивость и регуляция (в период ядерной соотнесенности); настройка (в период интерсубъективной соотнесенности); и подкрепление и согласованное подтверждение (в период вербальной соотнесенности). Эти процессы в совокупности образуют то, что обычно называют отзеркаливанием.

Прежде чем оставить тему избирательной настройки, следует отметить, что когда мы переходим от ядерной соотнесенности к интерсубъективной соотнесенности, мы начинаем видеть отдельные непрерывные линии развития различных внутренних состояний. Одни и те же феномены (например, энтузиазм) подвергаются одинаковому давлению в развитии со стороны регулирующего самость другого и от разделяющего субъективное состояние другого, т. е. от матери в разных областях соотнесенности. Регулирующий самость другой присутствует физически, а разделяющий состояние другой психически, но оба действуют согласованно, создавая со временем характерные паттерны, которые могут остаться на всю жизнь.

Ошибочная настройка и регулировка

Ошибочная настройка и регулировка — еще один путь, на котором поведение родителя (а также стремления, фантазии и желания, стоящие за этим поведением) действует как образец, формирующий и создающий соответствующие интрапсихические переживания ребенка. Ошибочную настройку и регулировку сложно изолировать и определить в целях исследования, но клинически они вполне узнаваемы. Ошибочная настройка создает проблемы, потому что она находится где-то в промежутке между настройкой общности (хорошим соответствием) и материнским комментарием (т. е. откликом без аффективного соответствия). Она находится ближе к настройке; по сути, ее основная черта состоит в том, что она достаточно близко подходит к истинной настройке, чтобы относиться к этому классу событий. Но для этого ей не хватает хорошего соответствия, и это недостающее количество имеет большое значение.

Мать Сэма, согласно нашим наблюдениям, часто не соответствовала аффективному поведению своего десятимесячного сына. Например, когда он проявлял аффект и оглядывался на нее с радостным выражением лица, возбужденно взмахивая руками, она спокойно отвечала: «Да, солнышко», что по абсолютному уровню активации было недостаточно для соответствия его взмаху руки и радостному выражению лица. Такое поведение с ее стороны было тем более удивительным, что сама она была человеком очень живым и энергичным.

Мы, как обычно, стали задавать ей рутинные вопросы — почему она сделала именно это, именно тогда и именно так, как она сделала, — по поводу каждого такого взаимодействия. Ее ответы на первые вопросы — почему, что и когда — были вполне предсказуемыми и ничем не выделялись. Когда мы спросили ее, почему она сделала это именно так, мы узнали больше. В частности, когда мы спросили ее, намеревалась ли она своим откликом соответствовать уровню энтузиазма младенца, она сказала «нет». Она смутно осознавала тот факт, что часто не соответствовала ему. Когда ее спросили, почему это происходит, она попыталась вербализовать, что если бы она ему соответствовала — даже не завышая уровень, а просто совпадая с ним, — он был бы склонен больше фокусироваться на ее поведении, чем на своем собственном; это передало бы его инициативу ей. Она чувствовала, что он утратит инициативу, если она в полной мере и в равной степени присоединится и разделит его переживание. Когда мы спросили ее, что плохого будет в том, что инициатива временами будет переходить к ней, она помолчала и наконец сказала, что она чувствует, что он слегка пассивен и склонен передавать ей инициативу, и именно это она пытается предотвратить своим недостаточным соответствием.

Когда мать спросили, что плохого в том, что ребенок относительно более пассивен или проявляет меньше инициативы, чем она на данной жизненной фазе, она сказала, что, как ей кажется, ребенок слишком похож на своего отца, чересчур пассивного и вялого. В семье она была инициатором и вдохновителем всех начинаний. Она поддерживала брак своим энтузиазмом, решала, что они будут есть, когда ходить в кино, когда заниматься любовью. И ей не хотелось, чтобы сын в этих аспектах вырос таким, как отец.

И мать, и мы сами были удивлены, обнаружив, что один фрагмент поведения — намеренная, слегка недостаточная настройка — нес такую смысловую нагрузку и был краеугольным камнем ее стратегии воспитания и ее фантазий. Но ничего удивительного в этом нет. Должны быть какие-то способы, при помощи которых установки, планы и фантазии переводятся в осязаемое поведение взаимодействия для достижения своей окончательной цели. Мы обнаружили один из таких пунктов перехода. Настройка и ошибочная настройка существуют на грани перехода от установки или фантазии к поведению, и их значимость заключается в их способности переводить одно в другое.

Один из поразительных парадоксов стратегии этой матери заключался в том, что она приводила в точности к противоположному результату, чем было задумано. Недостаточная настройка формировала вялого ребенка, который был менее склонен делиться своим энтузиазмом. Мать неосознанно подводила к тому, что сын становился все больше похож на отца, вместо того чтобы отличаться от него. Путь «влияния прошлого поколения» не всегда бывает прямым.

Ясно, что ошибочная настройка не является попыткой установить общность непосредственным участием в переживании. Она является неявной попыткой изменить поведение и переживание младенца. Каким может тогда быть переживание материнской ошибочной настройки с точки зрения младенца? Можно сделать следующее предположение. Иногда младенец относится к таким событиям так, как если бы они не принадлежали к классу настроек и ничем не отличались от других откликов, не являющихся настройкой. В таких случаях ошибочная настройка просто не удается. Она недостаточно близка к настройке общности, чтобы проникнуть внутрь. «Успешные» ошибки настройки должны ощущаться так, как если бы мать проникла в субъективность младенца и установила иллюзию разделения, но не истинное ощущение разделения. Она как бы вошла в переживание младенца, но в итоге сделала шаг в сторону. Младенец сдвигается туда, куда «пришла» она, чтобы устранить разрыв и установить (или восстановить) хорошее соответствие. Тогда ошибочная настройка будет изменять поведение и переживание младенца в желательном для матери направлении.

Это распространенная и необходимая техника; но если она используется избыточно или избирательно для определенных типов переживаний, она может ставить под сомнение то, как младенец ощущает и оценивает свои внутренние состояния и состояния другого. Также обнаруживаются некоторые из потенциальных опасностей всей сферы избирательной настройки и ошибочной настройки. Интерсубъективность и настройка, как и большинство могущественных явлений, могут иметь свои положительные и отрицательные аспекты.

Ошибочная настройка может использоваться не только для того, чтобы менять переживание младенца, но и для того, чтобы присваивать его, что приводит к «эмоциональному воровству». Пускать кого-то в ваше субъективное переживание всегда опасно, даже в таком раннем возрасте. Мать может настроиться на состояние младенца, установить разделяемое переживание, а затем изменить это переживание так, что ребенок утрачивает его. Например, младенец берет куклу и начинает с удовольствием жевать ее туфли. Мать совершает ряд настроек к его выражению удовольствия, достаточных для того, чтобы она стала рассматриваться как полноправный член данного переживания. Это членство дает ей возможность забрать у ребенка куклу. После того как она получила куклу, она обнимает ее, что разрушает установленное прежде переживание жевания. Ребенок остается в подвешенном состоянии. Ее действие, по сути, является запретом или предотвращением попытки все тащить в рот, а также поучением: кукол следует обнимать, а не жевать. Однако запрещающее или дидактическое действие достигается не прямым путем. Мать не просто запрещает или поучает. Она при помощи настройки входит в переживание младенца, а затем крадет у него это аффективное переживание.

Этот тип взаимодействия может происходить по-разному, и не всегда утрачивается реальное переживание объекта. Например, родитель может настроиться на текущее состояние младенца, а затем постепенно регулировать или менять свое поведение, так что младенец больше не может за ним следовать. Младенец остается с тем, что его изначальное переживание угасает, и наблюдает, как родитель делает то же самое с другой вариацией изначального переживания младенца.

Эти простые и достаточно распространенные примеры очень важны, поскольку одна из их основных черт для младенца состоит в опасности интерсубъективного разделения переживаний: интерсубъективное разделение может привести к утрате. Скорее всего, именно здесь заключено начало долгой линии развития, которая позже приводит к потребности более старших детей во лжи, тайне и ускользании, чтобы сохранить свои субъективные переживания для себя.

Когда мы рассматриваем способы использования настройки во благо или во зло, может сложиться впечатление, что всюду кроется опасность, но это верно для настройки не более, чем для любой другой человеческой деятельности. В конце концов, родители могут быть лишь «достаточно хорошими». Это оставляет пространство по обе стороны оптимума, чтобы младенец усвоил необходимые реалии относительно настройки — что это ключ, открывающий интерсубъективные двери между людьми, и что ее можно использовать для обогащения ментальной жизни при частичном единении с другим и для обеднения ментальной жизни, когда другой присваивает или подчиняет себе часть твоего внутреннего переживания.

Аутентичность или искренность

На уровне интерсубъективной соотнесенности значимым вопросом становится аутентичность поведения родителя. Это очевидно в случае формирования психопатологии, но верно также и для нормального развития.

Вопрос заключается не в аутентичности или неаутентичности. Это не дихотомия, а спектр. Вопрос в том, насколько аутентично данное поведение. Вследствие естественной асимметрии в отношениях мать/младенец, в их знаниях, навыках, планах и т. д., большую часть времени мать проводит в жизнь сразу несколько собственных планов, а младенец может лишь участвовать в одном из них. Некоторые из этих множественных задач здесь уже описывались; например, цель матери Сэма состояла в том, чтобы играть с ним, но не позволять ему быть «пассивным». Есть и множество других каждодневных задач: поощрять игру с объектом, инструктируя младенца, как следует и как не следует с ним играть; направлять внимание младенца от чего-то относительно опасного к безопасному так, как если бы все это было только игрой; неявно показать в выгодном свете отзывчивость или раннее развитие младенца; поддержать захватывающую игру, но с немедленным «торможением», как только младенец демонстрирует первые признаки усталости и перегрузки. Все эти ситуации могут по необходимости включать в себя некую смесь из искреннего и неискреннего поведения.

Всеобъемлющая природа этой темы становится очевидной, когда мы пытаемся наблюдать, как мать что-то запрещает своему младенцу. Во время осуществления этого проекта исследования мы многому научились, в основном на его проблемах и недостатках. Трое из нас образовали команду, которая, по нашему мнению, хорошо подходила для исследования того, как мать запрещает что-то младенцу в разном возрасте. Джон Дор был экспертом в анализе речевой деятельности и брал на себя область прагматики и семантики того, что говорит мать. Хелен Марвик была экспертом в анализе качества голоса и отвечала за область паралингвистических посланий матери. Я отвечал за анализ выражения лица матери, позы и жестов.

С первой проблемой мы столкнулись, когда стали определять акт запрета. Дор определил то, что казалось нам приемлемыми лингвистическими и относящимися к речевой деятельности критериями запретов, но они не действовали. Иногда мать говорила: «не делай так» — прекрасный запрет с лингвистической точки зрения, но говорила самым милым и шутливым тоном и с улыбкой. Было ли это запретом? Или же мать только называла ребенка по имени или спрашивала: «ты этого хочешь?», но все мы соглашались по тону ее голоса и выражению лица, что это был запрет, хотя и не лингвистический. Все закончилось тем, что мы признали, что не можем лингвистически определить действие, которое собираемся изучать.

Поэтому мы решили изменить тактику. Мы выбрали мать, про которую мы знали, что она терпеть не может, когда ее младенец что-то тащит в рот и начинает сосать; она всегда неизменно пыталась запретить такое поведение. Мы изучали все взаимодействия, происходившие тогда, когда мать видела, как ее младенец подносит что-нибудь ко рту. Теперь мы изучали не «запрет», а, скорее, отклики матери на те виды поведения младенца, которые она априори считала «запретными». Предметом исследования стал не «запрет», а «запретность».

Мы категоризировали ее поведение в соответствии с различными каналами, в которых оно происходило, осознавая, что, как правило, будут наблюдаться смешанные сообщения из разных каналов. Мы анализировали такие каналы коммуникации матери, как: лингвистический (прагматический и семантический), паралингвистический (напряжение гортани, контур частоты, абсолютная частота, громкость, ударение, носовой характер звука и шепот), лицевой (категория аффекта и полнота выражения), жесты и положение тела. Мы также определяли в соответствии с нашим субъективным впечатлением серьезность или аутентичность и цель ее поведения.

Общее впечатление у нас сложилось такое: мать отправляла «аутентичный» запрет по одному или более каналам, а затем использовала другой канал, чтобы модифицировать запрещающее послание, противоречить ему или поддерживать его либо передать конкурирующее «аутентичное» сообщение. Ситуация была аналогична тому, что так хорошо описывали Лабов и Фаншел (1977) в своем анализе множества посланий, отправленных по различным каналам во время терапевтической сессии. Мы ожидали, что взрослые могут оперировать с этим уровнем сложности, но не предвидели, что и младенцы практически с самого начала должны учиться расшифровывать смешанные сигналы. Говоря более определенно, обретение коммуникативных способностей младенца проявляется в комплексной среде, и этот факт должен как-то влиять на то, как происходит обучение системе сигналов.

Было ясно, что когда мать была максимально серьезна и аутентична — например, если младенец собирался играть с розеткой, — все ее поведение во всех коммуникативных каналах было в точности таким, как можно было ожидать для запрета; соревнующихся, противоречивых или модифицирующих сигналов не было. Она кричала: «Нет!» с существенным напряжением голоса, без изменения частоты, с существенным ударением, явным выражением лица и при этом подавалась вперед. Такое поведение быстро останавливало младенца. Таким образом, было ясно, что младенец временами имел возможность видеть сочетание ярко выраженных запретов. Однако большую часть времени это было не так.

Вопрос о том, как младенец прочитывает серьезность разнообразных одновременных видов поведения матери, неверно поставлен. Он предполагает, что есть один способ прочтения. При этом поведение воспринимается как сигнал, который можно расшифровать и который обладает абсолютным смыслом. При этом подходе упускается то, что все это поведение является частью прогрессивного процесса переговоров. Каждый из этих видов поведения сам по себе не обладает известной ценностью сигнала, лишь приблизительной, с неизбежной неопределенностью. Более точно ценность сигнала определяется тем, что было раньше, в каком направлении идут переговоры, и другими факторами. Отдельные шаги имеют ограниченную смысловую ценность; они приобретают специфический смысл в контексте всей последовательности.

Это иной способ рассмотрения проблемы интерпретации межличностных сигналов, и в частности проблемы определения степени аутентичности чьего-либо поведения. Ситуация аналогична тому, что в теории речевых действий называется условиями искренности или условиями удачи; суть этого понятия в том, насколько говорящий намеревается передать то, что он имеет в виду, и ожидает, что это будет принято (Austin, 1962; Searle, 1969). В этих ситуациях младенец учится распознавать условия искренности невербального поведения. Поскольку термин условия искренности относится к речевым действиям, далее мы будем говорить об условиях аутентичности. Для младенца чрезвычайно важно узнать, что составляет условия аутентичности любого межличностного взаимодействия.

Неаутентичная настройка

Поведение настройки может быть достаточно хорошим, даже если вы не участвуете в нем всем сердцем. А как знает каждый родитель, невозможно всегда участвовать в нем всем сердцем по множеству очевидных причин, от усталости из-за различных дел до озабоченности внешними проблемами, меняющимися день ото дня. Изменение состояния — ожидаемая часть каждодневного родительского опыта. Поэтому настройка может варьироваться по измерению аутентичности, как и по степени соответствия. И младенец начинает это понимать. Одним из больших преимуществ межличностных соглашений или стандартов является то, что, варьируясь в измерении аутентичности, они достигают бесконечно большего сигнального потенциала. (Вспомним пример из главы 8: приветствие двух встретившихся на улице психиатров.)

Мы, как наблюдатели, легко можем определить, насколько аутентична любая конкретная настройка. Очевидно, неаутентичные попытки настройки приводят к ошибкам настройки. Однако, в отличие от большинства ошибок настройки, у них нет характерного скрытого намерения. Они больше похожи на несистемные неудачи в достижении общности, чем на потенциальный успех в системном изменении известным образом поведения младенца. Последовательного паттерна в них нет, и мать переживается как менее последовательная.

Различие между целенаправленной (скрытой или бессознательной) ошибкой настройки и неаутентичностью подобно различию между «магнитным севером», который на самом деле не находится на вершине земного шара и систематически искажает указания компаса на север, и локальными магнитными помехами, которые вызывают ошибки в показаниях компаса, заставляя его стрелку хаотически дергаться. Настройки общности являются окончательной точкой отсчета (истинным севером) для измерения аффективной интерсубъективности; ошибки настройки являются системным искажением (магнитным севером), а существенная неаутентичность оставляет нас без действующего межличностного компаса для интерсубъективной соотнесенности.

До сих пор при нашем исследовании более тонкая неаутентичность при настройке ускользала от анализа. Речь идет не просто о хорошей настройке в одной модальности и плохой в другой, хотя это верно для большинства людей. Это, скорее, имеет отношение к легким нарушениям в ожидаемом профиле настройки. Мы не знаем, в какой степени младенец способен улавливать эту тонкую неаутентичность, но в той степени, в которой он может ее различать, его межличностный компас будет давать небольшие сбои. Интерсубъективность будет основываться на неустойчивой системе координат; у нее не будет уверенности. Вся эта область согласования, а не сигнализирования, статуса интерсубъективности, и появление у младенца способности оценивать условия аутентичности нуждаются в большем количестве наблюдений и в большем внимании со стороны теоретиков.

Чрезмерная настройка

Мы уже встречались с матерью, склонной к чрезмерной настройке. Это форма «психической назойливости», которая обычно сопровождается и физической назойливостью. Мать настолько идентифицируется со своим ребенком, что хочет пробраться внутрь каждого его переживания. Если бы такая мать была неизменно совершенна в своей настройке, если бы она не упускала ни единой возможности для настройки и осуществляла каждую из них в точности верно (что, конечно, невозможно), то у младенца могло бы возникнуть ощущение, что он разделяет с матерью общую дуальную ментальность, как предполагается в концепции «нормального симбиоза», но все же имеет отдельную ядерную границу, не обозначаемую в нормальном симбиозе. Либо вследствие постоянного присутствия ощущения ядерной самости и другого ребенок в этой воображаемой ситуации может ощущать прозрачность своей субъективности и всеведение матери. Однако мать, даже склонная к чрезмерной настройке, не настраивается на большинство переживаний младенца, а даже если и делает это, то достигает лишь относительного успеха. Младенец понимает, что его субъективность потенциально проницаема, но не прозрачна, и мать может к ней тянуться, но не автоматически предугадывать ее. Чрезмерная настройка является психическим двойником физического вторжения, но она не может украсть индивидуальные субъективные переживания младенца; к счастью, этот процесс несовершенен. Это поддерживает постоянную дифференциацию самости и другого на субъективном уровне. Психическая назойливость матери, если она встречает подчинение со стороны ребенка, может замедлять движение младенца к независимости, но не может помешать его «индивидуации».

Клиническая позиция интерсубъективности и эмпатии

Интерсубъективность в настоящее время стала значимой проблемой в психотерапии с точки зрения Психологии Самости. «Система» пациент-терапевт неявно (Kohut, 1971, 1977, 1983) или явно понимается как «пересечение двух субъективностей — пациента и аналитика... [в котором] психоанализ представляется... наукой интерсубъективного» (Stolerow, Brandhoft and Atwood, 1983, с. 117—118). В этом свете оказывается, что у «системы» родитель-младенец и у «системы» терапевт-пациент есть определенные параллели. Например, «негативная терапевтическая реакция» относится к тем парадоксальным клиническим ситуациям, в которых данная пациенту интерпретация не улучшает, а ухудшает его состояние, несмотря на то что весь материал в настоящее время и впоследствии подтверждает корректность этой интерпретации. Столероу, Брандхофт и Атвуд (1983) объясняют эти реакции в терминах «интерсубъективной разобщенности» (с. 121), а не мазохизма, сопротивления, бессознательной зависти или других защитных маневров, либо просто неправильного выбора времени, что предполагают традиционные объяснения. «Интерсубъективная разобщенность» аналогична ошибке настройки. В более широком смысле «неудачи эмпатии» (примером которых является «негативная терапевтическая реакция», возникающая в результате «интерсубъективной разобщенности») и «успехи эмпатии» являются основными терапевтическими процессами Психологии Самости (Kohut, 1977, в печати; Omstein, 1979; Schwaber, 1980а, 1980b, 1981). Это аналогично спектру из ненастройки, ошибки настройки, избирательной настройки и настройки общности.

Однако мне хотелось бы предложить соблюдать определенную осторожность в дальнейшем развитии этих аналогий. То, что имеется в виду под терапевтическим использованием эмпатии, с нашей точки зрения чрезвычайно сложный процесс. Он подразумевает интеграцию черт, включающих в себя то, что мы называли ядерной, интерсубъективной и вербальной соотнесенностью, а также то, то Шафер (1968) называл «генеративной эмпатией», а Баск (1983) называл «зрелой эмпатией». Таким образом, настройка, функционирующая на уровне интерсубъективной соотнесенности, до достижения вербальной соотнесенности является необходимой предшественницей одной из компонент терапевтической эмпатии, но не аналогична ей. У них есть существенные сходства функций, особенно взаимного влияния субъективного состояния одного человека на другого, но настройка между матерью и младенцем и эмпатия между терапевтом и пациентом действуют на разных уровнях сложности, в разных сферах и в итоге имеют разные цели.

Есть еще один связанный с ними вопрос. Психология Самости предполагает, что именно неудачи материнской эмпатии в начале жизни младенца позже приводят к недостаточности и слабости связности самости, проявляющимся в пограничных расстройствах. На основе этих сходств возникает искушение указать на уровень интерсубъективной соотнесенности, как «критический» или «чувствительный» период для истоков неудач в развитии самости, связанных с эмпатией. Возможно, это и так. Но нормальная или анормальная линия развития связной самости — или концепция самости, как ее обозначает Психология Самости, — структурируется как на уровне интерсубъективной соотнесенности, так и на уровне ядерной соотнесенности прежде и на уровне вербальной соотнесенности впоследствии. Сходство и близкие отношения между настройкой и эмпатией не должны вынуждать нас приписывать чрезмерную значимость уровню интерсубъективной соотнесенности по сравнению с другими уровнями в клиническом вопросе развития ощущения самости. Его значимость и так велика и вполне очевидна.

Социальная референция и влияние на аффективное переживание младенца

Группа исследователей в Денвере наблюдала феномен, проявляющийся приблизительно в то же время, что и аффективная настройка, и названный социальная референция (Emde et al., 1978; Klinert, 1978; Campos and Sternberg, 1980; Emde and Sorce, 1983; Klinert et al., 1983). Ситуация прототипа была уже описана в главе 6. Годовалый младенец, сопровождаемый улыбкой матери, двигался к обрыву, за которым находилась привлекательная игрушка. Достигнув видимого обрыва, ребенок останавливался и оценивал опасность и желательность его пересечения. Находясь в этом состоянии неуверенности, младенец неизбежно оглядывался на мать, чтобы по ее выражению лица получить вторичную оценку. Если она улыбается, младенец движется дальше, а если выглядит испуганной, младенец отступает и огорчается («ситуация не ОК»). Аффективное состояние матери определяет или модифицирует аффективные состояния младенца.

Можно возразить, что младенец не только смотрит на мать в поисках оценки — это когнитивный подход, — но также стремится увидеть, к какому из его собственных конфликтующих состояний чувства производится соответствие или настройка. В конце концов, в этой ситуации положение младенца — не просто когнитивная неуверенность, но и аффективная амбивалентность между страхом визуального обрыва — врожденным страхом — и удовольствием исследования. Младенец стремится к тому, чтобы мать разрешила эту амбивалентность, настраиваясь на одну эмоцию, а не на другую, что выведет из равновесия чаши его внутренних весов. Эти две интерпретации дополняют, а не противоречат друг другу. Описанные ими процессы большую часть времени действуют одновременно.

Та же группа исследователей указывает на то, что мать может влиять на аффективное состояние младенца, вызывая новый аффект, который не был частью первоначального опыта младенца. Чтобы это продемонстрировать, они использовали ряд ситуаций, которые, в отличие от визуальной пропасти, не опираются на аффективный конфликт: например, рушащиеся башни и инсценировки катастроф. В этих ситуациях матери могут успешно сигнализировать младенцу, что ему чувствовать, но поиск аффективного соответствия со стороны младенца не может использоваться в качестве объяснения. Распространенным примером того, как мать влияет на чувства ребенка или даже определяет их, является ситуация, когда младенец упал и собирается плакать. Если мать быстро переходит к тону радостного удивления: «О, какая забавная и интересная вещь с тобой приключилась!», то младенец скорее всего переключится на радостное состояние. Можно сделать вывод, что мать переводит младенца из одного состояния чувства в другое, совершенно от него отличающееся. Однако маневр матери не сработал бы, если бы уровень возбуждения, который она показала в своем радостном изумлении, не соответствовал бы первоначальному уровню негативного возбуждения младенца. Для успешной социальной референции необходима определенная степень настройки.

В любом случае, сигнализирование состояний аффекта добавляет другое измерение уже описанному для настройки и имеет столь же важные клинические следствия. Например, как может мать вызывать у младенца чувство, что нейтральное событие является плохим, не прибегая к наказаниям или объяснениям? Если мы вернемся к исследованию запретов в свете исследования социальной референции, ответ будет выглядеть проще. Предположим, что переживание затаскивания в рот разных объектов младенцами девяти-двенадцати месяцев состоит для младенца из определенного удовольствия и боли, а для большинства матерей морально нейтрально. Мы наблюдали матерей, которые считали это действие отвратительным по интрапсихическим причинам, не связанным с темами чистоты и здоровья. Такая мать может вызывать чувство отвращения, сигнализируя отвращение всякий раз, когда младенец обращается к ней, в то время как что-то тащит в рот. Одна из матерей постоянно строила гримасу отвращения и, морща нос, говорила: «Фу-у! Это кака, фу!». Это работало как эффективный запрет, и младенец не брал объект в рот и опускал его, говоря «фу-у» и морща нос в гримасе отвращения. Эта мать успешно ввела качество чувства, окрашенного «плохостью», в целостное аффективное переживание затаскивания объекта в рот. Другая мать использовала вместо «сигналов отвращения» «депрессивные сигналы». Всякий раз, когда ее сын совершал какую-либо шалость, ожидаемую в годовалом возрасте, что-то опрокидывал или ломал игрушку, мать выдавала мультимодальный депрессивный сигнал. Он заключался в долгих вздохах, снижении интонации, слегка склоняющемся положении тела, нахмуренных бровях, опущенной голове и словах «Ох, Джонни», которые можно было интерпретировать как «Посмотри, что ты делаешь со своей мамой», если не «Какой ужас, твое неосторожное обращение с игрушечным паровозиком снова привело к гибели десятков людей».

Постепенно взрывная свобода исследования Джонни стала более осторожной. Его мать вносила чуждое аффективное переживание в нейтральную или позитивную активность. Она также успешно сделала его частью собственного аффективного переживания младенца во время этой активности, которая затем стала относиться к совершенно иному виду жизненного опыта, записанного при помощи иной разновидности прототипа эпизодического воспоминания, которое будет оказывать влияние в будущем.

Социальная референция и настройка аффекта — дополнительные процессы. Социальная референция позволяет матери определять и в некоторой степени менять то, что в действительности переживает младенец. Однако у нее есть реальные ограничения, поскольку мать может лишь регулировать субъективное переживание младенца; она не может полностью его создавать. А настройка аффекта позволяет младенцу узнать, разделяется ли его переживание матерью и относится ли оно, следовательно, к области разделяемых переживаний. Избирательная настройка позволяет регулировать субъективное переживание младенца, подчеркивая одни части этого переживания за счет других.

Психопатология во время образующего периода интерсубъективной соотнесенности

Три различные формы потенциальной психопатологии проявляются в период, который начинается между семью и девятью месяцами и заканчивается около восемнадцати месяцев: неврозоподобные признаки и симптомы, характерологические нарушения и патология самости. Мы уже говорили о потенциальных характерологических проблемах и патологии самости. Они легко различимы на основании того, что младенец точно воспринимает межличностную реальность, созданную первичной заботящейся фигурой, и выдает адаптивный отклик копинга на эту реальность, который затем становится привычным. В качестве примера можно привести девочку, упоминавшуюся на с. 197—198, которой приходилось «очаровывать» мать, чтобы та на нее реагировала; и двух других маленьких девочек, Анни и Молли, у которых различные отклики настройки матерей делали социальным санкционированным доминирующим переживанием самости скорее экстузиазм, чем энтузиазм. Эти виды адаптации могут стать дезадаптивными и в этом смысле патологическими, когда они используются в новых контекстах и с новыми людьми, так что собственные паттерны младенца более не откликаются на новую реальность. Проблема заключается в чрезмерной генерализации и/или ощущении, что самость не просто использует одну из форм адаптации, но определяется и ограничивается ею. Это самая распространенная ситуация «расстройства» в этот момент развития, и это относится к психопатологии развития относительно стабильных индивидуальных различий того вида, что обычно подразумеваются под чертами характера, типами личности или адаптивными стилями — т. е. расстройства Оси II феноменологии DSM-III. Они могут обладать фиксированностью паттернов, впервые установленных в чувствительный период.

Однако есть определенные обстоятельства, при которых младенец в возрасте около года может, по видимости, развить неврозоподобные признаки и симптомы. Эти признаки и симптомы особенно интересны, поскольку они могут требовать иных объяснительных моделей, чем модели чрезмерной генерализации и границ ощущений самости. Самым распространенным примером являются «фобии годовалых», необъяснимо сильные страхи, которые у младенцев, не боящихся других объектов, развиваются в отношении одной конкретной вещи, например пылесоса. Такая фобия может объясняться на основе одного или нескольких случаев испуга, вызванного этой вещью (а пылесосы обычно вызывают испуг, когда неожиданно включаются, из-за внезапного нарастания громкого звука). Проводится ассоциация между видом объекта и путающим переживанием, или эпизодическое воспоминание вызывается одним лишь видом объекта. Неясно, почему страх сохраняется, несмотря на множество возможностей избавиться от него и/или множество возможностей сформировать другие, не пугающие, жизненные эпизоды с пылесосом. Эти фобии являются не вполне невротическими, поскольку признаки и симптомы младенца не разработаны по сравнению с первоначальным откликом страха, который, возможно, вызвал пылесос, когда он в первый раз напугал младенца. В этом «симптоме» не участвовали сгущение, смещение и другие механизмы.

В отличие от этого можно видеть, как младенец младше двенадцати месяцев развивает симптом или признак, обладающий многими характеристиками невротического симптома, в особенности сгущением и смещением различных переживаний на один конкретный объект. Например, Бертран Крамер и его коллеги в Service de Guidance Infantile в Женеве представили следующий случай (распространенный в клинической практике проблем семьи и младенцев в первые годы жизни). Молодая итальянская пара, живущая в Женеве, обратилась за помощью, поскольку у их девятимесячной дочери были общие проблемы с питанием и умеренная, но субклиническая задержка развития (недобор веса 25%). Самой выраженной чертой поведения ребенка было то, что она проявляла бурные негативные реакции на бутылочку и ни на что другое. Чтобы вызвать эти реакции, не было необходимости пытаться кормить ее из бутылочки; они могли возникнуть, если ей протягивали бутылочку или она просто видела ее. Ее отклик был смесью различных видов поведения. У нее был взрыв гнева, и в то же время она демонстрировала страх (вздрагивала) и злость (отшвыривала бутылочку). Самым убедительным было то, что она действовала так, как если бы сама бутылочка содержала в себе качества, вызывавшие ее страх, тревогу и гнев. Складывалось впечатление, что бутылочка не просто вызывала в памяти неприятные переживания, но представляла их.

Вот основные известные факты, относящиеся к этому симптому:

1. Родители жили вместе многие годы, но не планировали жениться. Те из нас, кто наблюдал их интервью (в видеозаписи), ощущали, что будущее этого брака под вопросом. Самым серьезным связующим звеном для этой пары был их ребенок. Основные клинические вопросы, которые хотелось задать отцу и матери, были следующие: как продолжают расти ваши отношения? Как лучше всего подпитывать их? Какого рода подпитка для них будет оптимальной? И кто из вас предоставит какую порцию? Родители вели неявную борьбу за то, кто из них, когда и чем будет кормить ребенка. С клинической точки зрения обоснованным казался вывод, что проблемы младенца с питанием стали фокусом всей семейной проблемы и как-то отражали ее.

2. У матери этого младенца была холодная, не дающая мать. Она порвала с ней все отношения, когда уехала из Италии. У нее не было уверенности в своих способностях заботиться о ком-нибудь, она не была уверена в своей способности предоставить младенцу хорошее питание.

3. У отца этого младенца самой могущественной фигурой в семье была мать. Он восхищался ее силой и боготворил ее, но не всегда ощущал эту силу как доброжелательную. Следовательно, у отца были свои причины для амбивалентности в отношении женщин, в отношении его «жены» в роли кормилицы и собственной идентификации со своей сильной матерью при кормлении младенца.

Если все свести воедино, получается динамическая проблема брака, из которой вытекает проблема питания. Каждый родитель привносит прошлую историю конфликтов, которая влияет на ситуацию настоящего. Проблема множественно детерминирована таким образом, что родители никогда не могли решить, кто будет кормить ребенка, чем и когда, с какой степенью уверенности, с какими последствиями для «супружеских» отношений и с какими фантазийными смыслами для родителей в их идентичности.

Что было решающе важным, для младенца эти интрапсихические феномены и их явные манифестации в поведении, объединившись, приняли форму бутылочки. Она могла просто плохо есть или подчиняться принуждению и есть хорошо, но вместо этого у нее развился симптом.

Бутылочка в этом симптоме не символизирует различные конфликты в связи с питанием. Она не является произвольным означающим. Она действует как объект, представляющий многие конфликты. Как это могло произойти, лучше всего понимать в терминах модели динамического эпизодического воспоминания. Некоторые из прототипических эпизодов (РОВ), атрибутом которых всегда была бутылочка, вызывали гнев или неуверенность у одной матери; другие включали в себя гнев или неуверенность у одного отца; некоторые относились к напряжению между родителями, ощущаемому девочкой; некоторые включали в себя принуждение к кормлению и гнев со стороны самого ребенка; некоторые содержали сигналы депрессии одного из родителей и соответствующее чувство ребенка; некоторые включали в себя нарушения в гладком потоке рутинной заботы. Если девочка может, так сказать, переиндексировать эти различные проблематичные прототипы эпизодов взаимодействия (РОВ) в терминах их инвариантных атрибутов, она столкнется с тем, что именно бутылочка лучше всего воплощает для нее различные источники и формы агонии. Бутылочка уже не представляет просто одну из форм жизненного опыта. Она сводит воедино и сгущает различные формы жизненного опыта. И в этом смысле она служит «невротическим сигналом», выходящим за пределы отдельной переживаемой реальности. Именно так могут формироваться невротические симптомы при достижении истинной способности к символизации.

Вербальная соотнесенность

Парадоксально, но хотя язык существенно расширяет наше понимание реальности, он также может предоставить механизм для искажения переживаемой реальности. Как мы уже видели, язык может навязывать деление межличностного переживания самости на проживаемое и вербально представленное. «Ложная самость», «переживания не-я», степень отрицания и расщепления непосредственного переживания, а также те переживания, которые просто всегда остаются приватными, далее будут определяться тем способом, которым создаются и восполняются разделения между прожитым переживанием и переживанием, представленным в языке. По этой причине столь многие из клинически значимых моментов при появлении языка становятся невидимыми и безгласными. Сюда включается все что не выражается вербально, и выбор между тем, что остается непроговоренным, и тем, что говорится. Как лучше всего можно представить себе ситуацию, в которой присутствует версия жизненного опыта (в эпизодическом воспоминании) и вербально представленная версия (в семантической памяти)? Полезное объяснение предоставил Баск (1983). Он указал на то, что при вытеснении блокируется путь от жизненного переживания к его представлению в языке. (Ощущаемое переживание смерти родителя невозможно перевести в вербальную форму, необходимую для сознательного внимания). С другой стороны, при отрицании аффекта блокируется путь от языкового представления к жизненному ощущаемому переживанию представленных событий. (Человек признает реальность семантической версии, согласно которой родитель действительно мертв, но это признание не приводит к ощущаемым аффективным переживаниям, привязанным к этому факту. Они дезавуируются.) При отрицании происходит искажение восприятия как такового («Мои родители не умерли»). При отрицании аффекта отрицается лишь эмоциально-личностное значение восприятия. Происходит расщепление переживания, при котором две различные версии реальности разделяются.

Используя эту терминологию, можно подходить к различным отношениям между двумя версиями реальности. В создании «ложной самости» и «истинной самости» личное переживание самости расщепляется на два типа. Некоторые переживания самости избираются и усиливаются, поскольку они соответствуют потребностям и желаниям другого человека (ложная самость). Вне зависимости от того факта, что они могут отличаться от переживаемой самости непосредственно предопределенных «внутренним предназначением» (истинная самость). Мы можем видеть, как этот процесс расщепления начинается во время ядерной соотнесенности и усугубляется во время интерсубъективной соотнесенности при использовании избирательной настройки, ошибок настройки и не-настройки со стороны родителя. На уровне вербальной соотнесенности происходит следующее: язык помогает закрепить расщепление и утвердить привилегированный статус вербального представления ложной самости. («Что же ты так обращаешься с медвежонком! Салли всегда с ним хорошо обращается». Или: «Замечательно! Мы так хорошо проводим время». Или: «Эта штука вовсе не интересная, не правда ли? Посмотри-ка лучше сюда».)

Постепенно при сотрудничестве между родителем и ребенком устанавливается ложная самость как семантическая конструкция, состоящая из лингвистических предположений в отношении того, чем человек является и что он делает и переживает. Истинная самость становится конгломератом дезавуируемых переживаний самости, которые не могут быть лингвистически закодированы. Отречение от них может произойти лишь тогда, когда младенец способен обращаться с уже присутствующим ядерным разграничением между самостью и другим на символическом уровне. Это требует концепции самости, которая может удерживаться за пределами непосредственного переживания для рефлексии и в которой переживаниям или атрибутам может приписываться личностный смысл или аффективная значимость. То есть отрицание аффекта отделяет истинный личностный эмоциональный смысл от лингвистического утверждения того, что есть реальность. Поскольку язык предоставляет основное средство для связывания знания о самости с самостью, дезавуируемые переживания менее других способны определять знания о самости, и они остаются менее интегрированными, поскольку они отрезаны от организующей силы языка.

Мы впервые можем поговорить о самообмане и искажении реальности со стороны младенца. Однако эти расхождения с реальностью являются следствием скорее упущений, чем активных действий. Еще не происходит активного искажения восприятия или смысла под влиянием желания. («У этой маленькой девочки тоже есть пенис, только очень маленький — или когда-то был».) Вместо этого происходит расщепление двух одинаково «реальных» переживаний, и лишь одному из них отдается полное предпочтение.

Какое давление и мотив активирует отрицание аффекта для поддержания разделения между истинной и ложной самостью? В первую очередь это потребность в переживаниях совместного бытия с другим. Лишь в области ложной самости младенец может переживать общность субъективного разделения и согласованного подтверждения личностного знания. В области истинной самости мать остается недоступной и действует так, как если бы эта область не существовала.

Развитие «области приватного» (которой невозможно поделиться и которой даже не приходит в голову поделиться с другим) связано с развитием ложной самости. Область приватного находится где-то между истинной дезавуируемой самостью и ложной или социальной самостью, но приватная самость никогда не дезавуировалась. Она состоит из переживаний самости, по отношению к которым не было настройки, разделения или подкрепления, но которые при своем проявлении не вызвали бы родительского отстранения. Эти приватные переживания самости не вызывают межличностного отстранения, но не приводят и к переживаниям совместного бытия. Младенец просто узнает, что они не относятся к тому, чем можно делиться, но от них и не нужно отрекаться. Эти приватные переживания имеют доступ к языку и могут стать известны самости и подвергнуться большей интеграции, чем дезавуируемые переживания самости.

Представление о приватной самости как отдельной от истинной, но дезавуируемой самости, весьма существенно, поскольку существуют чрезвычайно большие индивидуальные и культурные вариации в том, какими переживаниями самости можно делиться, а какими нельзя. Некоторые из этих различий являются результатом разного социального принуждения к отречению, а некоторые не являются. Это договоренность, соблюдаемая без императива.

Поскольку области приватного недостает механизма отрицания аффекта для поддержания ее положения, эта область с опытом меняется сильнее всего. Взросление, обучение любви, обучение защите своей самости подразумевают сдвиг границ области приватного.

С терминами «истинная самость» и «ложная самость» часто связывают выводы о присутствующей или потенциальной патологии характера. Винникотт изначально имел в виду не это. Я полагаю, он намеревался пояснить, что определенное расщепление истинной и ложной самости неизбежно, с учетом несовершенной природы наших межличностных партнеров. Возможно, нам следует принять иную терминологию и разделять развивающиеся переживания самости на три категории: «социальная самость», «приватная самость» и «дезавуируемая самость». Вопрос, насколько «истинной» или «ложной» является самость, или насколько она повреждена, — клинический вопрос чрезвычайной сложности, но это именно клиническая тема, а не тема развития per se. А степень, в которой каждая из этих самостей развилась до итоговой черты «внутреннего предназначения», — это вопрос, который можно обсуждать после того, как будет видно направление всей жизни (Kohut, 1977). Возможно, это никогда нельзя знать достоверно.

Тот факт, что язык является мощным средством определения самости для самости, и что родители могут играть большую роль в этом определении, не означает, что младенец может быть «сформирован» этими силами и полностью стать результатом желаний и планов других людей. Процесс социализации, хорошо это или плохо, имеет ограничения со стороны биологии младенца. Есть направления или степени, в которых ребенка нельзя менять, без того чтобы проявилась дезавуируемая самость, которая затем потребует лингвистического утверждения.

До сих пор мы определяли три области переживания самости — социальную, приватную и дезавуируемую. Есть и четвертая: переживания «не-я». Салливан предположил, что некоторые переживания самости, такие как мастурбация, могут настолько окраситься резонансной тревожностью, ощущаемой младенцем, но идущей от родителя, что это переживание не может ассимилироваться или интегрироваться с остальными переживаниями самости. Или, если переживание уже частично интегрировано, сила тревожности дез-интегрирует его — так сказать, сдвигает с его места среди организованных переживаний самости. Клинические феномены, соответствующие этому описанию, хорошо известны в старшем возрасте. Может ли это происходить или начинаться у младенцев, как предполагает Салливан? Это зависит от дезинтеграции или торможения интеграции, вызванного тревожностью или другими чрезвычайно разрушительными состояниями чувства.

Скорее всего, происходит следующее: изначальная дезинтеграция или не интеграция происходит на уровне ядерной соотнесенности, так что переживание «не-я» не включается в ощущение ядерной самости или «устраняется» из него. Когда эта ситуация отыгрывается на уровне вербальной соотнесенности, у нас получается по-настоящему вытесненная, а не дезавуируемая часть самости. У нее нет доступа к языку, поэтому она не может соприкасаться с частной или социальной самостью или даже с дезавуируемой самостью.

Мы лишь начали затрагивать клинические следствия обретения языка. Ребенку еще предстоит развитие активной способности искажать восприятие и смысл при помощи защит и все другие изменения реальности, возможность для которых предоставляет такое символическое средство, как язык. Однако это редко наблюдается до возраста двух лет и поэтому выходит за пределы данной книги. Мы останавливаемся в своем описании на ранних стадиях развития языка, когда младенец относительно достоверно фиксирует реальность, и все отклонения от нормы близки к точному отражению впечатлений межличностной реальности.

Межличностный мир ребенка

Книга выдающегося клинициста и исследователя Дэниэла Н. Стерна исследует внутренний мир младенца. Как младенец воспринимает себя и других? Существует ли для него с самого начала он сам и другой, или есть некая неделимая общность? Как он соединяет отдельные звуки, движения, прикосновения, визуальные образы и чувства в единое представление о человеке? Или это единое воспринимается сразу? Как младенец переживает социальное событие — «быть вместе» с кем-то? Как это «быть вместе» запоминается, или забывается, или представляется ментально? Каким становится переживание связи с кем-то по мере развития? Вообще говоря, какой межличностный мир — или миры — создает младенец? На эти и другие вопросы, касающиеся субъективной жизни младенца, пытается найти ответы автор, сочетающий подходы клинициста и исследователя и методики психоанализа и психологии развития.