Стерн Д. — Межличностный мир ребенка — Глава 7. Ощущение субъективной самости: II. Настройка аффектов

Глава 7. Ощущение субъективной самости: II. Настройка аффектов

Проблема разделяемых аффективных состояний

Разделяемые аффективные состояния — самая вездесущая и клинически значимая черта межличностной соотнесенности. Она особенно важна, когда младенец впервые достигает этой области. Именно интераффективность имеют в виду клиницисты, когда говорят о родительском «отзеркаливании» или «эмпатической отзывчивости». Несмотря на всю значимость этих состояний, не вполне понятно, как они функционируют. Какие действия и процессы позволяют другим людям догадаться, что вы чувствуете приблизительно то же, что и они? Как можно попасть «внутрь» субъективного опыта другого человека и затем дать ему знать, что вы там побывали, причем без слов? Мы ведь говорим о младенцах, которым всего от девяти до пятнадцати месяцев.

Сразу вспоминается имитация как один из способов это показать. Мать может имитировать выражения лица и жесты младенца, и младенец видит, что она это делает. Проблема при таком решении заключается в том, что младенец по имитации матери может сказать только одно: мать поняла, что он делает; мать воспроизводит его явное поведение, но у нее не обязательно будет похожее внутреннее переживание. У младенца нет оснований для дальнейшего предположения, что мать переживает то же внутреннее состояние чувства, что привело к этому явному поведению.

Следовательно, для интерсубъективного обмена чувствами одной имитации недостаточно. Должны происходить несколько процессов. Во-первых родитель должен уметь прочитать состояние чувства младенца по его явному поведению. Во-вторых, родитель должен осуществлять такое же поведение, не являющееся строгой имитацией, но все же в некоторых аспектах соответствующее поведению младенца. В третьих, младенец должен понять что этот соответствующий родительский отклик связан с его изначальным переживанием чувства, что это, не просто имитация его явного поведения. Лишь при выполнении всех этих трех условий один человек может постичь состояния чувства другого, и оба они могут, без использования речи, ощутить, что такая трансакция между ними действительно произошла.

Для достижения этой трансакции мать должна выйти за пределы простой имитации, которая составляла большую и значимую часть ее социального репертуара на протяжении первых шести месяцев жизни младенца (Moes, 1973; Beebe, 1973; Stern, 1974b, 1977; Field, 1977; Brazelton et al., 1979; Papousek and Papousek, 1979; Trevarthan, 1979; Francis et al., 1981; Uzgiris, 1981, 1984; Kaye, 1982; Malatesta and Izard, 1982; Malatesta and Haviland, 1983). Большинство этих исследователей подробно описывали, как родители и младенцы вместе создают цепочки и последовательности взаимного поведения, которое дает им возможность вести социальные диалоги в первые девять месяцев жизни младенца. Папоусексы подробно описывали этот процесс в вокальной — по сути, музыкальной — сфере (1981). В этих описаниях поражает то, что мать почти всегда работает в той же модальности, что и младенец. Когда она, при наступлении ее очереди вести диалог, направляет или следует, подчеркивает или развивает тему, как правило она осуществляет точные или приблизительные имитации непосредственного поведения младенца. Если младенец издает звуки, мать тоже. Если младенец строит гримасу, она ее повторяет. Однако такой диалог не становится скучной последовательностью повторений, поскольку мать постоянно вводит модификации имитаций (Кауе, 1979; Uzgiris, 1984) или действует в формате темы и вариации, с небольшими изменениями всякий раз, когда наступает ее очередь вести диалог; например, ее вокализация может всякий раз быть несколько иной (Stern, 1977).

Однако когда младенцу уже около девяти месяцев, можно видеть, что мать добавляет новое измерение к своему имитационному поведению; это измерение учитывает новый статус младенца как потенциального партнера в интерсубъективности. (Не вполне понятно, как мать понимает, что у ее младенца произошел этот сдвиг; похоже, это относится к области родительской интуиции). Ее поведение выходит за пределы имитации как таковой; эту новую категорию поведения мы назовем настройкой аффекта. Феномен настройки аффекта лучше всего продемонстрировать примерами (Stern 1985). Настройка аффекта часто так тесно связана с другими видами поведения, что сложно найти «чистые» примеры, но приведенные здесь пять примеров относительно свободны от других факторов:

- Девятимесячная девочка стремится схватить привлекающую ее игрушку. Наконец, у нее это получается, она издает восторженный крик «ааа!» и смотрит на мать. Мать оглядывается на нее, поводит плечами и изображает верхней частью своего тела нечто вроде энергичного танца шимми. Этот «танец» продолжается до тех пор, пока звучит «ааа!» ее дочери, и выражает такую же радость, возбуждение и интенсивность.

- Девятимесячный мальчик бьет рукой мягкую игрушку, сначала сердито, а затем с все большим удовольствием и бурной радостью. Мать в соответствии с его ритмом говорит; «буу-бум, буу-бум»; «бум» соответствует удару, а «буу» — подготовительному взмаху и задержке в воздухе его руки перед ударом.

- Мальчик восьми с половиной месяцев тянется к игрушке, но никак не может ее достать. Он молча тянется за ней, вытягивая тело, руки и распрямляя пальцы. Он все еще не достает игрушку и стремится преодолеть те несколько сантиметров, которых ему не хватает. В этот момент его мать говорит «ух... ух», со звуковым крещендо, с силой выталкивая воздух из напряженной груди. Усилие напряженного звука и дыхания матери соответствуют физическому усилию ее младенца.

- Десятимесячная девочка играет с матерью и смотрит на нее. Она «раскрывает» лицо (рот открывается, глаза расширяются, поднимаются брови), а затем «закрывает» его; контур этих изменений можно представить в виде гладкой дуги. Мать отвечает ей, интонируя «да-а»; частота звука при этом возрастает и падает вместе с его громкостью «Да-а». Контур просодии матери соответствует кинетическому контуру лица младенца.

- Девятимесячный мальчик сидит лицом к матери. У него в руках погремушка; он трясет ее вверх-вниз с выражением заинтересованности и удовольствия. Наблюдающая за этим мать начинает кивать головой, попадая в такт движениям руки сына.

Чаще эта настройка так сплетается с другими действиями и целями, что остается частично неразличимой, как в следующем примере:

Десятимесячная девочка наконец находит фрагмент головоломки. Она смотрит на мать, задирает голову и выбрасывает вверх руку, почти подпрыгивая; это движение выражает бурную радость. Мать говорит «ДА, детка». Здесь «ДА» выделено интонацией. Его звучание такое же взрывное, как и жест девочки.

Можно возразить, что «ДА, детка» — это просто рутинный отклик в форме позитивного подкрепления, и, несомненно, это так. Но почему тогда мать просто не скажет: «да, детка»? Почему она делает дополнительный акцент на «ДА», устанавливая звуковое соответствие жесту девочки? Я предполагаю, что это «ДА» — настройка, заключенная в обычном отклике.

Такое переплетение настройки с другими факторами так распространено и действует на таком тонком уровне, что если ее не искать или не задаваться вопросом, почему то или иное поведение осуществляется именно таким образом, настройка останется незамеченной (за исключением, конечно, тех случаев, когда мы извлекаем из нее то, что, по нашему мнению, «действительно» происходит клинически). Эта вплетенная в контекст настройка создает основное впечатление о качестве отношений.

У настройки есть следующие характеристики, позволяющие ей стать идеальным средством интерсубъективного разделения аффектов:

1. Она производит впечатление имитации. Точного подражания поведению младенца нет, но есть некое соответствие.

2. Это соответствие часто бывает кросс-модальным. То есть канал или модальность выражения, используемые матерью для соответствия поведению младенца, отличается от канала или модальности, используемых младенцем. В первом примере уровню интенсивности и длительности голоса девочки соответствуют движения тела матери. Во втором примере характеристикам движения руки мальчика соответствуют характеристики голоса матери.

3. Соответствие устанавливается не с поведением другого человека per se, но с некоторым аспектом этого поведения, который отражает его состояние чувства. Отправной точкой этого соответствия является состояние чувства (о котором можно сделать вывод или непосредственно понять его), а не события внешнего поведения. Таким образом, это соответствие устанавливается между выражениями внутреннего состояния. Мы имеем дело с поведением скорее как с выражением, чем знаком или симптомом, и средствами перевода являются метафоры и аналогии.

Настройка аффекта заключается в осуществлении видов поведения, выражающих качество чувства разделяемого аффективного состояния без имитации конкретного поведенческого выражения этого внутреннего состояния. Если бы мы могли демонстрировать субъективно разделяемый аффект лишь посредством явной имитации, мы были бы ограничены ее всплесками. При аффективных откликах мы выглядели бы нелепо, как искусственные механизмы.

Поведение настройки так значимо потому, что истинная имитация не дает партнерам возможности обращаться к внутреннему состоянию. Она сохраняет фокус внимания на формах внешнего поведения. С другой стороны, поведение настройки переформирует событие и сдвигает фокус внимания на то, что стоит за этим поведением, на качество разделяемого чувства. По одним и тем же причинам имитация является доминирующим способом обучения внешним формам, а настройка — доминирующим способом сообщения о разделяемых внутренних состояниях или указания на них. Имитация относится к форме, а настройка к чувству. Однако в реальности подлинной дихотомии между настройкой и имитацией нет; скорее, между этими крайними точками существует спектр.

Альтернативные концептуализации

Можно спросить, почему я называю этот феномен настройкой аффекта, если уже существует несколько терминов для его описания. Одна из причин заключается в том, что все эти термины и лежащие в их основе концепции не могут адекватно передать суть феномена. Поскольку настройка матери часто не является сколько-либо точной имитацией, ценность такого широкого определения, как «имитация», представляется спорной. Кайе (1979) указывает на то, что «модифицирующая имитация» тоже не попадает в цель, максимизируя или минимизируя аспекты изначального поведения. Узгирис тоже говорит о подобных проблемах с терминами «имитация» и «соответствие».

Вторая проблема — это проблема необходимых для имитации репрезентаций. «Отсроченная имитация», о которой говорит Пиаже (1954), требует способности действовать на основе внутренней репрезентации оригинала. Воспроизведение (или имитация) направляется некой схемой, которую предоставляет внутренняя репрезентация. Пиаже имел в виду наблюдаемое поведение как отправную точку репрезентации. Природа такой репрезентации хорошо концептуализирована. Но если отправной точкой является состояние чувства, как мы можем концептуализировать его репрезентацию так, чтобы она могла выполнять роль схемы? Нам потребуется иное представление о природе действующей репрезентации, а именно, о репрезентации состояния чувства, а не поведенческой манифестации.

Столь же привлекательны термины «соответствие аффекта» и «аффективное заражение». Эти процессы относятся к автоматической индукции аффекта у человека, который видит или слышит выражение этого аффекта другим человеком. Этот процесс может быть базисной биологической тенденцией у высокоразвитых социальных видов, дошедшей до совершенства у человека (Malatesta and Izard, 1982). Заразительный аффект, существование которого было продемонстрировано на самых ранних стадиях жизни, — человеческий плач. Вульф (1969) обнаружил у двухмесячных младенцев «заражение плачем», когда они слышали магнитофонную запись собственного плача. Симнер (1971) и Саги и Хоффман (1976) показали, что заражение плачем происходит и у новорожденных. Новорожденные младенцы чаще плакали при звуке детского плача, чем при искусственном воспроизведении других звуков той же громкости. У младенцев была отмечена и заразительность улыбки, хотя механизмы этого заражения могут меняться в ходе развития.

Соответствие аффекта, основанное на «моторной мимикрии» (Lipps, 1906), не может само по себе объяснить настройку аффекта, хотя может показать один из тех механизмов, на которых основан это феномен. Само по себе соответствие аффекта, как и имитация, объясняет лишь воспроизведение оригинала. Оно не может объяснить феномен отклика в разных модальностях или при помощи различных форм поведения и то, что отправной точкой является внутреннее состояние.

«Интерсубъективность», о которой говорит Тревартан (1977, 1978, 1979, 1980), описывает суть проблемы, хотя и подходит к ней с другой стороны. Она описывает взаимное разделение психических состояний, но относится в основном к намерениям и мотивам, а не к качеству чувств или аффектов. Она имеет дело в основном с интер-интенциональностью, а не с интер-аффективностью. Интерсубъективность — совершенно адекватный термин и концепция, но он слишком общий для наших целей. Настройка аффекта — это конкретная форма интерсубъективности, требующая наличия некоторых уникальных процессов.

«Отзеркаливание» и «эхо-отклик» представляют собой клинические термины и концепции, которые подходят ближе всего к понятию настройки аффекта. У того и другого термина есть проблема необходимости соответствия оригиналу. У термина «отзеркаливание» тот недостаток, что он предполагает полную временную синхронию. «Эхо-отклик», принимаемый буквально, по крайней мере избегает временных ограничений. Однако несмотря на эти семантические ограничения, эти концепции представляют собой попытку передать суть того процесса, при помощи которого один человек отражает внутреннее состояние другого. В этом важном аспекте, в отличие от имитации или заражения, эти термины относятся к внутреннему состоянию, а не к манифестному поведению.

Это описание отражения внутреннего состояния использовалось преимущественно в клинических теориях (Mahler et al., 1975; Kohut, 1977; Lacan, 1977), отмечающих, что отражение внутреннего состояния младенца много значит для его развивающегося знания о собственной аффективности и ощущения самости. Однако «отзеркаливание», когда его используют в этом смысле, означает, что мать помогает младенцу создать нечто, что присутствовало лишь смутно или частично, пока с помощью ее отражения не приобрело более прочное существование. Эта концепция выходит далеко за рамки простого участия в субъективном переживании другого. Она подразумевает изменение другого, когда ему предоставляют то, чего у него не было раньше, — или, если это уже присутствовало, консолидируют его.

Вторая проблема с таким термином, как отзеркаливание, состоит в непоследовательности и чрезмерной обобщенности его употребления. В клинических работах он иногда означает поведение как таковое — то есть истинную имитацию, настоящее отражение в сфере ядерной соотнесенности; а иногда разделяемые или похожие внутренние состояния в наших терминах — настройку аффекта в области интерсубъективной соотнесенности. Или же он может относиться к вербальному подкреплению или подтверждающему консенсусу на уровне вербальной соотнесенности. Таким образом, «отзеркаливание» может означать один из этих трех различных процессов. Более того, не ясно, какие субъективные состояния следует включить в отзеркаливание аффектов — намерения? мотивы? убеждения? функции эго? Коротко говоря, хотя термин «отзеркаливание» и фокусируется на сути проблемы, его неразборчивое употребление размывает важные различия механизма, формы и функции.

Наконец, есть еще «эмпатия». Похожа ли настройка аффекта на то, что обычно называют эмпатией? Нет. По имеющимся данным, настройка аффекта происходит без осведомленности о ней, почти автоматически. Эмпатия же требует посредничества когнитивных процессов. То, что обычно называют эмпатией, состоит, по крайней мере, из четырех отдельных и, возможно, последовательных процессов: (1) резонанс состояний чувства; (2) абстрагирование эмпатического знания из переживания эмоционального резонанса; (3) интеграция абстрагированного эмпатического знания в эмпатический отклик; и (4) преходящая ролевая идентификация. Такие когнитивные процессы, которые задействованы в третьем и четвертом пунктах, чрезвычайно важны для эмпатии (Schaffer, 1968; Hoffman, 1978; Ornstein, 1979; Basch, 1983; Demos, 1984). (Когнитивное понимание, каково быть на месте другого человека — это не более чем ролевая деятельность, а не эмпатия, если в нем нет ни капли эмоционального резонанса.) Таким образом, настройка аффекта разделяет с эмпатией первоначальный процесс эмоционального резонанса (Hoffman, 1978); без него ничего не произойдет. Многие психоаналитические авторы соглашаются с этой формулировкой (Basch, 1983). Но хотя настройка аффекта, как и эмпатия, начинается с эмоционального резонанса, далее следует нечто иное. Настройка берет переживание эмоционального резонанса и автоматически переводит это переживание в иную форму выражения. Таким образом, настройка не должна переходить в эмпатическое знание или отклик. Настройка — это отдельная полноправная форма аффективной трансакции.

Свидетельства настройки

Какие есть свидетельства феномена настройки, и какого рода данные можно получить, чтобы продемонстрировать его? Проблема демонстрации сводится к тому, что существование настройки кажется на первый взгляд клиническим впечатлением, возможно интуитивным. Чтобы сделать это впечатление действенным, необходимо определить те аспекты поведения личности, которым можно соответствовать, не имитируя их. Стерн и др. (в прессе) показывают, что есть три общие черты поведения, которым можно установить соответствие (и, стало быть, сформировать основу для настройки), не прибегая к имитации. Это интенсивность, время и форма. Эти три измерения можно подразделить на шесть более специфических типов соответствия:

1. Абсолютная интенсивность. Уровень интенсивности поведения матери тот же, что и у младенца, вне зависимости от модальности или формы поведения. Например, громкость вокализации матери может соответствовать силе резкого движения руки младенца.

2. Контур интенсивности. Устанавливается соответствие изменений интенсивности с течением времени. Второй пример на с. 140 иллюстрирует этот тип соответствия. Голос матери и физическое усилие младенца демонстрируют увеличение интенсивности после краткой фазы ее уменьшения.

3. Время пульсации. Устанавливается соответствие регулярности пульсации во времени. Пятый пример на с. 141 иллюстрирует соответствие пульсации во времени. Мать кивает головой, когда младенец совершает свой жест.

4. Ритм. Устанавливается соответствие паттерна пульсаций неодинаковой выраженности.

5. Длительность. Устанавливается соответствие временного промежутка поведения. Если поведение матери и младенца продолжается приблизительно одинаковое время, между ними было установлено соответствие длительности. Однако длительность сама по себе не является достаточным критерием настройки, поскольку соответствие длительности наблюдается в слишком многих цепочках откликов мать/ младенец, не являющихся настройкой.

6. Форма. Устанавливается соответствие некой пространственной черте поведения, которую можно абстрагировать и воспроизвести в ином действии. Это можно проиллюстрировать пятым примером на с. 141. Вертикальное движение руки младенца повторяется в вертикальном движении головы матери. Форма не означает в точности той же формы; это была бы уже имитация.

Второй шаг в исследовании природы настройки аффектов, после установления критериев соответствия, заключался в том, чтобы заручиться поддержкой матерей и попросить их ответить на ряд вопросов об этих соответствиях. Почему она сделала то, что она сделала, именно так и именно тогда? Что, по ее мнению, младенец чувствовал в тот момент, когда ...? Осознавала ли она свое поведение, когда она ...? Чего она хотела добиться ...?

Матерей сначала просили играть с детьми так, как они это обычно делают дома. Игровая сессия происходила в удобной комнате для наблюдений, в которой были соответствующие возрасту игрушки. Мать и младенца оставляли наедине на десять-пятнадцать минут, и их взаимодействие записывалось на видео. Сразу после этого мать и экспериментаторы смотрели видеозапись. Затем задавалось множество вопросов. Экспериментаторы пытались создать атмосферу сотрудничества и доброжелательности, а не допроса и осуждения. Большинство матерей чувствовали установление альянса с теми, кто их опрашивал. Для такого рода работы этот «исследовательско-терапевтический альянс» очень важен.

В процессе возник следующий вопрос: когда прекращать просматривать запись и начинать задавать вопросы? Были установлены критерии для вмешательства в ход взаимодействия. Первым таким критерием было некое выражение младенцем аффекта — лицом, голосом, жестом или положением тела. Вторым критерием был некий наблюдаемый отклик матери. А третьим — то, что младенец видел, слышал или ощущал этот отклик. Когда наблюдаемое в записи событие соответствовало этим критериям, запись останавливали и начинали задавать вопросы. Данный эпизод прокручивали несколько раз по мере необходимости. В другой работе подробно рассматриваются результаты экспериментов с десятью матерями и их младенцами от восьми до двенадцати месяцев (Stern et al., в печати). Здесь обобщаются основные находки, относящиеся к данной теме.

1. В ответ на выражение младенцем аффекта самым распространенным откликом со стороны матери была настройка (48%), затем комментарии (33%) и имитации (19%). Во время игрового взаимодействия настройка происходила каждые шестьдесят пять секунд.

2. Чаще всего настройка происходила в разных сенсорных модальностях. Если выражение аффекта младенцем было вокальным, то настройка матери заключалась в жесте или выражении лица, и наоборот. В 39% случаев настройки мать использовала совершенно иную модальность, чем младенец (кросс-модальная настройка). В 48% случаев мать использовала некоторые модальности из тех, что использовал младенец (интра-модальная настройка), а некоторые были иные. Таким образом, 87% времени настройки были частично, если не полностью, кросс-модальными.

3. Из трех аспектов поведения — интенсивность, время и форма, — которые мать могла использовать для достижения настройки, чаще всего использовалась интенсивность, затем соответствие времени, затем формы. В большинстве случаев устанавливалось соответствие более чем одному аспекту поведения. Например, когда в такт движению руки младенца вверх-вниз мать кивала головой, устанавливалось соответствие пульсации и формы. Процентное соотношение всех настроек, представляющих соответствие различных аспектов таково: контур интенсивности 81%, длительность 69%, абсолютная интенсивность 61%, форма 47%, пульсация 13% и ритм 11%.

4. Чаще всего матери называли (или мы извлекали из их ответов) одну причину настройки: «быть вместе» с младенцем, «разделять», «участвовать», «присоединяться». Мы назвали эти функции межличностной общностью. Эта группа причин отличается от других причин, которые они называли: откликнуться, развеселить или успокоить младенца, переструктурировать взаимодействие, осуществить подкрепление, участвовать в стандартной игре. Эта группа объединяется по тому признаку, что она служит скорее коммуникации, чем общности. Коммуникация обычно обозначает обмен или передачу информации в попытке изменить систему убеждений или действия другого человека. Во время многих из таких настроек мать ничего подобного не делала. Общность обозначает разделение переживания другого человека, без попытки изменить его взгляды или действия. Эта идея лучше соответствует поведению матерей, как оно воспринималось экспериментаторами и самими матерями.

5. Наблюдались несколько вариаций настройки. Помимо объединяющей настройки, истинной настройки, при которой мать пыталась установить соответствие внутреннему состоянию младенца, чтобы быть с ним вместе, были «ошибки настройки» двух типов. При намеренной ошибке настройки мать намеренно преувеличивала или преуменьшала интенсивность, временной аспект или форму поведения младенца. Целью этих ошибок настройки было обычно увеличение или уменьшение уровня активности или аффекта младенца. Мать «проникала» в состояние младенца достаточно хорошо, чтобы ощутить его, но затем она выражала его достаточно искаженно, чтобы изменить поведение младенца, но недостаточно, чтобы в процессе оборвалось ощущение настройки. Такую целенаправленную ошибку настройки мы назвали регулировкой. Были также случаи ненамеренной ошибки настройки. Мать либо не вполне верно определяла количество или качество состояния чувства младенца, либо была неспособна найти в себе то же внутреннее состояние. Эти ошибки настройки мы назвали истинными ошибками настройки.

6. Когда матерям показывали запись их настроек, они утверждали, что совершенно не осознавали свое поведение на момент его осуществления в 24% случаев; осознавали лишь частично в 43% случаев и полностью осознавали в 34% случаев.

Даже в тех 32% случаев, когда мать говорила, что полностью осознавала свое поведение, она чаще говорила о желаемых последствиях своего поведения, чем о том, что она действительно делала. Процесс настройки как таковой оставался за рамками осведомленности.

Легко определить экспериментально, что случаи регулировки и ошибки настройки влияли на младенца: это обычно приводило к изменению или прекращению его поведения. В этом заключалась их цель, и такой результат было легко проверить. Ситуация с объединяющими настройками иная. Чаще всего после осуществления матерью такой настройки младенец вел себя так, как если бы ничего не произошло. Деятельность младенца не прерывалась, и у нас не было никаких данных, только предположения, о том факте, что настройка была «принята» и имела какие-либо психические последствия. Для того чтобы проникнуть глубже в суть происходящего, мы выбрали метод пертурбаций при взаимодействии и стали смотреть, что будет происходить.

Подход создания определенных пертурбаций в естественном или полуестественном взаимодействии широко распространен в исследованиях младенцев. Например, при процедуре «невыразительного лица» (Tronick et al. 1978) мать или отца просят посреди взаимодействия сделать «невыразительное лицо» — бесстрастное, лишенное выражения, — что создает пертурбацию в ожидаемом ходе событий. Трехмесячные младенцы реагируют легким недовольством и социальным отстранением, перемежающимся попытками вновь вовлечь бесстрастного партнера во взаимодействие. Этот вид пертурбации можно использовать со всеми парами родитель/младенец. Однако пертурбации настройки следует приводить в соответствие с каждой отдельной парой и нацеливать на ранее происходивший эпизод настройки, который с большой вероятностью повторится. У разных пар это будут разные эпизоды.

Для каждой пары, пока мать и исследователи смотрели запись, определялся специфический эпизод настройки для пертурбации. После обсуждения структуры поведения, составляющего этот эпизод настройки, исследователи давали матери инструкцию по пертурбации данной структуры. Затем мать возвращалась в комнату для наблюдения и при наличии соответствующего контекста для ожидаемого эпизода настройки осуществляла запланированную пертурбацию. Результаты можно продемонстрировать на двух примерах.

В видеозаписи первоначального периода игры девятимесячный младенец полз от матери к новой игрушке. Лежа на животе, он хватал игрушку и начинал радостно стучать ей по полу. Его игра была очень оживленной, судя по его движениям, дыханию и вокализации. Мать подходила к нему сзади, вне его поля зрения, клала руку на его ягодицы и энергично похлопывала, поводя рукой из стороны в сторону. Скорость и интенсивность ее движения соответствовали интенсивности движений и вокализации младенца, что позволяло классифицировать это как настройку. Откликом младенца на ее настройку было — отсутствие отклика! Он просто, не останавливаясь, продолжал свою игру. Ее похлопывание не вызывало никаких следствий, как будто она ничего не делала. Этот эпизод настройки был характерен для данной пары. Младенец полз к другой игрушке, а мать наклонялась и похлопывала его по попке, ноге или ступне. Эта последовательность повторялась несколько раз.

При первой пертурбации мать получила инструкции делать в точности то же, что и обычно, но она должна была намеренно «недооценивать» уровень радостного воодушевления младенца, притворяясь, что он возбужден несколько менее, чем на самом деле, и похлопывать его соответственно. Когда движение матери стало медленным и менее интенсивным, чем нужно для хорошего соответствия, младенец сразу прекратил игру и обернулся к ней, словно спрашивая: «Что происходит?». Затем эта процедура повторилась, с тем же результатом.

Вторая пертурбация осуществлялась в противоположном направлении. Мать притворялась, что уровень радостного воодушевления ее младенца выше, чем на самом деле, и похлопывала его соответственно. Результат был тем же самым: младенец заметил несоответствие и остановился. Затем мать попросили вернуться к похлопыванию, соответствующему движению младенца, и младенец вновь никак не реагировал на него.

Можно возразить, что такое похлопывание с определенной скоростью/ интенсивностью — скорее форма подкрепления, чем сигнал. Эта формулировка верна, но она не объясняет того факта, что приемлемая связь определяется соотношением между скоростью и уровнем интенсивности движений матери и младенца, а не абсолютным уровнем интенсивности движения матери. Настройка действительно может выполнять функции подкрепления. Но нельзя объяснить настройку только как подкрепление. Эти два феномена, несомненно, связаны и выполняют разные функции в развивающихся отношениях. Последующие интервью с матерью подтвердили эту двойную функцию. Она сказала, что совершала регулярную настройку для того, чтобы «участвовать в игре» младенца, но также сказала, что в ретроспективе поняла, что тем самым «поощряла» его продолжать игру.

В другом примере на первоначальной записи видно, как одиннадцатимесячный младенец упорно и взволнованно стремится к объекту. Схватив объект, он с возбуждением и телесным напряжением тащит его в рот. Мать говорит: «Да, вот так». Младенец не реагирует на ее реплику. Когда мать попросили изменить контур частоты, скорость и паттерн ударения ее стандартного высказывания по сравнению с воспринимаемым возбуждением и напряжением младенца, младенец остановился и посмотрел на нее, как бы ожидая дальнейших объяснений.

Мы осуществили еще много таких индивидуальных пертурбаций, и все они указывали на то, что у младенцев действительно есть некое ощущение соответствия. При определенных обстоятельствах ожидается определенная степень соответствия, и ее нарушение является значимым событием.

Ясно, что межличностная общность, которую создает настройка, играет важную роль в том, что младенец начинает распознавать внутренние состояния чувства как формы человеческого переживания, которыми можно делиться с другими людьми. Верно и обратное: состояния чувства, к которым никогда не было настройки, будут переживаться лишь в одиночестве, в изоляции от межличностного контекста разделяемых переживаний. Здесь речь идет не менее, чем о форме и величине разделяемого внутреннего мира.

Глубинные механизмы настройки

Для того чтобы настройка работала, необходимо, чтобы различные поведенческие выражения в разных формах и разных сенсорных модальностях были взаимозаменяемыми. Если определенному жесту матери «соответствует» определенное восклицание младенца, то эти два выражения должны обладать общей «валютой», позволяющей переводить их из одной модальности или формы в другую. Эта общая валюта — амодальные свойства.

Есть определенные качества или свойства, общие для всех модальностей восприятия. Это интенсивность, форма, время, движение и число. Такие качества восприятия можно абстрагировать в любой сенсорной модальности из инвариантных свойств стимулов и затем перевести в другие модальности восприятия. Например, ритм, такой как «длинный — короткий» (— -), может передаваться при помощи вида, звука, запаха, прикосновения или вкуса или абстрагироваться из них. Для этого ритм должен существовать где-то в сознании в такой форме, которая не была бы неразрывно связана с конкретным способом восприятия, но была бы достаточно абстрактна, чтобы переходить из одной модальности в другую. Именно существование этих абстрактных репрезентаций амодальных свойств позволяет нам переживать единство восприятия мира.

Из вышесказанного ясно, что младенцы с ранних стадий могут воспринимать мир амодально, и в процессе созревания эта способность совершенствуется. Это представление формулировалось такими специалистами по развитию, как Боуер (1974), утверждавший, что младенец с первых дней жизни формирует абстрактные репрезентации качеств восприятия и действует на их основе.

Качества восприятия, доступные для интер-модального перехода и представляющие для нас наибольший интерес, — это те, что были определены как лучшие критерии настройки: интенсивность, время и форма. Этот интер-модальный переход — феномен, нуждающийся в объяснении. Какие есть свидетельства того, что младенец может воспринимать или переживать интенсивность, время и форму амодально?

Интенсивность

Уровень интенсивности, как мы уже отмечали, был одним из тех качеств, которым чаще всего устанавливается соответствие при настройке. Как правило, соответствие устанавливалось между интенсивностью физического поведения младенца и интенсивностью вокализации матери. Может ли младенец устанавливать соответствие уровней интенсивности визуальной и аудиальной модальностей? Да, может, и даже очень хорошо, как показывает эксперимент, описанный в главе 3, в котором трехнедельные младенцы устанавливали соответствие между уровнем громкости звука и уровнем яркости света (Lewcowicz and Turkewitz, 1980), Способность осуществлять аудио-визуальные кросс-модальные соответствия абсолютного уровня интенсивности появляется очень рано.

Время

Временные качества поведения были вторым по частоте фактором, в отношении которого устанавливалось соответствие при настройке. Как упоминалось в главе 3, младенцы обладают способностью устанавливать соответствие паттернов времени в разных модальностях. По сути, уровень интенсивности и время могут быть теми качествами восприятия, которые младенец может лучше всего, и раньше всего, представлять модально.

Форма

Интенсивность и время — это количественные свойства стимуляции или восприятия, в отличие от формы, которая является качественным свойством. Что нам известно о компетентности младенца в интер-модальной координации формы или конфигурации? Эксперимент, описанный на с. 47—48, который провели Мельцофф и Бортон (1979), является примером par excellence такого перевода формы статического объекта из тактильной в визуальную модальность. После этой демонстрации естественным образом возникает вопрос, можно ли устанавливать соответствие также и в кинетических формах, и возможны ли соответствия между визуальной и аудиальной модальностями, так же как между визуальной и тактильной. В конце концов, человеческое поведение состоит из кинетических форм — то есть изменяющихся во времени конфигураций — и вокализация является одной из самых вездесущих кинетических форм, задействованных при настройке. Как показали эксперименты, которые провели МакКейн и др. (1983) и Кул и Мельцофф (1982), младенцы легко устанавливают такие кросс-модальные соответствия (см. главу 3).

Единство ощущений

Таким образом, оказывается, что форму, интенсивность и время можно воспринимать амодально. И действительно, философия, психология и искусство уже давно определяют форму, время и интенсивность как амодальные качества переживания (в психологических терминах) или первичные качества переживания (в философских терминах) (см. Marks, 1978). У этих вопросов долгая история, поскольку речь идет о единстве ощущений, что в итоге сводится к знанию или опыту, говорящему о том, что видимый, слышимый и осязаемый мир един.

Аристотель первым постулировал доктрину сенсорного соответствия, или доктрину единства ощущений. Его «шестое чувство», здравый смысл, помогает оценивать те качества ощущений, которые являются первичными (то есть амодальными), поскольку не относятся исключительно к одному из ощущений, как цвет относится к зрению, но разделяются ими всеми. Список первичных качеств по Аристотелю, которые могут быть извлечены из любой модальности, представлены в абстрактной форме и переведены во все ощущения, включает в себя интенсивность, движение, покой, единство, форму и число. С тех пор философы спорили между собой о том, какие атрибуты восприятия соответствуют критериям первичных качеств, но интенсивность, форму и время называли все.

Психологи впервые, возможно, обратились к вопросу единства ощущений благодаря феномену синестезии, при котором стимуляция одного из органов чувств вызывает ощущения в другой модальности. Самый распространенный вид синестезии — «цветной слух». Конкретные звуки, например звук трубы, наряду с аудиальными ощущениями, вызывают визуальный образ конкретного цвета, например красного (см. обзор: Marks, 1978). Однако синестезия — лишь одно из проявлений единства ощущений. Вопрос интер-модального эквивалента или соответствия всегда интересовал тех, кто изучает восприятие, и недавно к этой старой проблеме обратились психологи, изучающие развитие. Проблема была сформулирована в виде, обозначенном Марксом как Доктрина Эквивалентной Информации, утверждающей, что различные органы чувств могут информировать нас об одних и тех же чертах внешнего мира. К этой теме обращаются многие теоретические работы Гибсонов (1959, 1969, 1979), Пиаже (1954), Т. Боуера (1974) и других авторов.

Терапевтам так знаком этот феномен, что он принимается как само собой разумеющееся и известен как способ передачи чувств в связи со значимыми ощущениями. Когда пациент говорит: «Я чувствовал такую тревожность и напряженность, не зная, как она меня встретит, но как только она заговорила, словно солнце выглянуло, — я сразу растаял», мы его понимаем. Как могли бы действовать метафоры без нашей глубинной способности к передаче амодальной информации?

Люди творчества, особенно поэты, считают единство ощущений естественным явлением. Поэзия не могла бы существовать без неявного предположения, что всем нам непосредственно доступны кросс-сенсорные аналогии и метафоры. Некоторые поэты, например французские символисты в девятнадцатом столетии, возводили факт кросс-модальной эквивалентности информации в основной принцип поэтического процесса.

Есть запах девственный; как луг он чист и свят,
Как тело детское, высокий звук гобоя;
И есть торжественный, развратный аромат...

(Бодлер, Соответствия, 1857)

Всего лишь в трех строках Бодлер призывает нас связать запахи с переживаниями в области прикосновения, звука, цвета, чувственности, денег и власти. Такой подход к вопросу отличает и других художников.

Основной момент этого обсуждения единства ощущений заключается в том, что способность идентифицировать кросс-модальные соответствия, которые приводят к единству воспринимаемого мира, — это та самая способность, что позволяет матери и младенцу устанавливать настройку аффектов и достигать аффективной интерсубъективности.

На что настраивается внутреннее состояние?

Похоже, настройки происходят к обеим формам аффекта — к дискретным категориям аффекта, таким как печаль или радость, а также к аффектам витальности, таким как взрывы или угасания. Большинство настроек происходит к аффектам витальности.

В главе 3 мы определяли аффекты витальности как динамические, кинетические качества чувства, которые отличают одушевленное от неодушевленного и соответствуют постоянно происходящим изменениям в состоянии чувств, присущих органическому процессу жизни. Мы переживаем аффекты витальности как динамические сдвиги или паттерны изменений у нас самих или у других людей. Одной из причин того, почему мы стремились определить аффекты витальности как отдельное понятие, отличающееся от того, что обычно подразумевают под активацией, а также от категориальных аффектов, было то, что они необходимы нам для понимания настройки.

Обычно при взаимодействии мать-младенец выражения дискретных аффектов происходят лишь от случая к случаю — возможно, раз в тридцать или девяносто секунд. Тогда аффективное следование или настройка на другого человека не могла бы быть непрерывным процессом, если бы она ограничивалась категориальными аффектами. Невозможно ждать выражения дискретного категориального аффекта, например выражения удивления, чтобы установить настройку. Настройка — это непрерывный процесс. Она не может дожидаться выражений дискретного аффекта; она должна включать в себя все поведение. И это одно из преимуществ аффектов витальности. Они проявляются во всем поведении и всегда могут служить предметом настройки. Они относятся к тому, как осуществляется поведение, любое поведение, а не к тому, что оно собой представляет.

Аффекты витальности поэтому следует добавить к категориальным аффектам как одно из основных субъективных внутренних состояний, которое может служить отправной точкой для настройки. Витальность идеально подходит на роль темы для настройки, поскольку она состоит из амодальных качеств интенсивности и времени и содержится во всяком поведении, а стало быть, представляет собой непрерывно присутствующую (хотя и меняющуюся) тему для настройки. Настройка может осуществляться в отношении внутреннего качества чувства того, как именно младенец тянется за игрушкой, держит кубик, брыкается или слушает звук. Следование и настройка в отношении аффектов витальности позволяют одному человеку «быть вместе» с другим в смысле почти непрерывной возможности разделения внутренних переживаний. Это и есть наш опыт соотнесенности на уровне чувств, настройки на другого человека. Это ощущается как непрерывная линия. Такая настройка выбирает контур активации, происходящей в данный момент в любом поведении, и использует этот контур для поддержания неразрывности общности.

Передача аффектов витальности: искусство и поведение

И категориальные аффекты, и аффекты витальности являются темой настройки. Можно представить себе, как выражение категориального аффекта, такого как печаль, непосредственно ощущается увидевшим его человеком. Эволюция и опыт приводят к тому, что чувство, показанное одним человеком, становится понятным другому. Но как и почему мы можем осуществлять такую передачу в случае аффектов витальности? Мы уже определили контуры времени-интенсивности как одно из важных качеств восприятия, которое подвергается трансформации, и описывали, как этот процесс опирается на способности к амодальному восприятию. Но мы еще не вполне ответили на вопрос, как мы переходим от восприятия других к собственным чувствам, когда нет специфических «дистанционных» программ, как в случае дискретных категориальных аффектов.

Проблему можно переформулировать следующим образом. У нас есть тенденция автоматически переводить качества восприятия в качества чувства, в частности когда эти качества принадлежат поведению другого человека. Например, из движения руки другого человека мы извлекаем такие качества восприятия, как его ускорение, скорость, наполненность. Но мы не переживаем этот жест в терминах таких качеств восприятия, как время, интенсивность и форма; мы непосредственно переживаем его как «сильное» — то есть в терминах аффектов витальности.

Как, однако, мы переходим от интенсивности, времени и формы к этой «силе»? Этот вопрос лежит в основе нашего понимания одного из аспектов действия искусства, и возможно, взгляд на то, как этот вопрос рассматривали в области искусства, окажется полезным для понимания этой сферы поведения.

Сюзанна Лэнгер (1967) предложила способ перехода от восприятия к чувству. Она предположила, что в произведении искусства организация элементов представляет собой аспект жизни чувств. Представленное здесь чувство — это, по сути, видимость, иллюзия, виртуальное чувство. Например, двухмерная картина создает ощущение трехмерного пространства. Более того, это виртуальное пространство обладает свойствами простора, расстояния, приближенности, удаленности и т. д. Так и скульптура, неподвижная сама по себе, может представлять виртуальные ощущения движения: она склоняется, выпрямляется, взлетает. Музыка как реальное физическое событие во времени имеет одно измерение и гомогенна во времени, но она представляет виртуальное время — то есть время как оно проживается, спешит, проходит, течет или застывает. Танец как реальное движение или жест представляет собой виртуальную «область сил, игру тех сил, что стали видимыми» (Ghosh, 1979, с. 69); взрывы, изгибы, сдержанность и расслабленность.

Возможно ли, что контуры активации (интенсивности во времени), воспринимаемые в явном поведении другого человека, становятся виртуальными аффектами витальности, когда они переживаются самостью?

Спонтанное поведение включает в себя такие конвенциональные элементы, как конфигурации (улыбка и плач) дискретных категорий аффектов. Это аналог конвенциональных форм репрезентации или элементов иконы в художественном творчестве, таких как Мадонна с Младенцем; различие в том, что их разделяемое принятие происходит благодаря биологической ритуализации (благодаря эволюции), а не вследствие культурной конвенции, как в случае Мадонны с Младенцем.

Однако этот перевод из восприятия в чувство в конвенциональных формах (иконы в искусстве или дискретные выражения аффекта в спонтанном поведении) представляет собой наименее интересную часть проблемы. И в искусстве, и в поведении существует также исполнение конвенциональных форм. В случае Мадонны с Младенцем это может означать точное прописывание одеяния Мадонны и фона, гармонии и контраста цветов, разрешения напряжения линий и плоскостей — коротко говоря, обращение с формами. Это область стиля. В спонтанном поведении аналогом художественного стиля является область аффектов витальности. Как мы видим, они относятся к манере, в которой осуществляются конвенциональные выражения аффектов, такие как улыбка; и другие фиксированные моторные программы, такие как ходьба. Именно здесь конкретное осуществление поведения в терминах времени, интенсивности и формы может создавать исполнение множества «стилистических» версий или аффектов витальности одного и того же знака, сигнала или действия.

Этот перевод из восприятия в чувство в случае стиля в искусстве включает в себя трансмутацию из «достоверного» восприятия (гармония цвета, разрешение линий и т. д.) в такие виртуальные формы чувства, как спокойствие. Аналогичный перевод из восприятия поведения другого человека в чувство предполагает трансмутацию из восприятия времени, интенсивности и формы через кросс-модальный переход в наши собственные ощущаемые аффекты витальности. Я никоим образом не хочу сказать, что искусство и спонтанное поведение эквивалентны; я просто указываю на некие черты сходства, которые могут быть полезны для понимания того, как действует настройка в случае аффектов витальности.

Существует решающее различие между искусством и поведением, которое подчеркивает одно важное ограничение настройки. Понимание произведения искусства (но не его создание) требует определенного созерцательного настроения, которое долгое время было предметом обсуждения в эстетике. Кенбелл Фишер выражает суть этого вопроса для наших целей следующим образом: «Мое понимание сути печали... приходит не в те моменты, когда я печален, а в те моменты, когда я [при помощи искусства] видел перед собой печаль, освобожденную от пут внешних обстоятельств» (цит. по: Langer 1967, с. 88). Но спонтанное поведение людей неизбежно и необратимо на всех уровнях смешано с обстоятельствами. У этого факта есть два следствия. Первое состоит в том, что искусство может иметь дело с идеей или идеалом, а спонтанное поведение — только с конкретным примером идеи; эта конкретность определена контекстом. Второй момент заключается в том, что определенные обстоятельства могут даже сделать настройку невозможной. Можете ли вы настроиться на гнев, направленный на вас? Несомненно, можно ощутить уровень интенсивности и качество чувства другого, и они могут быть вызваны и у вас. Но вы уже не можете сказать, что «разделяете» или «участвуете» в гневе другого; вы вовлечены в свой собственный гнев. Неотъемлемо присутствующее обстоятельство угрозы и ущерба ставит барьер между двумя отдельными переживаниями, так что представление об общности к ним уже неприменимо. Настройка имеет некоторые ограничения в полном случайностей мире межличностной реальности.

Младенец и ребенок неизбежно должны учиться аффектам витальности, или, в терминах Лэнгер, «формам чувств», во взаимодействии с собственным поведением и телесными процессами и путем наблюдения, тестирования и реагирования на социальное поведение окружающих. Они должны также научиться или как-то прийти к осознанию, что существуют средства трансформации для перевода восприятия внешних объектов во внутренние чувства, помимо категориальных аффектов. Эта трансформация из восприятия в чувство сначала усваивается при помощи спонтанного социального поведения. Похоже, лишь через много лет осуществления этих трансформаций и увеличения репертуара аффектов витальности ребенок готов перенести этот опыт в область искусства, то есть того, что воспринимается извне, но переводится в переживание чувств.

Настройку легче объяснить при понимании социального поведения, по крайней мере отчасти, как формы экспрессионизма. Понимание поведения как формы экспрессионизма делает настройку предтечей переживания искусства, Но у настройки есть и другое значение для процесса развития.

Настройка как ступень на пути к языку

Настройка — это перевод в иную форму субъективного состояния. Она делает точкой отсчета субъективное состояние, а явное поведение — лишь одно из ряда возможных проявлений или выражений этой точки отсчета. Например, уровень и качество восторга могут выражаться как уникальная вокализация, уникальный жест или уникальное выражение лица. Все проявления в определенной степени взаимозаменяемы как узнаваемые означающие одного и того же внутреннего состояния. Настройка меняет форму поведения при помощи невербальной метафоры и аналогии. Если представить себе последовательность развития — от имитации через аналогию и метафору к символу, — период формирования ощущения субъективной самости предоставляет нам переживание аналогии в форме настройки, и это существенный шаг к использованию символов, к которому мы сейчас обратимся.

Дэниэл Н. Стерн(Daniel N. Stern)

Межличностный мир ребенка