Стерн Д. — Межличностный мир ребенка — Глава 6. Ощущение субъективной самости: I. Общий обзор

Глава 6. Ощущение субъективной самости: I. Общий обзор

Следующий квантовый скачок в ощущении самости происходит, когда младенец обнаруживает, что у него и у других людей есть сознание. Между седьмым и девятым месяцем жизни младенцы постепенно приходят к важному осознанию того, что их субъективными переживаниями, «предметом и темой» сознания, можно с кем-то поделиться. Темы в этом периоде развития могут быть простыми и значимыми, такими как намерение действовать («я хочу это печенье»), состояние чувства («это восхитительно») или фокус внимания («посмотри на эту игрушку»). Это открытие приводит к появлению «теории» отдельных сознаний. Лишь когда младенец сможет ощутить, что отдельные от него другие могут находиться в том же психическом состоянии, что и он сам, у него появится возможность делиться субъективными переживаниями или устанавливать интерсубъективность (Trevarthan and Hubley, 1978). У младенца должна появиться теория не просто отдельных сознаний, но «сознаний, способных к соединению» (Bretherton and Bates, 1979; Bretherton et al., 1981). Конечно, это не настоящая теория. Скорее, это рабочее предположение, которое выглядит примерно так: то, что происходит в моем сознании, может быть достаточно похоже на то, что происходит в твоем сознании, так что мы можем как-то сообщать это (без слов) и поэтому переживать интерсубъективность. Для такого переживания необходимы общие смысловые рамки и средства коммуникации, такие как жесты, положения тел или выражения лица.

Когда это происходит, межличностное взаимодействие частично сдвигается от явных действий и откликов к внутренним субъективным состояниям, лежащим в основе видимого поведения. Этот сдвиг дает младенцу иное ощущение «присутствия» и социального «чувства». Как правило, родители начинают иначе относиться к младенцу, обращаясь в большей степени к субъективной области его переживаний. Это ощущение самости и другого существенно отличается от того, что присутствовало в области ядерной соотнесенности. У младенцев появляется новая организующая субъективная позиция в отношении их социальной жизни. Потенциальные свойства самости и другого существенно расширились. Самость и другой теперь включают в себя внутренние или субъективные состояния переживания, помимо явного поведения и непосредственных ощущений, характерных для ядерной самости и другого. При таком расширении природы ощущаемой самости способность к соотнесенности и темы, которых она касается, подталкивают младенца к новой области интерсубъективной соотнесенности. Появляется новая организующая субъективная позиция в отношении самости.

Какое отношение имеет эта новая позиция к уже присутствующему ощущению ядерной самости? Интерсубъективная соотнесенность строится на фундаменте ядерной соотнесенности. Ядерная соотнесенность с ее проведением физических и сенсорных разграничений самости и другого является необходимым условием, поскольку возможность поделиться субъективными переживаниями бессмысленна, если взаимодействие происходит без четкого разграничения физически отдельных самости и другого. Однако когда интерсубъективная соотнесенность трансформирует межличностный мир, ядерная соотнесенность продолжает действовать. Интерсубъективная соотнесенность не замещает ее; ее ничто не заменит. Она представляет собой экзистенциальную основу межличностных отношений. Когда добавляется область интерсубъетивной соотнесенности, ядерная соотнесенность сосуществует и взаимодействует с ней. Каждая область влияет на переживания в другой области.

Когда происходит этот скачок в ощущении самости, насколько иным становится межличностный мир? Эмпатия родителя теперь становится совершенно другим переживанием. Это отличается от прежнего отклика младенца на явное поведение, отражающее эмпатию матери, например на попытку успокоить его в подходящий момент. Раньше для младенца эмпатический процесс проходил незамеченным, а регистрировался лишь эмпатический отклик. Совсем другое дело, когда младенец ощущает наличие эмпатического процесса, сводящего вместе два сознания. Эмпатия родителя, чрезвычайно важная для развития младенца, теперь становится непосредственной темой его переживания.

На этой стадии можно впервые говорить о способности младенца к психической близости — открытости и прозрачности, либо непрозрачности, которая существует между двумя людьми (Hinde, 1979). Становится возможна психическая близость, как и физическая близость. Желание познавать и быть познанным в этом смысле взаимного раскрытия субъективных переживаний велико. По сути, оно может быть могущественным мотивом и чувствоваться как состояние потребности. (Отказ быть психически познанным также может ощущаться очень сильно.)

Наконец, с наступлением интерсубъективности актуальной становится социализация субъективных переживаний младенца родителями. Следует ли делиться субъективными переживаниями? В какой степени? Какими именно переживаниями можно делиться? Каковы последствия того, что мы ими делимся или не делимся? Когда у ребенка появляется первое представление об интерсубъективной области и родители это осознают, они должны начинать оперировать с этими проблемами. Речь идет о распознавании того, какой частью мира внутренних переживаний можно делиться с другими, а какая часть выходит за рамки признаваемых всеми человеческих переживаний. На одном краю спектра — психическая общность людей, на другом — психическая изоляция.

История понимания интерсубъективности

Если последствия этого квантового скачка в ощущении самости столь важны, почему мы так долго не понимали значимость открытия младенцем интерсубъективной соотнесенности? Исторически несколько исследовательских течений, объединившись, привели к признанию этой важной ступени развития. В философии уже долгое время обсуждался вопрос раздельных сознаний. Необходимость предположить существование той точки в развитии, когда младенцы приходят к теории или рабочему ощущению отдельных сознаний, присутствовала в философском исследовании; это часто неявно подразумевалось (Habermas, 1972; Hamlyn, 1974; MacMurrау, 1961; Cabell, 1984). С другой стороны, психология долгое время не обращалась к проблеме в этих терминах: в значительной степени из-за того, что в современной академической психологии исследование развития познания вещей предпочиталось исследованию развития субъективных переживаний с другими людьми. Лишь в настоящее время маятник качнулся в другую сторону, и работы таких первопроходцев, как Болдуин (1902), который четко обозначил субъективное переживание самости и другого как отправную точку психологии развития, начинают заново открываться в нашей стране, как Валлон (1949) в Европе.

Психоанализ всегда интересовался субъективным переживанием индивидов. Однако, за исключением особого случая терапевтической эмпатии, он не концептуализировал интерсубъективное переживание как диадное событие, а такая концептуализация необходима для общего взгляда на интерсубъективность. Возможно также, что доминирование теории сепарации/индивидуации в объяснении обсуждаемого жизненного периода послужило препятствием для более полного понимания роли интерсубъективности.

Уточняя этот момент, отметим, что эго-психоаналитическая теория рассматривала период с семи до девяти месяцев как время более полного появления (метафорического рождения) из предшествовавшего состояния недифференцированности и слияния. Эта фаза преимущественно связывалась с установлением отдельной индивидуирующей самости, с разрешением переживаний слияния и с формированием более автономной самости, которая может взаимодействовать с отдельным другим. С учетом такого взгляда на основную жизненную задачу этого периода неудивительно, что эта теория не смогла заметить следующее: появление интерсубъективной соотнесенности впервые дает возможность создания взаимно поддерживаемых психических состояний и основанного на реальности присоединения (и даже слияния) внутренних переживаний. Парадоксально, но лишь с достижением интерсубъективности становится действительно возможно какое-либо взаимное присоединение субъективного психического опыта. Именно эту возможность предоставляет скачок к интерсубъективному ощущению самости и другого именно в тот момент развития, когда, согласно традиционной теории, течение направлено в другую сторону. Согласно современным взглядам, и сепарация/индивидуация, и новые формы переживания единства (или совместного бытия) появляются из одного и того же переживания интерсубъективности.

Несмотря на недостаточное внимание к интерсубъективному переживанию как диадному феномену, за рамками основного течения часто появлялись теоретики, обращавшиеся к концепции интерсубъективности или субъективной соотнесенности. В качестве примеров можно привести представление об «интерпсихическом» Выготского (1962), о врожденной межличностной соотнесенности младенца по Фейрберну (1949), о поле личностного по МакМюррею (1961) и о межличностном поле по Салливану (1953). На этом фоне недавние находки специалистов в области развития смогли сфокусировать всеобщее внимание на скачке развития интерсубъективности. Неудивительно, что эти специалисты в основном интересовались либо ролью «интенциональности» во взаимодействии мать-младенец, либо тем, как младенцы начинают говорить. Оба пути в итоге приводят к проблеме интерсубъективности и лежащим в ее основе предположениям, с которыми долгое время оперировали философы.

Свидетельства интерсубъективной соотнесенности

Какие есть свидетельства появления в возрасте с семи до девяти месяцев интерсубъективной соотнесенности? Тревартан и Хабли (1978) дали определение интерсубъективности, которое можно использовать: «намеренное стремление поделиться переживаниями по поводу событий и вещей». Какими субъективными переживаниями, по имеющимся данным, может младенец делиться с матерью — или ожидать, что мать поделится с ним?

Вспомним, что младенцы в этом периоде развития остаются довербальными. Субъективные переживания, которыми они могут поделиться, не должны требовать перевода в язык. Вспоминаются три психических состояния, которые чрезвычайно важны для межличностного мира, но не требуют для своего выражения языка. Это совместное внимание, намерения и аффективные состояния. Какое поведение демонстрируют младенцы, чтобы мы могли предположить, что они могут делиться этими состояниями?

Разделяемый фокус внимания

Указующий жест и следование направлению взгляда другого человека относятся к первым явным действиям, позволяющим сделать вывод о разделяемом внимании или об установлении совместного внимания. На что-то указывают матери, на что-то указывают младенцы. Начнем с указывающего жеста матери. Чтобы ее жест сработал, младенец должен знать, что ему следует смотреть не на руку матери, а в том направлении, куда она указывает. В течение долгого времени считалось, что младенцы способны на это только на втором году жизни, поскольку прежде они не могут отойти от своей эгоцентрической позиции. Но Мерфи и Мессер (1977) показали, что девятимесячные младенцы перестают смотреть на указывающую руку, и их взгляд следует вдоль воображаемой линии до объекта, на который она указывает. «На этой стадии младенец овладевает процедурой «наведения» на фокус внимания другого человека. Это открытие... обладает значительными творческими способностями в замкнутом мире младенца в том смысле, что она не ограничивается специфическими типами объектов. Более того, она дает ребенку технику, с помощью которой он может выйти за рамки своего эгоцентризма, поскольку, когда он следует за линией внимания другого человека и расшифровывает его намерение на что-то указать, он постепенно обретает основу для того, что Пиаже назвал децентрацией — использование системы координат для восприятия мира, отличающейся от той, центром которой он является» (Bruner, 1977, 276). В возрасте до девяти месяцев младенцы демонстрируют предварительную форму этой процедуры открытия: они следуют за линией взгляда матери, когда она поворачивает голову (Scaife and Bruner, 1975), так же как мать следует за взглядом младенца (Collis and Schaffer, 1975).

До сих пор мы обращались лишь к процедуре открытия фокуса внимания другого человека. Однако девятимесячные младенцы способны на большее. Они не только визуально следуют направлению указующего жеста, но и, достигнув его объекта, оглядываются на мать и ищут в ее лице обратной связи, подтверждающей, что они нашли именно тот объект, на который она указывала. Это уже нечто большее, чем процедура открытия. Это намеренная попытка получить подтверждение в достижении общего внимания, т. е. разделяемого фокуса внимания, хотя сам младенец этих операций не осознает.

Младенцы в возрасте около девяти месяцев и сами начинают на что-то указывать, хотя и реже, чем их матери. Когда они это делают, их взгляд колеблется между объектом и лицом матери, как и когда она указывает на что-то; они хотят видеть, присоединилась ли она к ним в разделяемом фокусе внимания. Резонно предположить, что еще до указующего жеста способность младенца двигаться, например ползать, способствует открытию альтернативных точек зрения, необходимых для совместного внимания. При движении младенец меняет точку зрения, и она отличается от той, что была в известном ему стационарном состоянии. Возможно, это первоначальное принятие серии различных точек зрения является необходимым предусловием для более общего «осознания» того, что другие люди могут использовать систему координат, отличающуюся от его собственной.

Эти наблюдения позволяют сделать вывод, что в возрасте около девяти месяцев у младенца появляется некое ощущение того, что у него есть свой фокус внимания и у матери есть свой фокус внимания, и эти два психические состояния могут быть одинаковыми или различными, а если они различаются, то их можно согласовать и поделиться ими. Интер-внимание становится реальностью.

Разделяемые намерения

Исследователи, интересовавшиеся обретением языка, естественно, стремились найти непосредственные истоки использования речи. Эти истоки включают в себя жесты, положения тела, действия и невербальные звуки, которые младенцы издают до того, как начинают говорить, и которые, возможно, являются предшественниками речи. Такие протолингвистические формы подробно изучались рядом исследователей, и все они так или иначе соглашались в том, что в возрасте около девяти месяцев младенец имеет намерение к коммуникации (Bloom, 1973, 1983; Brown, 1973; Bruner, 1975, 1977, 1981; Dore, 1975, 1979; Halliday, 1975; Bates, 1976, 1979; Ni nio and Bruner , 1977; Shields , 1978; Bates at al ., 1979; Bretherton and Bates 1979; Harding and Golinkoff , 1979; Trevarthan , 1980; Harding , 1982). Намерение коммуникации отличается от намерения повлиять на другого человека. Бейтс (1979) дает рабочее определение намеренной коммуникации которое мы можем использовать:

«Намеренная коммуникация — это сигнальное поведение, при котором отправитель a priori уверен в том эффекте, который его сигнал произведет на слушателя, и он продолжает это поведение до получения результата или отчетливых признаков неудачи. Признаки поведения, позволяющие нам сделать вывод о наличии коммуникативных намерений, включают в себя (а) изменения в контакте глаз между целью и слушателями; (б) увеличение, добавление и замещение сигналов вплоть до достижения цели; и (в) изменения в форме сигнала, сокращения и/или преувеличения паттернов, приемлемые лишь для достижения коммуникативной цели» (с. 36).

Самым непосредственным и распространенным примером намеренной коммуникации является протолингвистическая форма запроса. Например, у матери в руках что-то, чего хочет младенец — скажем, печенье. Младенец протягивает руку, машет рукой матери, совершает хватательные движения, смотрит то на свою руку, то на лицо матери и с повелительной интонацией произносит «Э! Э!» (Dore, 1975). Эти действия, направленные на конкретного человека, подразумевают, что младенец приписывает этому человеку внутренние психические состояния — а именно, внимание к намерениям младенца и способность намереваться исполнить его намерение. Намерения стали разделяемыми переживаниями. Интер-интенциональность стала реальностью. Опять же, нет необходимости в том, чтобы это осознавалось.

Вскоре после девяти месяцев можно наблюдать шутки и поддразнивание со стороны младенца. Данн, наблюдая взаимодействие между младшими и старшими сиблингами, подробно описывает многие тонкие события в их взаимодействии, позволяющие сделать вывод, что они разделяют моменты интерсубъективности. Например, трехлетний ребенок и годовалый ребенок внезапно разражаются смехом по поводу их частной шутки, которую больше никто не может понять. Подобные эпизоды поддразнивания также недоступны пониманию взрослых (Dunn, 1982; Dunn and Kendrik, 1979, 1982). Такие события требуют атрибуции разделяемых психических состояний, подразумевающих намерения и ожидания. Вы не способны дразнить других людей, если не можете точно предполагать, что «у них на уме» и что заставит их страдать или смеяться из-за того, что вы это знаете.

Разделяемые аффективные состояния

Могут ли младенцы также приписывать своим партнерам разделяемые аффективные состояния? Группа исследователей (Emde et al., 1978; Klinert, 1978; Campos and Sternberg, 1980; Emde and Sorce, 1983; Klinert et al., 1983) описывала феномен, который они назвали социальной референцией.

Годовалые младенцы были помещены в ситуацию, вызывавшую некоторую неуверенность, как правило амбивалентность между приближением и отстранением. Например, для того чтобы взять привлекательную игрушку, младенцу пришлось бы ползти через «визуальный обрыв» (несколько пугающий для младенцев в этом возрасте); либо к нему приближался необычный, но чрезвычайно стимулирующий объект, такой как сигналящий и мигающий робот R2D2 из фильма «Звездные войны». Когда младенец сталкивался с такой ситуацией, вызывающей у него неуверенность, он оглядывался на мать, чтобы прочесть аффективное содержание ее выражения лица, в основном чтобы понять, что она чувствует, чтобы получить вторую оценку, помогающую разрешить его неуверенность. Если мать получала инструкцию демонстрировать удовольствие и улыбаться, младенец пересекал визуальный обрыв. Если мать получала инструкцию демонстрировать выражением лица страх, младенец поворачивал от «обрыва» обратно, возвращался и иногда огорчался. Так же было и с роботом: если мать улыбалась, улыбался и младенец. Если она демонстрировала страх, младенец становился осторожнее. Можно предположить, что младенец не станет проверять таким образом реакцию матери, если он не приписывает ей способность иметь аффект, относящийся к его актуальному или потенциальному состоянию чувства, и выражать его определенными сигналами.

Недавние предварительные находки нашей лаборатории (MacKain et al., 1985) позволяют предположить, что младенцы в возрасте около девяти месяцев отмечают конгруэнтность между их собственным аффективным состоянием и аффективным выражением лица другого человека. Если младенец огорчен и расстроен сепарацией с матерью на несколько минут (это возраст острых реакций сепарации), то сразу после воссоединения с ней он перестает огорчаться, но все равно остается несколько мрачноватым и оценивается и матерью, и экспериментаторами как чуть более печальный, чем обычно. Если в этот момент, сразу после воссоединения, младенцам показывать счастливое и печальное лица, они предпочитают смотреть на печальное лицо. Этого не происходит, если у младенца вызывали смех или если не было предшествующей сепарации с матерью. Один из выводов состоит в том, что младенец как-то устанавливает соответствие между состоянием чувства, переживаемым внутри и наблюдаемым «у» другого или «на» его лице — это соответствие мы назовем интер-аффективностью.

Интер-аффективность может быть первой, всеобъемлющей и самой важной формой разделения субъективных переживаний. Демос (1980, 1982а), Томан и Ацебо (1983), Троник (1979) и другие, а также психоаналитики предполагают, что в начале жизни аффекты являются первичным посредником и первичной темой коммуникации. Это соответствует нашим наблюдениям. В возрасте с девяти до двенадцати месяцев, когда младенец начинает делиться действиями и намерениями в отношении объектов и обмениваться предложениями в до-лингвистической форме, аффективный обмен остается доминирующим способом и темой коммуникаций с матерью. Именно поэтому разделяемые аффективные состояния заслуживают нашего первоочередного внимания при изучении младенцев этого возраста. Большинство долингвистических обменов по поводу намерений и объектов являются одновременно и аффективными обменами. (Когда младенец впервые говорит «мя-я» и показывает на мяч, окружающие реагируют восхищением и восторгом.) Эти два события происходят одновременно, и определение конкретного события как преимущественно лингвистического или преимущественно аффективного зависит от точки зрения. Однако младенец, который еще только учится дискурсивному способу, является гораздо лучшим экспертом в области аффективного обмена. Тревартан и Хабли (1978) также отмечали, что способность делиться аффективными настроениями и состояниями появляется раньше способности делиться психическими состояниями, касающимися объектов, то есть вещей, выходящих за рамки диады. Ясно, что способность делиться эмоциональными состояниями чрезвычайно важна во время первой части интерсубъективной соотнесенности, так что следующая глава будет посвящена иному взгляду на интерсубъективное разделение состояний чувства.

Природа скачка к интерсубъективной соотнесенности

Почему младенец внезапно принимает организующую субъективную позицию в отношении самости и другого, открывающую возможность для интерсубъективности? Является ли этот квантовый скачок просто результатом новой, недавно появившейся специфической способности или навыка? Или же это результат опыта социальных взаимодействий? Или это раскрытие в процессе развития основной человеческой потребности и состояния мотивации? Пиаже (1954), Брюнер (1975, 1977), Бейтс (1976, 1979) и другие, предпочитающие когнитивный или лингвистический подход, рассматривали это достижение преимущественно в терминах обретенных социальных навыков; младенец обнаруживает порождающие правила и процедуры взаимодействия, что в итоге приводит к открытию интерсубъективности. Тревартан (1978) назвал это конструкционистским подходом.

Шилдс (1978), Ньюсон (1977), Выготский (1962) и другие понимали это достижение скорее как результат участия матери, начиная с рождения младенца, в «осмысленных» обменах. Она интерпретирует все поведение младенца в терминах смысла; то есть она придает ему смысл. Она предоставляет семантический элемент, сначала исключительно самостоятельно, и постоянно помещает поведение младенца в собственные рамки создаваемого смысла. Затем, когда младенец становится на это способен, смысловые рамки начинают создаваться совместно. Этот подход, основанный на социальном опыте, можно назвать подходом межличностного смысла.

Многие мыслители во Франции и Швейцарии независимо шли похожим путем к этой проблеме и включали представление о материнской интерпретации в широкий клинический контекст. Они утверждали, что «смыслы» матери отражают не только то, что она наблюдает, но также и ее фантазии о том, кто такой младенец и кем он станет. Интерсубъективность, по их мнению, всегда включает в себя интер-фантазию. Они задавались вопросом, как фантазии родителя влияют на поведение младенца и в итоге на формирование его собственных фантазий. Это взаимодействие фантазий является одной из форм создаваемого межличностного смысла на неявном уровне (Kreisler, Fair and Suole, 1974; Kreisler and Cramer, 1981; Cramer, 1982, 1982b; Lebovici 1983; Pinol-Douriez, 1983). Создание таких смыслов они назвали «взаимодействием фантазмов». Фрайберг и др. (1975) и Стерн (1971) в Соединенных Штатах также уделяли внимание отношениям между фантазиями матери и ее явным поведением.

Тревартан (1974, 1978) находится в относительном одиночестве, утверждая, что интерсубъективность является врожденной, постепенно проявляющейся человеческой способностью. Он указывает на то, что другие объяснения интерсубъективности, особенно конструкционистские, не объясняют особого осознания или взаимного осознания, которое так развито у людей. Он считает, что этот скачок развития является «дифференциацией связного поля интенциональности» (Trevarthan and Hubley, 1978 с. 213), и рассматривает интерсубъективность как человеческую способность, присутствующую в первичной форме с первых месяцев жизни.

Все эти три позиции необходимы для адекватного понимания появления интерсубъективности. Тревартан прав в том, что некая форма осведомленности должна появляться в этот период, и способность к ней должна созревать в процессе развития. И эта особая осведомленность и есть то, что мы здесь называем организующей субъективной позицией. Однако у этой способности должны быть некие инструменты для работы, и конструкционистский подход предоставляет эти инструменты в форме правил структуры, формата действия и процедур открытия. Наконец, способность плюс инструменты будут действовать в вакууме, если не добавить взаимно создаваемых межличностных смыслов. Все три подхода вместе взятые позволяют нам дать более полное объяснение межличностной соотнесенности.

После того как интерсубъективность была, так сказать, опробована, останется ли она способностью, которую можно использовать или нет, либо позицией в отношении самости и другого, которую можно принимать или нет? Или она становится новой психологической потребностью, потребностью делиться субъективными переживаниями?

Мы не можем добавлять новый пункт к списку основных психологических потребностей каждый раз, когда сталкиваемся с новой потенциально автономной способностью или потребностью. Обычное психоаналитическое решение этой проблемы со времен пионерской работы Хартманна, Криса и Ловенштейна (1946) заключается в том, чтобы называть все такие автономно функционирующие способности и подобные потребностям состояния «автономными функциями эго», а не инстинктами и не мотивационными системами. Этот ярлык дает им самоочевидный первичный автономный статус, но также потенциально ставит их на службу «базисных» психоаналитических потребностей с надежным высоким статусом. (Именно в области исследований младенцев бывает так, что наличие и всеобъемлющие качества новых открытых способностей и потребностей становятся очевидными и представляют собой проблему.)

Это решение, представление об автономных эго-функциях, всегда было чрезвычайно полезно и продуктивно. Вопрос состоит в том, когда автономная функция эго достигает такого значения, что ее лучше рассматривать как «базисную потребность или мотивационную систему»? Хорошими примерами могут быть любопытство и поиск стимулов. Они, как оказалось, в большей степени обладают качествами мотивационных систем, чем автономных функций эго.

Что насчет интерсубъективной соотнесенности? Будем ли мы считать ее еще одной автономной эго-функцией? Или мы имеем дело с первичной психологической потребностью? Ответы на эти вопросы очень важны для клинической теории. Чем больше мы считаем интерсубъективную соотнесенность базисной психологической потребностью, тем в большей степени мы сдвигаем клиническую теорию к конфигурациям, предложенным психологами Самости и некоторыми экзистенциальными психологами.

С точки зрения исследования младенцев, вопрос остается открытым. Необходимо понять, что в интерсубъективности действует подкрепляющим образом. Несомненно, ее подкрепляющая сила должна быть связана с удовлетворением потребности в безопасности или целей привязанности. Например, интерсубъективный успех может привести к увеличению чувства безопасности. А небольшие неудачи в интерсубъективности могут интерпретироваться, переживаться и отреагироваться как тотальный разрыв отношений. Это часто встречается в терапии.

Согласно параллельным представлениям, речь идет о развитии насущной человеческой потребности в «психическом членстве в человеческой группе» — то есть включении в человеческую группу в качестве члена с потенциально разделяемыми субъективными переживаниями, в отличие от нечлена, субъективные переживания которого полностью уникальны, идиосинкратичны и неразделяемы. Это основной момент. Противоположные полюса этого измерения психического переживания определяют различные психотические состояния. На одном краю — ощущение космической психической изоляции, отчуждения и одиночества (последний человек на земле), а на другом — чувство тотальной психической прозрачности, в котором ничто из потенциально разделяемого опыта нельзя сохранить в тайне. Младенец предположительно начинает сталкиваться с этим измерением психического переживания с его середины, где-то между крайними полюсами, и большинство из нас там и остается.

Говоря телеологически, я предполагаю, что природа в процессе эволюции создала несколько способов добиваться выживания при помощи группового членства у социальных видов. Этология и теория привязанности рассказали нам о паттернах поведения, которые подкрепляют те физические и психологические связи индивидов, что способствуют выживанию. Я предполагаю, что природа также предоставила способы и средства для субъективного соответствия индивидов, обладающего ценностью для выживания. А значение интерсубъективности для выживания очень велико.

Нет сомнений в том, что различные общества могут: свести эту потребность в интерсубъективности к минимуму или к максимуму. Например, если общество социально структурировано таким образом, что предполагается, что все его члены имеют по сути идентичные внутренние субъективные переживания, и если подчеркивается гомогенность этого аспекта жизни, то потребность в развитии интерсубъективности будет невелика, и социальное давление в этом направлении будет отсутствовать. Если, с другой стороны, общество высоко ценит существование индивидуальных различий и возможность поделиться ими на уровне переживаний (как, например, наше общество), то оно будет способствовать их развитию.

Вернемся к каждодневной жизни и исследуем более подробно, как аффективные переживания могут входить в сферу интерсубъективности — феномен, который я назвал настройкой аффекта.

Дэниэл Н. Стерн(Daniel N. Stern)

Межличностный мир ребенка